Впрочем, война прекратилась сама по себе. Как только Австрия была разгромлена в битве у Сольферино (24 июня), Наполеон поспешил выдвинуть условия, вполне объяснимо боясь последствий того, что Пруссия объявила мобилизацию в Рейнской области. В Виллафранка (12 июля) он добился компромисса с Францем Иосифом; в результате могло показаться, что Кавур брошен на произвол судьбы: Австрия вернула себе Венецию и ломбардские крепости и добилась смутного обещания, что другие итальянские правители, которым угрожали восстания националистов, будут восстановлены на престолах. Только когда стало очевидно, что с помощью таких мер удастся предотвратить кризис на Рейне, возобновились планы объединения Италии. В конце декабря 1859 г. многим казалось, что Наполеон III готов бросить папу римского (которого французские войска до тех пор теоретически защищали). В январе 1860 г. Кавура восстановили в должности; а 23 марта они с Наполеоном обновили Пломбьерское соглашение. В обмен на Савойю и Ниццу Франция готова была поддержать ряд плебисцитов в итальянских государствах, исход которых был предрешен. Но возникало два вопроса. Может ли Кавур контролировать революцию, которую он начал? Только когда «Тысяча» Гарибальди выбежала из тумана в Неаполе, а армия Кавура пронеслась по Папской области, стало ясно, что он добился успеха и новая Италия станет монархией по образу и подобию Пьемонта. Вторым вопросом стал вопрос о том, станут ли великие державы снова вмешиваться, как они делали до того много раз, чтобы сохранить в Италии порядок, установленный еще Меттернихом. Но Пруссия соглашалась спасать Австрию только в обмен на гегемонию в Германии, в чем Австрия ей отказывала; Россия же готова была порвать с Францией только в обмен на пересмотр договора 1856 г. о Черном море, против чего выступала Великобритания.

Трудно сказать, что думали все Ротшильды о новом королевстве Италия, официально провозглашенном в 1861 г. Джеймс дважды давал понять Кавуру, что объединение ему по душе; в то же время более молодые члены семьи, жившие в Англии, поддались италофильскому воодушевлению. В 1860 г. дочери-подростки Энтони, Констанс и Энни, «за какие-нибудь полчаса переложили гарибальдийский гимн свободе английскими стихами». С другой стороны, Джеймса беспокоила роль, которую играл Гарибальди. Удивляться нечему: вторгнувшись в Неаполь в сентябре 1860 г., Гарибальди поставил тамошний дом Ротшильдов в очень трудное положение. Адольф предпочел бежать с Франциском II, королем из династии Бурбонов, в Гаэту, к северу от Неаполя. Вскоре стало очевидно, что ни Джеймс, ни Ансельм не собираются предоставлять займы монарху в изгнании (в 1,5 и 2 млн франков соответственно), которые он просил. Смущение Адольфа, возможно, отчасти объясняется враждебностью его сестры Шарлотты по отношению к Гарибальди, «итальянскому мятежнику». Она горько сожалела, что руководство партии вигов в 1864 г., когда он посетил Англию, оказало ему «радушный прием». Если вспомнить, как Шарлотта два года спустя осуждала Бисмарка, и сравнить ее замечания, можно понять, как изменились взгляды женщины, которая ранее с воодушевлением приветствовала революции 1848 г., и до какой степени она в последующие годы усвоила взгляды своего дяди Джеймса на текущие события.

Взгляды Джеймса можно назвать поистине наднациональными; националистическая риторика его почти не задевала – он приписывал ее прискорбной склонности демократизировать международные отношения. Вот почему Джеймс с таким подозрением отнесся к Гарибальди, каждый шаг которого как будто ослаблял биржу. По его мнению, Наполеон III проявил слабость, потому что учитывал чувства французского народа при формировании своей внешней политики. Позже он считал признаком ненадежности Бисмарка то, что он готов был эксплуатировать националистические настроения в Германии в интересах Пруссии. По мнению Джеймса, события 1860 и 1866 гг. слишком напоминали о 1848 г. С другой стороны, нельзя считать Джеймса несгибаемым реакционером, призывавшим соблюдать условия договоров 1815 г. Он предпочитал думать о государствах как об операциях, что можно назвать вполне разумным подходом, если учесть, сколько итальянских политиков (например, Кавур и Бастоджи) в прошлом были банкирами. Таким образом, то, в чем историки, следующие примеру тогдашних интеллектуалов, видели создание нации, Джеймс приравнивал к процессам слияния и разъединения. Это лучше позволяет понять его отношение к затруднениям Австрии после 1859 г. Взятие власти в Италии Пьемонтом имело смысл и было успешным; Австрия после поражения была так же слаба в финансовом отношении, как и прежде. Поэтому ей следовало продать права на Венецию или Гольштейн тем государствам, которым по карману было их содержать, – Италии и Пруссии. Джеймса немного озадачивало то, что австрийский император предпочел воевать, а не извлечь выгоду из поражения Габсбургов, продав права на отдельные части империи. В конце концов, для Джеймса не было большой разницы, управлялась Венеция из Вены, Турина или Флоренции; для него карта Европы по-прежнему была скорее сетью железных дорог, чем множеством государственных границ. Более того, как совершенно справедливо выразился Шафтсбери, самым важным последствием итальянской войны для Ротшильдов стало то, что после нее значительная часть территории, по которой проходили Имперская Ломбардо-Венецианская и Центрально-итальянская железные дороги, перешла из Австрии в новое королевство – Италию. Самыми важными статьями Цюрихского договора (ноябрь 1859 г.) стали те, в которых подтверждалось действие существующих концессий, дарованных Австрией в Ломбардии, заменивших новое итальянское государство в договорах там, где это возможно, и тот же принцип применялся к концессиям, предоставленным различными итальянскими государствами в июле 1860 г. Формально отдельные компании прокладывали железнодорожные пути по обе стороны итало-австрийской границы; на практике те же акционеры по-прежнему встречались в Париже под председательством Джеймса и обсуждали дела всей железнодорожной сети на севере Италии.

Именно в таком свете следует рассматривать реакцию Ротшильдов на объединение Италии. Вначале он собирался предложить свои услуги и побежденным, и победителям в равной степени. Уже в августе 1859 г. австрийское правительство с удивлением узнало, что Парижский дом выпускает облигации для Тосканы, хотя на самом деле тогдашняя эмиссия дополняла предыдущую операцию. В марте следующего года Джеймс через Ансельма передал, что будет рад помочь и австрийскому казначейству, которое с трудом пыталось покрыть дефицит. Что характерно, он воспользовался слабостью Габсбургов, чтобы выдвинуть первое из многих условий. Он готов был выделить до 25 млн из запланированного займа в 200 млн гульденов, при условии, если в операции не будет принимать участия ни один другой иностранный банк. «Министр не хочет доверять эту операцию нашим домам, – угрожающе писал он, – и он понятия не имеет, какой вред он наносит собственному кредиту и какому риску подвергает успех всего предприятия. Публика уже привыкла к тому, что наши дома так или иначе покровительствуют всем австрийским [займам?]». Если операцию не поручат исключительно Ротшильдам, общественность решит, «что мы умываем руки и утратили веру в австрийские финансы, что произведет очень плохое впечатление».

В августе Джеймс послал такое же письмо в Турин, где в августе 1860 г. выпустили новый заем на 150 млн лир. Хотя он взял примерно на 17,5 млн лир новых 4,5 %-ных рентных бумаг (по цене в 80,5), Джеймсу казалось, что ему должны были дать больше. Он объявил, что это «место, где можно сделать деньги, и у них есть для нас работа»: «Я далек от мысли, что нам следует предлагать новую операцию или говорить, что мы охотно позволим вырасти их рентным бумагам. Нет, ибо, если Гарибальди будет продолжать в том же духе, никакого роста я не предвижу, и даже если он останется спокоен, мне все равно будет казаться, что лучше немного продать… Если сейчас… нам придется продать ренты на 1 млн, чтобы показать нашу силу, я ничего не имею против».

Как мы увидим в дальнейшем, Ротшильды способны были воспользоваться последствиями итальянской войны для того, чтобы вернуть свое влияние и во Франции, хотя там их завуалированные угрозы оказались излишними.

Джеймс даже пытался оживить давние отношения с Ватиканом, хотя сам поспешил избавиться от его облигаций в декабре 1860 г. Если он опасался, что Кавур и Гарибальди вскоре учредят новую столицу Италии в Риме, вскоре Джеймс осознал свою ошибку: несмотря на желание Наполеона уступить Папскую область Кавуру, для него оказалось невозможно с политической точки зрения вывести французские войска из самого Рима. По этому вопросу император оставался заложником своих союзников-ультрамонтанов, сторонников абсолютного авторитета римского папы. Поэтому в 1863 г., когда хронически неплатежеспособный Ватикан вынужден был снова обратиться на улицу Лаффита, Ротшильды охотно согласились помочь, хотя и не в такой степени, как надеялся папа. С самого начала, с 1830-х гг., их отношения всегда казались неправдоподобными. Учитывая агрессивно реакционное отношение Пия IX в тот период, с высоты сегодняшнего дня подобные отношения выглядят довольно странными, и нет ничего удивительного, что папский нунций в Париже шутил: «Тезис заключается в том, чтобы сжечь месье де Ротшильда; гипотеза – в том, чтобы ужинать с ним». В действительности те конкуренты (вроде Ланграна-Дюмонсо), которые мечтали заменить «Иуду» «католической финансовой силой», не обладали финансовой силой Ротшильдов; а в их силе очень нуждались, так как кредит Ватикана в 1860-е гг. серьезно просел. Более того, отдельные члены семьи особенно почтительно относились к чувствам католиков. Так, на Шарлотту произвели большое впечатление особенности католического богослужения и благотворительные учреждения англокатоликов. Да и сам Джеймс в 1867 г. выказал определенное почтение к католицизму, когда отказался ратифицировать крупный итальянский заем, который предлагалось обеспечить временными владениями духовенства.

Решение устраниться от займа 1867 г. необходимо также рассматривать в контексте растущего разочарования Ротшильдов в финансовой политике молодого итальянского государства. Уже в декабре 1861 г. Джеймс начал сомневаться в стабильности финансов нового государства. Похоже, жаловался он, министр финансов вознамерился «погубить» собственный кредит, придавая больше значения новым военным расходам (в предвкушении дальнейших битв для завершения процесса объединения страны), чем уже существующим государственным задолженностям. В течение 1860-х гг. Джеймс не терял оптимизма относительно долгосрочных экономических перспектив нового государства: он называл Италию «нашим любимым коньком». Трудность заключалась в том, что, хотя новое правительство мечтало наложить руки на Рим и Венецию, его военные расходы все увеличивались. К тому же на юге Италии существовало серьезное сопротивление тому, что казалось тамошним жителям господством Пьемонта. Это углубляло пропасть между расходами молодого государства и его доходами. В 1859–1865 гг. новое правительство заняло не менее 1850 млн лир: текущие поступления от налогов и из других источников покрывали лишь половину его расходов. Такая политика, естественно, влияла и на итальянские облигации, и на новую валюту. Итальянские рентные бумаги, которые, как Джеймс предсказывал в 1862 г., «вырастут до 75… если не до 80», опустились до низшей точки в 1866 г. Они котировались по 54,08 – ниже, чем римские облигации. 1 мая 1866 г., через год после того, как Италия вступила в Латинский монетный союз с Францией, Бельгией и Швейцарией, и накануне возобновления войны с Австрией, правительству пришлось временно отменить конвертируемость лиры.

Таким образом, молодое итальянское государство с финансовой точки зрения оказалось разочарованием. Письма Ротшильда 1860-х гг. полны оскорблений в адрес нового королевства: итальянцев он называл «сбродом», а постоянно меняющихся министров – «ослами» и «идиотами». Саму же Италию он называл не более чем «притворной великой державой». В сентябре 1864 г. Альфонс произвел на свою кузину (и тещу) Шарлотту впечатление «озабоченного, потому что дом перегружен итальянскими ценными бумагами. Он говорит, что королевство Италия протянет недолго»; кроме того, Альфонс предчувствовал рост «ненависти между Неаполем, Сицилией, Тосканой и Пьемонтом». До начала объединения Джеймс надеялся, что новое государство станет чем-то вроде более крупного Пьемонта; вместо того, как с досадой заметил Альфонс в 1866 г., кредит Италии стремительно падал и сравнялся с кредитом Испании или Мексики. «Эти итальянцы настоящие мошенники, – сердито писал он, услышав о новом налоге на иностранный капитал, – и я по крайней мере могу поздравить себя с тем, что всегда считал их такими, несмотря на лирику и тирады в их защиту, которые произносились в Англии и Франции».