Андаканавар начал переводить, но Брунхельд махнул рукой, показав, что понял. Он набрал в легкие воздуха, затем прошел мимо Джилсепони прямо к простертой руке.

Брунхельд опустился на одно колено, внимательно осмотрел высохшую ладонь Эвелина и даже понюхал ее.

Джилсепони осторожно подошла к нему сзади.

— Поцелуй ладонь, и ты все поймешь, — пообещала она.

Брунхельд подозрительно глядел на Джилсепони.

— Как же ты сможешь правильно все объяснить своему народу, если сам не знаешь? — простодушно спросила она.

Альпинадорец долго и пристально глядел на странную женщину, затем низко склонился, глотнул воздуха, опустил голову и вкусил крови Эвелина.

На его лице появилось удивление, сменившееся…

Ликованием.

Брунхельд вновь посмотрел на Джилсепони.

— Видишь, ты остался прежним, и твой Бог остался прежним, — тихо сказала она. — Но чума уже никогда не коснется тебя.

Они шли в течение целого дня, суровые и недоверчивые альпинадорцы, и принимали спасение от руки будущего святого церкви Абеля. Они задержались в Барбакане, чтобы отпраздновать свое исцеление. На прощание Брунхельд пообещал Джилсепони послать весть по всему Альпинадору, чтобы убедить своих соплеменников идти сюда.

В ответ Джилсепони пообещала ему, что их встретят как друзей.

Как и предполагалось, с ранней весны паломники вновь хлынули в Барбакан. Они беспрерывно прибывали в Палмарис из всех уголков Хонсе-Бира и оттуда шли дальше на север.

Джилсепони и Смотритель издалека наблюдали за этой человеческой рекой и радовались, что завет Эвелина продолжает исполняться и розовая чума будет побеждена.

На дальних подступах к Барбакану, там, где дорога проходила среди леса, за паломниками следила еще одна пара глаз, и чувства у следившего были совсем иными.

Для Маркало Де’Уннеро этот безостановочный людской поток, направлявшийся к Эвелину Десбрису, был подобен жестокому зеркалу, кричащему о его неудаче.

Теперь он в равной степени был и человеком, и зверем, порабощенный силой тигриной лапы — магического самоцвета, некогда ставшего неотъемлемой частью его жизни. В прошлом он гордился этим как своим исключительным достижением; сейчас это стало его проклятием, ибо он был уже не в состоянии сдерживать в себе инстинкты свирепого, голодного тигра. Де’Уннеро стал убийцей. Он питался плотью и кровью людей, а потому не мог не убивать. В тех случаях, когда ему не попадалась человеческая добыча, он охотился на оленей и кроликов.

Он знал, что погружается в бездну, что тигр приобретает безраздельное господство над его разумом и душой.

Но не над телом. Похоже, что кольцо с гематитом, которое однажды он забрал у купца в Палмарисе, каким-то образом укоренилось в его искалеченном существе. Ведь он наверняка должен был умереть от ран, полученных в день его несостоявшегося триумфа, сменившегося поспешным бегством из Палмариса. Он много дней вытаскивал из себя наконечники стрел. Несколько раз это заканчивалось сильнейшим кровотечением. Де’Уннеро слабел и даже терял сознание.

Однако всякий раз он вновь пробуждался к жизни и обнаруживал, что его очередная рана полностью затянулась. Камень души не позволял ему умереть! Но тогда, в те дни, Маркало Де’Уннеро больше всего на свете хотел умереть, чтобы освободиться от хватки тигра, от ужасающей тюрьмы, в какую превратилось его тело.

Он даже хотел отправиться на плато Эвелина. Де’Уннеро не боялся чумы. Он почему-то знал, что не заболеет. Он постоянно слышал восторженные разговоры о завете Эвелина. Он слышал их от тех, кто направлялся в Барбакан и кто возвращался оттуда. Вдруг рука Эвелина способна исцелять не только от чумы? Вдруг она способна избавить его от проклятия?

И Де’Уннеро пустился в путь к Барбакану. Но однажды, тихим, безлунным вечером, он увидел, как женщина из каравана паломников слишком далеко отошла в лес от спасительного пламени костра. На этом его путешествие закончилось.

После кровавого пиршества Де’Уннеро понял: ему бесполезно идти в Барбакан. Таким, как он, не получить спасения от святого Эвелина Десбриса.

И он скрылся в лесу, двигаясь все дальше и дальше на запад, в глухие и дикие места, где полно оленей и другой дичи и почти не встречаются люди.

Так прошло несколько лет. Наступила весна восемьсот тридцать четвертого года Господня. Уже предыдущая весна принесла в Барбакан лишь тоненькие ручейки паломников. Их было настолько мало, что настоятель Браумин вернулся в Сент-Прешес. Многие монахи, которые несли службу вдоль дороги в Барбакан, смогли теперь возвратиться в свои монастыри. По сведениям, поступавшим с юга, паломников этим летом ожидалось очень мало.

Казалось, чуме уже нанесен сокрушительный удар. Испытывая смешанные чувства, Джилсепони и Смотритель покинули пост на горе Аида и вернулись в родные места.