Комендант огляделся. Теперь они копали на западном склоне, там, где он увидел их впервые. Лазеры выжгли в леднике глубокий котлован; люди, дроиды и техника перемещались по дну сверкающей ледяной чаши, точно сонные насекомые. Склон был девственно-белым, лишь несколько валунов торчали на нем черными пятнышками. Валуны угрожающе нависали над котлованом, но убрать их не было времени, верховное командование постоянно поторапливало…

Краны спускали в котлован штабеля груза. Вагонетки ждали, угольно-черный дым клубился над белым ландшафтом. Охрана бодро поскрипывала сапогами, инженеры оживленно спорили у двигателя лебедки. Мрачные лица людей в рваной форме и дырявых башмаках становились все отчетливее по мере приближения кабинки фуникулера.

Затем раздался грохот, и земля под ногами содрогнулась.

Он увидел, что вся восточная половина склона медленно сползает в ледяной котлован. Лавина плыла торжественно и величаво, вздымая облака ледяной пыли над крохотными черными фигурками рабочих и охраны. Комендант увидел, как люди разбегаются перед ледяной лавиной, а та падает прямо на них, подминая под себя…

Немногим удалось уйти. Большинство навсегда исчезло, словно гигантский сверкающий ластик стер их с белого листа бумаги. Шум падающей лавины был так оглушителен, что комендант почувствовал его грудной клеткой.

Он ехал навстречу лавине, не в силах остановить фуникулер.

Котлован заполняло белое мягкое облако сорвавшегося с вершин снега и разбитого в пыль льда, оно медленно оседало мириадами сверкающих блесток.

Двигатель лебедки еще работал, издавая высокий, скрежещущий звук. Горные машины остановились. Он выпрыгнул из кабинки фуникулера и побежал к уцелевшим. Они скопились у склона.

Я днаю, что случилось, думал он во сне. Я знаю, что случится потом. Я помню боль. Я вижу девочку. Почему я не могу остановиться? Почему я не могу проснуться?

Он никогда не успевал добежать. Каждый раз трос не выдерживал тяжести заваленных снегом вагонеток, лопался где-то за спиной со звуком, похожим на выстрел, с шипением рассекал воздух и пропарывал склон, словно исполинский кнут.

Комендант кричал людям на склоне, и споткнувшись, падал лицом в снег.

Только один инженер успевал отпрыгнуть.

Остальных разрезало тросом ровно пополам, словно косой, оставляющей за собой след из кровавых брызг. Петля троса сметала двигатель канатной дороги, с душераздирающим визгом и грохотом наматывалась на барабан лебедки, словно пытаясь удержать то, еще что не рассыпалось. Остальные кольца, которым не нашлось места на барабане, тяжело падали в снег.

Что-то ударило его в ногу, что-то увесистое, как кувалда, круша бедренную кость, захлестывая сознание потоком боли. Удар прокатился по телу, и он упал, теряя сознание. Когда он очнулся, ему показалось, что прошло полдня. Со стоном он опустил голову в снег и тут же очутился лицом к лицу с тем, что его ударило.

Это было одно из тел, которых смахнуло тросом со склона, один из трупов, вырванный, как гнилой зуб, с отшлифованной поверхности ледника в это утро. Это был мертвый свидетель, так и не превратившийся в пепел и дым. То, что ударило по нему, сломав ногу, было одним из тех сотен тел, аккуратные штабели которых укладывали в ледник рабочие. Один из врагов Расы, которых тысячами уничтожали на свежезавоеванных территориях.

У коменданта перехватило дыхание: он смотрел в замерзшее лицо и с усилием глотал воздух. Коменданту хотелось кричать. Это было лицо ребенка, маленькой девочки.

Снег обжигал ему кожу. Дыхание не возвращалось, застряв где-то на полпути между легкими и диафрагмой. Он корчился от боли в сломанной ноге.

Но глаза его оставались неподвижны.

Почему это случилось со мной? Почему я не могу сказать “нет” этим снам? Почему я не могу проснуться? Откуда вылезают эти кошмары?

Затем боль и холод ушли, оставив его на растерзание другому холоду. Он вдруг почувствовал, что… думает. Думает обо всем, что случилось. И видит это совсем иначе, чем видел прежде.

…В пустыне мы сжигали их на месте. Никаких сантиментов. Похоронить в леднике? Видимо, приступ романтики. Предать земле. Пусть их навсегда спрячет ледяное покрывало. Тела сохранятся веками, но их никто не сможет найти. Вот что мы имели в виду. Или наши вожди начали верить в собственные враки о том, что их законы продержатся еще сотни и сотни лет? Разве могли они предвидеть, что целые озера разольются под непрочной коркой тающих ледников, и все эти столетия поплывут, как баржи, перегруженные телами, высвободившимися из ледяного плена. Беспокоило ли их вообще, что подумают о них потомки?

Истребляя все живое, как они собирались защитить будущее, заставить любить себя, свое дело?

…В пустыне мы сжигали их на месте. Они выходили длинной цепью из пылающего огня и удушающей пыли, а тем немногим, кто не задохнулся в черных грузовиках, мы устраивали обильный и смертоносный водопой; они знали, но никто не мог противиться жажде в те знойные дни, когда смерть постепенно брала верх над жизнью.

Они пили отравленную воду и умирали. Мы сжигали их тела в солнечных очагах, мы приносили жертву ненасытным божествам Расы и Чистоты. И в самом деле виделась нам чистота в том способе, которым они уходили с лица земли, словно такая смерть придавала им ореол благородства, которого им никогда было бы не достигнуть в своей низкой, вырожденческой жизни. Их пепел оседал на барханах, его уносило первым порывом ветра.