Сквозь пелену снега возник светящийся круг электрических часов.

– О, уже десятый, - сказал Ганьшин.
– Пойдем прямо ко мне.

– Как же? А переодеться?

– Пустяки. Объяснишь, что такая неожиданность. Вызвали к Родионову. И завтра пробег черт-те куда...

– А кого ты ожидаешь?

Ганьшин перечислил нескольких общих знакомых.

– И кроме того, ведь я обещал тебе сюрприз. Он будет.

– Кто же он такой? Или, может быть, это она?

– Заранее не скажу. Сюрприз.

– Если она...
– Бережков остановился среди тротуара.
– Тогда, брат, не могу. Лечу переодеться.

– Оставь!
– Ганьшин повлек друга.
– Я чувствую, что ты сегодня и так, в чем есть, всех очаруешь.

– Знаешь, Ганьшин...
– произнес Бережков.

Мечтательная странная улыбка опять проступила на его лице.

– Знаешь, я хочу сам очароваться. Ты когда-нибудь переживал это? Еще не самую любовь, а предчувствие любви, предчувствие, что она вот-вот тебя охватит.

– Переживал.

Бережков неожиданно продекламировал:

– "Мама! Ваш сын прекрасно болен..."

– Что это? Откуда?

– "Мама! Ваш сын прекрасно болен, - не отвечая, с улыбкой читал Бережков.
– Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, - ему уже некуда деться".

– Что это?
– снова спросил Ганьшин.

– Маяковский. "Облако в штанах". Необыкновенно волнующая вещь.

– "Прекрасно болен", - иронически произнес Ганьшин.
– Не понимаю. Какой-то набор слов.

– Сухарь!
– крикнул Бережков.

Болтал ли он с другом, молчал ли, но в мозгу, помимо его воли, продолжалась незримая работа. Порой будто мерцала новая комбинация, новая конструкция; он всматривался, и все распадалось. Мерещился, лез в голову глиссерный двигатель "Райт". Странно, почему Август Иванович так оговорился? "Гарайт"... Шелест, значит, думал о "Райте"... Вот навязался этот "Райт"! Из-за него, черт побери, не различишь что-то иное, свое, смутно возникавшее в сознании.

С угла улицы друзьям открылась Красная площадь. Прямо перед ними темнели зубцы стены Кремля, проступали сквозь летящий наискось снег силуэты башен, еще с двуглавыми орлами наверху. Над Кремлем трепетало по ветру полотнище красного флага, ярко подсвеченного снизу. Напротив Кремля фонари у длинного здания Торговых рядов бросали на площадь пучки света. Иногда проходили автомашины, вырывая фарами из белесой полумглы полосы проносящихся, кружащихся снежинок. В этой вьюге, в этом призрачном свете московской зимней ночи просторная площадь, покатая с обоих концов, вдоль стены Кремля казалась выпуклой, сфероидальной, как бы сегментом огромного шара.

Бережков опять остановился, поднял руку в шерстяной перчатке, поднял палец.

– Что ты?
– спросил Ганьшин.

– Обожди. Постоим минуту.

– Зачем?

Бережков таинственно наклонился к другу.

– Ощущаешь, - понизив голос, сказал он, - как мы несемся в мировом пространстве?

Ганьшин усмехнулся.

– Расфантазировался. Пойдем.

– Обожди... Слышишь, мы с каким-то шуршанием рассекаем эфирные пространства...

– Нет, ничего не слышу.

– Молчи, сухарь.

Они двинулись дальше. Бережков легко шагал, наслаждаясь метелью. В полумгле воображения, словно при неверном свете фар, опять проступали какие-то очертания мотора. Идя об руку со своим маленьким другом, Бережков уже ничего не видел, кроме того, что совершалось в фантазии.

– Ты, пожалуй, на правильном пути, - вдруг проговорил Ганьшин.

Бережков удивленно посмотрел.

– О чем ты?

– Как "о чем"? Разве ты не помнишь, что сейчас ты бормотал?

– Сейчас? Честное слово, не помню... Ну, подскажи! Ну, что я бормотал?

Он тряс Ганьшина за плечи.

– Отпусти. Скажу.

– Ну, что?

– Проклятый "Райт"...

– Ты думаешь?
– протянул Бережков.

Ганьшин кивнул. Они снова пошли под руку.

– Нет, ты, брат, не сухарь, - сказал Бережков.
– Вовсе не сухарь.

Дорогой - опять словно по молчаливому согласию - они больше не говорили о моторе.

8

Вскоре друзья добрались к месту назначения. Ганьшин отомкнул и растворил перед гостем дверь своей квартиры. Впрочем, говоря точнее, под этим наименованием следовало разуметь две маленькие комнаты, которые молодой профессор, недавно обзаведшийся семьей, занимал в многонаселенной, так называемой коммунальной, квартире. Заметим в скобках, что Бережков просил принести извинение читателям в том, что из его повествования выпали такие события, как женитьба Ганьшина, рождение его дочки, а также потрясающая эпопея обмена двух комнат в разных районах на две вместе, те самые, куда теперь переносится действие этого новогоднего рассказа, совершенно фантастического и совершенно истинного, как объявил Бережков.

...До полуночи было еще далеко, шел лишь одиннадцатый час. От Бережкова веяло морозцем, щеки и руки раскраснелись. Он раскланивался, говорил любезности дамам, с интересом озирался, словно кого-то ища. Нет, напрасно он понадеялся на некое "вдруг"... В самом деле, откуда бы взялась здесь та, о которой он подумал утром, отрывая листок календаря?

Какую же встречу предвещал ему Ганьшин?

Из дальней комнаты кто-то окликнул Бережкова:

– Алешка...

Удивительно знакомый, глуховатый голос. Бережков мгновенно повернулся. Люди добрые, Ладошников! Бережков ринулся к тому, с кем не виделся несколько лет, "ленинградцу", как все уже привыкли называть Ладошникова.