— Останавливай машину!

— Вот я тебе покажу — останавливай! — И ударил его наотмашь.

Шурка, почти в беспамятстве, отброшен к дверям. Но, быстро опомнившись и схватившись руками за голову, он истошно кричит:

— Убили-и!..

— Кого убили? Где убили? — растерянно бормочет машинист.

— Посмотри! Человека зарезал, сволочь!

Машинист Никифоров растерян. Шурка хватает его за ворот, тащит к дверям, с трудом открывает их.

— Смотри!

Выстрел. Другой.

Машинист Никифоров закрывает двери и падает.

Бронепоезд все еще движется.

Шурка тяжело ранен. Однако, собрав последние силы, он подползает к рычагу.

Паровоз дернулся. Замер.

— Крышка, — сказал Обаб. — Крышка, господин полковник. Уж я мужиков знаю.

— Что, что? Чья крышка хлопнула?

— Наша.

— Послушайте, — сказал Незеласов, потянув Обаба за рукав.

Обаб повернулся, поспешно убирая спину, как убирают рваную подкладку платья.

— Стреляют? Партизаны?

— Послушайте!..

Веки у Обаба были вздутые и влажные от духоты, и мутно и обтрепанно глядели глаза, похожие на прорехи в платье.

— Но нет мне разве места… среди людей, Обаб?.. Поймите… я письмо хочу… получить. Из дому, ну!..

Обаб сипло сказал:

— Спать надо, отстаньте!

— Я хочу… получить из дому… А мне не пишут!.. Я ничего не знаю. Напишите хоть вы мне его, прапорщик!.. — Незеласов стыдливо хихикнул: — А… незаметно этак, бывает… а…

Обаб вскочил, натянул дрожащими руками большие сапоги, а затем хрипло закричал:

— Вы мне по службе, да! А так мне говорить не смей! У меня у самого… в Барнаульском уезде… невеста!.. — Прапорщик вытянулся, как на параде. — Орудия, может, не чищены? Может, приказать? Солдаты пьяны, а тут ты… Не имеешь права… — Он замахал руками и, подбирая живот, говорил — Какое до тебя мне дело? Не желаю я жалеть тебя, не желаю!

— Тоска, прапорщик… А вы… все-таки… человек!

— Жизненка твоя паршивая. Сам паршивый… Ишь, ласки захотел!

— Вы поймите… Обаб.

— Не по службе!

— Я прошу…

Прапорщик закричал:

— Не хо-очу-у!..

И он повторил несколько раз это слово, и с каждым повторением оно теряло свою окраску; из горла вырывалось что-то огромное, хриплое и страшное, похожее на бегущую армию:

— О-о-а-еггты!..

Они, не слушая друг друга, исступленно кричали, до хрипоты, до того, пока не высох голос.

Полковник устало сел на койку и, взяв щенка на колени, сказал с горечью:

— Я думал… вы, Обаб, — камень. А тут — леденец… в жару распустился!

Обаб распахнул окно и, подскочив к полковнику, резко схватил щенка за гривку.

Незеласов повис у него на руке и закричал:

— Не сметь!.. Не сметь бросать!

Щенок завизжал.

— Ну-у!.. — густо и жалобно протянул Обаб. — Пу-у-сти-и!

— Не пущу, я тебе говорю!..

— Пу-усти-и!

— Бро-ось!.. Я!..

Обаб убрал руку и, словно намеренно тяжело ступая, вышел.

Щенок тихо взвизгивал, неуверенно перебирал серыми лапками по полу, по серому одеялу. Похож на мокрое ползущее пятно.

— Вот бедный, — проговорил Незеласов, и вдруг в горле у него заклокотало, в носу ощутилась вязкая сырость; он заплакал.

Мужики сняли шапки, перекрестились за упокой.

— Окапывайся теперь! — сказал им Вершинин. — Бронепоезд остановили, но огня из него жди много.

И мужики побежали окапываться.

Вершинин, чуть сутулясь, шел вместе с Васькой вдоль окопов.

Так он вышел к повороту, откуда виден мост через Мукленку.

— Никита Егорыч, позволь загладить… первым в бронепоезд вступить!

Не отвечая, Вершинин поднялся кверху и, крепко поставив, будто пришив, ноги между шпал на землю, долго глядел в даль блестящих стальных полос на запад.

— Чего ты? — спросил Окорок.

Вершинин отвернулся и, спускаясь с насыпи, хмуро спросил:

— Будут после нас люди хорошо жить?

— Ну? — отозвался Васька.

— Вот и все.

Васька развел пальцами и сказал с удовольствием:

— Это их дело. Я думаю, хорошо обязаны жить, стервы!

Подбежали мужики — четверо — и закричали в голос: