Приход женщин в политику был важнейшей составляющей демократического процесса, однако потребовалось время, прежде чем избирательные права женщин проложили им путь к постам в политическом руководстве. Первой женщиной-премьером в мире стала Сиримаво Бандаранаике в 1960 году на Цейлоне (нынешняя Шри-Ланка). Она заняла этот пост, согласившись на уговоры возглавить Партию свободы Шри-Ланки после убийства основателя партии – ее мужа. И в предыдущих столетиях женщины, разумеется, время от времени оказывались на высших политических должностях, но исключительно в качестве наследных монархов, среди которых особенно блистали Елизавета I в Англии шестнадцатого века и Екатерина II в России восемнадцатого. Тем не менее до второй половины двадцатого столетия женщины не становились во главе правительств в качестве лидеров, выигравших выборы политических партий. Но уже к 2013 году женщин, занимавших высшие выборные государственные должности в самых различных странах мира, было уже более восьмидесяти. В их числе были Голда Меир, занимавшая пост премьер-министра Израиля с 1969 по 1974 год; Маргарет Тэтчер, занявшая аналогичную должность в Великобритании в 1979 году; Гру Харлем Брундтланд в Норвегии, в 1981 году; канцлер Германии Ангела Меркель, в 2005 году; Хелле Торнинг-Шмидт, в Дании (2011) и Эрна Солберг – вторая женщина-премьер Норвегии (2013).

Вопреки большинству ожиданий, лидеры-женщины раньше и чаще появлялись в патриархальных азиатских обществах, чем в Европе или Северной Америке (где женщина-премьер есть в Канаде, при том, что США все еще ждут первую женщину на президентском посту). Индира Ганди стала премьер-министром Индии еще в 1966 году. Однако в Азии во всех случаях женщины были связаны семейными узами с крупными политиками-мужчинами – отцами или супругами. Поэтому, при всей значимости этого прорыва, появление лидеров-женщин в Азии можно рассматривать также и как новую вариацию на тему наследной власти и династической политики. Бандаранаике заняла место убитого супруга. Миссис Ганди была единственным ребенком первого премьера независимой Индии Джавахарлала «Пандита» Неру. Президентом Филиппин с 1986-го по 1992-й была Корасон Акино, вдова Бениньо «Ниной» Акино – наиболее видного политического оппонента авторитарного и коррумпированного Фердинандо Маркоса, поплатившегося за свою оппозиционность жизнью. Беназир Бхутто, первая женщина во главе правительства Пакистана, была премьер-министром с 1988 по 1990 год и вновь занимала этот пост в 1993–1996 гг. Ее отец Зульфикар был сначала премьером, а затем и президентом Пакистана в 1970-х годах. Гибель обоих можно считать символом насилия и непостоянства, характерных для пакистанской политики. Зульфикар был повешен в 1979 году по недоказанному обвинению в убийстве одного из своих противников, а Беназир подорвалась на бомбе в ходе своей избирательной кампании в 2007 году. Первая женщина-президент Южной Кореи Пак Кын Хе была избрана демократическим путем в декабре 2012-го и вступила в должность в феврале 2013 года. Она – дочь Пак Чон Хи, авторитарного президента Южной Кореи в 1960–1970 гг., убитого главой разведывательного управления страны в 1979 году. Даже знаменитая бирманская оппозиционерка Аун Сан Су Чжи, возглавившая демократическое сопротивление военной диктатуре и проведшая долгие годы под домашним арестом, получила первоначальную известность как дочь Аун Сана – лидера борьбы за независимость Бирмы, убитого в 1947 году.

Семейные узы были важны и для появления первых женщин – политических лидеров в Латинской Америке. Никогда не занимавшая высших политических должностей Эвита Перон, вторая жена президента послевоенной Аргентины Хуана Перона, обладала большим влиянием и при жизни, и после своей смерти. Она сыграла особенно важную роль в предоставлении аргентинским женщинам равных с мужчинами избирательных прав в 1947 году. А третья жена Перона, Исабель, стала первой женщиной-президентом Аргентины после смерти своего супруга в 1975 году. Но в последнее время латиноамериканские женщины избираются на руководящие посты и без каких-либо династических связей. Хотя аргентинка Кристина Фернандес, сменившая на высшем посту своего покойного мужа Нестора Киршнера, и вписывается в старый шаблон, но ни Дилме Руссеф в Бразилии, ни Мишель Бачелет в Чили никакие родственные связи не потребовались. Они добились известности исключительно благодаря собственным талантам и усилиям и пришли к власти в результате заслуженного авторитета в своих партиях и странах в целом. Бачелет, принадлежавшая к Чилийской социалистической партии, занимающей в основном социал-демократические позиции, была президентом Чили в 2006–2010 гг., а Руссеф из Бразильской рабочей партии пришла на смену президенту Лула да Силва также в 2010 году. Этих двух женщин роднит их активное участие в оппозиции военным диктатурам в своих странах, за которое обе они подвергались преследованиям и пыткам.

Современные антропологические исследования расширили наше представление о развитии лидерства в различных обществах. Они пополнили ряд доказательств, подтверждающих правоту некоторых предположений теоретиков эпохи Просвещения, о которых упоминалось выше, и в то же время позволили их скорректировать. Сегодня совершенно очевидно, что уже в древних обществах присутствовало широкое разнообразие способов принятия решений. Во многих эгалитарных общинах охотников-собирателей лидеры отсутствовали вообще, в то время как у других имелись вожди [152] . Кроме того, поскольку охота и собирательство являлись для человеческих существ способами добычи средств пропитания на протяжении 99 % всего времени их существования, нет ничего удивительного в том, что способы достижения согласия и разрешения противоречий разнились в этих сообществах в зависимости от времени и места [153] . Американский ученый Джаред Даймонд отмечает значение размера сообщества. Если оно состоит из нескольких сотен человек, которые не только знакомы друг с другом, но и находятся между собой в родстве, то можно обойтись без вождя. Даймонд пишет:

«В племенах сохранилась неформальная, «эгалитарная» система правления. Распространение информации и принятие решений осуществляются всей общиной… Во многих горных деревнях [Новой Гвинеи] есть так называемый «большой», самый влиятельный человек селения. Но это положение – не должность, подразумевающая какие-то обязанности, и его влияние носит ограниченный характер. У «большого» нет собственных властных полномочий… Он может всего лишь пытаться направлять общинные решения. «Большие» достигают своего положения благодаря личным свойствам, и оно не переходит по наследству» [154] .

Однако в некоторых случаях «большие люди» со временем превращались в вождей и, по мнению антрополога Маршалла Салинса, использовали свою руководящую роль, чтобы подорвать эгалитарные основы племени, ввести экономические обязанности и заставить людей приносить больше, чем это нужно для пропитания. Изначально таких вождей сдерживало понимание, что все их соплеменники – члены одной большой семьи, но некоторые шли на отречение от родственных уз ради возможности прибегнуть к еще более беззастенчивой эксплуатации [155] . Таким образом, то, что начиналось как руководство убеждением, превращалось во власть и принуждение. По всей видимости, вождества, отличные от групп и племен без высшего руководителя, впервые появились около 7500 лет назад [156] . Объединения соплеменников начали превращаться в общества с вождями во главе, с «достаточно большим и плотным местным населением» и «потенциалом для производства излишков еды». Чем обширнее было сообщество, тем труднее было избежать появления лидера, который часто, хотя и не всегда, был авторитарным. Каждое из древних обществ имело собственные выраженные особенности [157] .

Политическая жизнь африканских государств, перешедших к самоуправлению лишь во второй половине двадцатого века, часто несет на себе отпечаток старинных форм общественного устройства. Когда британские колонии получали независимость (обычно в результате политической борьбы) и вместе с ней Конституцию на основе «вестминстерской модели», глубоко укоренившиеся культурные особенности часто брали верх над формальными положениями, в результате чего становилось все более трудно улавливать хоть какое-то сходство с Вестминстером. Так, африканские руководители склонны использовать в своей деятельности «сильно персонифицированную систему покровительственных связей», которые обычно, но не всегда, основаны на принадлежности к определенным этническим и региональным группам. В этих системах, как правило, присутствуют «большие люди», способные использовать свою огромную влиятельность для того, чтобы «обходить формальные правила игры» [158] . Вечной проблемой африканских государств является то, что их границы – это наследие эпохи колониальных завоеваний, в ходе которых насильственно объединялись имеющие между собой мало общего народы разных этносов и религий. Одной из важнейших задач политического руководства было создание чувства национальной идентичности. В этом необычайно преуспели президенты Джулиус Ньерере в Танзании и Нельсон Мандела в Южной Африке [159] . Хорошие институциональные основы, безусловно, важны, но очень многое зависит от качественного и принципиального руководства. Разумных структур недостаточно, если сами лидеры идут в обход институтов, подрывая тем самым свою легитимность.

Таким образом, личность лидера имеет значение, но беднейшие и наиболее разобщенные общества нуждаются в прогрессивных и объединяющих лидерах, а не в сильной руке. Многие из беднейших стран мира принадлежат к числу наиболее этнически многообразных. Это усугубляет проблемы предвыборной борьбы, поскольку налицо мощная тенденция к голосованию по принципу этнического соответствия (при условии, что сами выборы являются достаточно свободными). Существует соблазн вывода, что при этнической разобщенности, в условиях которой живет большая часть «беднейшего миллиарда», требуется «сильная рука» [160] . С этим категорически не согласен Пол Коллиер, который в течение длительного времени изучал африканские государства и выполнил статистический анализ факторов, способствующих межобщинным столкновениям. Отмечая ущерб, который насилие наносит перспективам экономического роста вдобавок к непосредственным разрушительным последствиям для жизни людей, Коллиер приходит к выводу, что «насколько плохой не являлась бы демократия для «этнически многообразных недееспособных государств с беднейшим в мире населением», диктатуры еще хуже» [161] .