«Заказное убийство?» – Костенко полез за сигаретами, но, вовремя спохватившись, сунул пачку в карман.

– Да вы курите, курите, – сказал генерал. – Когда Леониду Ильичу врачи запретили курить, он просил помощников себя не ломать: «Хоть любимым запахом потешусь…» Кстати, – генерал поднялся, – один из следователей Зои Федоровой по профессии был инженером, специалистом по радио… Да, сдается, что так, мил-душа… Они ж все начинали плакать, когда я выкладывал на стол папки с их «делами»… А тот держался крепко, достойно, сказал бы я, держался… Когда я взял с него подписку о невыезде – ясно было, что сажать надо, сажать и судить: гнал в каземат заведомо честных людей, – он тогда рассмеялся, глядя мне в глаза: «А с ЦК подписку о невыезде не хотите взять? Меня ЦК мобилизовал в органы, был бы радиоинженером, горя б не знал, а меня с любимого дела сорвали, сказали, что партии угодна борьба с врагами, а каждый, кто попал на Лубянку, – враг, невиновных советская власть не карает… Как бы вы на моем месте поступили?» И я был обязан ему ответить: «Не знаю…» Я и до сих пор не знаю, как бы повел себя, окажись в его положении…

– Но ведь вы ничего не показали на секретаря ЦК Кузнецова, Иван Иванович? А покажи вы на него – большую б карьеру сделали…

– То был не допрос, мил-душа, то было собеседование, а это, как Бабель говорил, две ба-альшие разницы… Мы, мил-душа, все грешны… Если не делом, так помыслом, не помыслом, так незнанием того, как бы повели себя, усевшись на табурет, что ввинчен в пол напротив следовательского стола… Вы мне оставьте фотографию этого господинчика… Копия есть? Или единственный экземпляр?

– Есть еще. Но учтите – это робот, правда, прекрасно выполненный.

– А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох – может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации…

Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:

– Миленький, миленький, что с тобой?

– Ничего…

– У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка, давай мерить температуру…

Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз называл ее «персиком»? как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности, неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:

– Температура нормальная, Маняш… Просто во многая знания – многие печали.

– Ты его нашел?

– Да…

– Интересно?

– Если «страшно» может быть «интересным» – да.

– Самые интересные сказки – страшные.

Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся.

– А ведь воистину счастливый брак – это затянувшийся диалог… Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…

– Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь… Хочешь рюмку? С устатку, а?

– Стакан хочу.

– Плохо тебе?

– Очень.

– Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!

– Не надо так… Он – чудо… Он выдержал испытание знанием ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности…

– Ты не боишься таких людей? – спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой; четверть века вместе, каждый понимает каждого («знает» в этом случае звучит кощунственно, протокольно; впрочем, и «понимает» – не то; «ощущает» – так вернее).

– Каких? – спросил он, медленно выпив стакан водки. – Сформулируй вопрос точнее, Маняш…

– После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови… У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить театра имени Мейерхольда… Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи…

Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе…

– Робеспьер был идейным человеком, Маняш…

– А сколько голов нарубил?

– Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина… Действие рождает противодействие… Око за око, зуб за зуб… Из ничего не будет ничего… После республики Робеспьера появилось консульство «железных» диктаторов, а после – император Наполеон… А потом вернулись Бурбоны, родившие – своей дурью – террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть… Но ведь – через кровь и восстания – все кончилось демократической республикой… Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая – крохотулечка, процент от всего населения – поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо кроме свободы слова и митинга думаешь, Октябрь победил бы?

– Ты стал отставным крамольником, – сказала Маша и автоматически, по привычке, включила маленький приемник.

– Выключи, – сказал Костенко. – Как не стыдно…

– Мне не стыдно, Славик… Мне страшно. И чем дальше – тем больше… Сейчас всем страшно, милый…

– Оттого, что много говорим, а мало делаем?

– Так думаете вы, мужчины, умные – особенно… А ты постой в очереди… Ради интереса – постой… Злоба людей душит, понимаешь?! Черная, одержимая… И – толкают друг друга, осатанело толкают, Славик, с яростной сладостью толкают, а локти – хуже кулаков, такие костистые, такие безжалостные… Детей толкают, Славик!.. Поешь картошки, пожалуйста… Я уж и так второй раз на плиту ставлю, перехрустит… Да, забыла, тебе какой-то Птицын звонил… Раза четыре…