— Вы завтра будете в деревне, которую ищите. Там можно будет пополнить запасы продовольствия. А сегодня всё взятое можно съесть. Я, право, тоже очень голоден.

Я оставил сумку под крайним деревом и огляделся.

— Нужно хворосту набрать?

— Позвольте сделать это мне.

— Но ведь я замёрзну от безделья.

— О, я быстро.

Рыцарь скинул шляпу и плащ и бросился в лес с неподходящей к рыцарскому образу прытью. Я поглядел ему вслед с удивлением, потом посмотрел на луну. Вторая четверть подходила к концу, близилось полнолуние. Вдалеке от дома, от места постоянной работы, я вдруг ощутил громадную силу этого светила. Сейчас оно было со мной и светило для меня. Тут, у леса, луна стала символом изменившейся раз и навсегда жизни.

Я опустился на корточки и начал выкладывать из сумки артефакты и, выложив половину, добрался до еды. Тут были пирожки, грудка дикой птицы, колечко колбасы-кровянки, кусок сладкого пирога и, конечно же, хлеб, чёрный и белый. Всё отдавало холодком, но я знал, что это всего лишь действие заклинания, благодаря которому даже в летний зной мясо будет пригодно для употребления не меньше недели. Без заклинания остался только бумажный пакетик индийского чая — вдруг отсыреет на холоде.

«Как там мама и сестра? — вспомнил я о родных, и сердце сжалось от грусти. — Конечно, они узнали, что я бежал из тюрьмы, и жандармы, наверняка, повторно обыскивали имение в поисках беглеца», — я ухмыльнулся, представив разочарованные жандармские рожи.

Зашуршали кусты, и на опушку с крупной охапкой хвороста выбежал Рыцарь.

— Я быстро? Отвечайте!

— Конечно, быстро. Вы повсюду делаете запасы хвороста или это чужой?

— Ну-ну, моё прозвище исключает второй предложенный вами вариант. Да и первый не до конца верен. Я просто здесь часто останавливаюсь. Бросьте же огонь, я не могу пользоваться заклинаниями.

Я закрыл глаза и тряхнул руками над хворостом. С пальцев сорвались клоки пламени, и сухие ветви тут же затрещали.

— Похоже, вы хворост прятали под листвой, чтобы не отсырел, не так ли?

— Совершенно верно. У вас тёплая одежда?

— Не жалуюсь.

— Хорошо, значит, заночуем под сенью здешних дерев.

— Заночуем? — уточнил я. — Разве вы не говорили, что я завтра же буду в деревне, которую ищу?

— Говорил и от своих слов не отказываюсь, — кивнул Рыцарь, усаживаясь на простеленный плащ. — Подавайте же ваши припасы. Мы вынесем им смертный приговор. Ах, да, я забыл про чай. У вас есть чай?

— Есть.

— А не могли бы вы наполнить так же припрятанный мною котелок водой? Не хочется идти к ближайшему ручью.

— Пожалуйста, — пожал я плечами и провёл рукой над поданным котелком, в котором тут же заблестела вода.

— Премного благодарен, — сказал Рыцарь и ткнул по обе стороны костра рогатины, протянул длинную ветку через душку котелка и опустил котелок на рогатины. — Мм, хорошая хозяйка готовила, дичь — просто чудо.

С набитым ртом я не стал ничего говорить, однако в душе был полностью согласен. После пребывания на том свете, я особенно остро чувствовал к пище не то чтобы любовь, а какое-то благоговение, как постившийся человек, который невольно улыбается в рождественское утро, когда ест то, чего лишал себя долгие сорок дней.

Молча мы жевали мясо и хлеб, глядя на пляшущее пламя костра и слыша неподалёку от себя неспешные шаги Лира. Сейчас ничто нас не тревожило, особенно меня, так как я чувствовал полное излечение от тёмных чар гробовщика.

«Как-нибудь доберусь до деревушки», — решил я и указал на котелок с закипевшей водой.

— С чего же мы будем пить? — спросил Рыцарь.

Я встал и порылся в сумке. Через минуту протянул две фарфоровые чашки.

— Да это не хозяйка, а золото! — воскликнул он. — Правда, они могли бы раздавиться.

— Берите пирог с яблочным вареньем.

— С чаем самое то. Спасибо.

Рыцарь залил насыпанный чай кипятком и вздохнул.

— Кажется, мы слишком размолчались. Не хотите ли узнать кое-что о моём прошлом?

Я пожал плечами.

— Я не любопытен. Если же вам хочется рассказать о себе, расскажите, я не против и с удовольствием послушаю.

— Я считаю несправедливым то, что я знаю о вас многое, а вы обо мне — почти ничего. Берите чашку и не удивляйтесь: я был в разбойничьей шайке.

Этого-то я и ожидал: борец за справедливость с тёмным прошлым. Сколько их таких?

— Родители мои умерли с горя, потому что я был их единственный сын, а имение, оставшееся от них, я прокутил, — продолжал Рыцарь ровным голосом. — Я грабил, насиловал и убивал вместе со всеми, но, как это часто бывает, однажды понял, что живу не так, как следовало жить, и что мне стыдно смотреть людям в глаза. Меня стала мучить боль в сердце, вина душила. В одну из тёмных ночей я бежал из шайки. Пустили погоню, решив, что я захотел предать их жандармам. Я убил четверых, долго прятался, пока не отыскал одного старца. Он объяснил, что грехи можно замолить тяжёлыми испытаниями. Он назначил наказание, вроде епитимии: я буду страдать от солнечного света, пока не спасу ночью сто семнадцать душ. Вы — сто третий, то есть мне осталось не так уж много.