Шрифт:
И все хохотали до упаду, уже не над гостем, а больше сами над собой и бог знает еще над чем…
В последний раз я была в Ясной Поляне зимой в 1897 г. Было тихо в яснополянском доме: графиня с младшими детьми жила в Москве. Снежные сугробы лежали кругом, мороз трещал на дворе, в небольших комнатах казалось особенно уютно и хорошо разговаривалось… Я уезжала с вечерним поездом. Татьяна Львовна провожала меня, и Льву Николаевичу захотелось самому отвезти нас на станцию. Помню его в старом нагольном тулупе, в круглой барашковой шапке, нахлобученной на уши, с быстро заиндевевшими усами и бородой, на облучке маленьких саней. Времени до поезда было немного, Лев Николаевич шибко подгонял лошадку, и мы неслись, ныряя по ухабам, через перелески, подле какого-то чуть видного в сумраке оврага, и смеялись, и дразнили Льва Николаевича, что он непременно вывернет нас в овраг и что он слишком любит русское авось. А он отшучивался и быстро мчал нас к мигающим в темноте станционным огням…
В. Ф. Лазурский
Дневник
14 июня 1894 г.
Лев Николаевич с Николаем Николаевичем Страховым сидели в углу залы, у круглого стола, где барышни играли в скучную игру, которая называлась хальма, а дамы работали. Лев Николаевич расспрашивал Страхова о журнальной полемике между Розановым и Владимиром Соловьевым [71] (начала не слыхал). Разговор перешел на поэтов.
– Стихов не понимаю и не люблю, – сказал Лев Николаевич, – это какие-то ребусы, к которым нужно давать разъяснения.
71
В начале 90-х годов известный богослов, философ и поэт Вл. С. Соловьев прочитал доклад «О причинах упадка средневекового миросозерцания». Реакционная пресса усмотрела в реферате Соловьева сплошное глумление над православною церковью («Московские ведомости». 1891. № 291). Полемика, связанная с истолкованием христианства и православия, продолжалась до 1894 г. Толстой познакомился со статьей Соловьева «Конец спора», направленной против Л. Тихомирова и В. Розанова («Вестник Европы». 1894. № 7), и писал автору 7 августа 1894 г., советуя ему «раз навсегда отказаться от полемики» и беречь силы для более серьезных дел (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 67. С. 185).
– А вы сами когда-то увлекались Фетом, – заметил Страхов.
– То было время; тогда стихи имели смысл, а теперь нет. Да, в сороковых годах он писал милые, хорошие вещи, из которых я многие знаю наизусть; а в последних нет ни поэзии, ни смысла. Ну-ка, у кого ноги быстрые, принесите Фета.
Быстрые ноги оказались у Татьяны Львовны. Она принесла два тома нового издания стихотворений Фета [72] , и Лев Николаевич стал их перелистывать.
– Слушайте, – начал он читать:
72
«Вечерние огни. Неизданные стихотворения А. А. Фета». М., 1883–1891.
– Ну, что это? не понимаю; почему черная дверь, а не пунцовая? А ну, кто это поймет, тому двугривенный дам.
– Если алмаз, как вы говорите, обозначает возлюбленного, то как же он может сиять в венце царицы? на голову он ей сядет, что ли? Ну-ка, Николай Николаевич, вы специалист по этой части, объясните! Э, вижу, сами не понимаете [73] .
73
Даже в период увлечения поэзией Фета у Толстого проскальзывали критические суждения о неясности его поэтических замыслов. В феврале 1875 г. он писал Фету, что стихотворение «Что ты, голубчик, задумчив сидишь…» «совершенно неясно как произведение слова» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 62. С. 149); в 80-е годы Толстой более категорически формулирует свои наблюдения (в дневниковой записи от 7 февраля 1889 г.): «Фету противны стихи со смыслом» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 50. С. 32–33). О Фете и Толстом см. т. 1 наст. изд.
Графиня стала рассказывать о Фете, о его процессе творчества, как сам он говорил: «Он не сочинял, а ходит, и вдруг является».
– Ну уж, скорей чудесам Иверской поверю, чем этому, – сказал Лев Николаевич. – Все сочиняют. Может быть, что-нибудь явится – настроение, мысль, а все остальное сочиняют. И зачем пишут? Еще повесть так-сяк; когда отупеешь, можно читать, а стихи – это какой-то умственный разврат.
Все, впрочем, относились к словам Льва Николаевича как-то несерьезно, да и он говорил полушутя ‹…›.
Николай Николаевич хотел взять к себе книжку с рассказами Чехова «Нахлебники» [74] . Я попросил ее себе, чтобы прочесть здесь. Лев Николаевич сказал: «Ну что ж, прочтем вместе; присядьте» ‹…›.
– Недурно, – заметил Лев Николаевич по окончании чтения. – Только несколько небрежно разговоры сделаны. Я помню, вы, Николай Николаевич, давно выделили Чехова из числа других, когда и книжками он еще не выходил. Действительно талантлив. Да уж больно легко стали писать; технику разработали, техникой и щеголяют.
74
Здесь допущена очевидная ошибка. «Нахлебники» не книжка, а рассказ Чехова (первая публикация: «Петербургская газета». 1886. № 246), который был включен в сборник рассказов «Невинные речи» (М., 1887), а несколько позднее – в «Пестрые рассказы» (СПб., 1891).
17 июня
‹…›Лев Николаевич пригласил меня держать с ним корректуру сделанного для «Северного вестника» перевода «Дневника Амиеля» [75] ‹…›.
Лев Николаевич – превосходный знаток французского языка. Monsieur (так здесь называют француза-гувернера) говорит, что любит очень с ним разговаривать, так как граф употребляет настоящие французские выражения. Читая французский текст для исправления кому-то заказанного и дурно исполненного перевода, все глубоко понимает и делает ясным. Фразы, которые ему кажутся неуместными, опускает (очень редко), но для добросовестности велит ставить многоточия. Для того чтобы удачнее подобрать соответствующие русские слова и выражения в передаче трудного отвлеченного языка, призывал на помощь Н. Н. Страхова. Были приняты два моих слова. Мои знания языка, моя способность углубляться и понимать – ничто, какая-то детская погремушка перед громадной паровой машиной ‹…›.
75
См. прим. 8 к воспоминаниям Л. Я. Гуревич.