Однако объезд продолжался, государь проехался еще верхом в Чуфут-Кале, посетил на обратном пути Успенский монастырь; он казался здоровым и был весел. 1 ноября он выехал в Евпаторию и посетил там церкви, мечети, синагоги, казармы и карантины. 2 ноября ночевал в Перекопе, где осматривал госпиталь.

На следующий день в селении Знаменском была осмотрена артиллерийская бригада, был посещен лазарет, здесь император пробовал пищу, остался доволен ею и особенно много съел овсяного супа. Повар получил в награду двадцать пять рублей ассигнациями. В этот же день на пути Александр был поражен случаем с фельдъегерем Масковым, привезшим ему депеши: ямщик, везший фельдъегеря, помчался обратно с ним так неосторожно, что на повороте, недалеко отъехав от императора, наскочил на кочку, а Масков от толчка был выброшен из экипажа и, ударившись головой о землю, тут же скончался. Тарасов вспоминает в своих записках, что когда он доложил Александру о причине смерти Маскова, то император встал с места и в слезах сказал: «Какое несчастие! Очень жаль этого человека». Потом, оборотясь к столу, позвонил в колокольчик, а я вышел. При этом я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет, оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

По дороге, в Орехове, Александру пришлось разбирать самому дело о ссоре между екатеринославским гражданским губернатором и архиепископом Феофаном, кончившейся дракой. Когда в Мариуполе 4 ноября Александр потребовал к себе вечером Виллие, то последний нашел его в полном развитии лихорадочного сильного пароксизма.

Тарасов пишет, что «Виллие был крайне встревожен положением государя, он казался потерявшим свое практическое присутствие духа и, наконец, решился дать государю стакан крепкого пунша с ромом, уложил его в постель и покрыл сколько можно теплее. Это усилило только беспокойство императора, и он немного заснул только к утру. Виллие предлагал остаться в Мариуполе, но государь не согласился на это, ибо от Мариуполя до Таганрога только девяносто верст, и его величество спешил для свидания с императрицей, ожидавшей его прибытия в назначенное время, т. е. 5 ноября. Так было назначено по маршруту. 5 ноября, после сильного пароксизма, поутру, государь чувствовал утомление и слабость. Часу в десятом утра в закрытой коляске с медвежьей полостью, в теплой шинели, отправился из Мариуполя».

В Таганрог вернулись в 6 часов вечера. На вопрос Волконского о здоровье Александр отвечал: «Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо уверен, что, избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступили в высшей степени благоразумно». В разговоре с Волконским Александр упоминал о Перекопском госпитале, и тот указал ему, не без основания, что он напрасно был долго в госпитале, где было скопление больных подобной же болезнью, но Александр не согласился с ним. Но зато он в тот же вечер припомнил по поводу своего нездоровья в разговоре с камердинером Анисимовым о тех свечах, которые были зажжены днем перед его отъездом. «Эти свечи у меня из головы не выходят», – сказал он Анисимову.

Несмотря на очевидное недомогание, Александр серьезно обратился к Виллие только 3 ноября. Последний ведет так описание хода болезни в своем дневнике:

«5 ноября. Приезд в Таганрог. Ночь северная. Отказ от лекарств. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, как бы такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий.

6 ноября. Император обедал у ее величества императрицы и вышел из-за стола. Федоров позвал меня из-за стола, чтобы объявить мне, что его величество имел испарину и непроизвольно, таково отвращение от медицины. После борьбы он согласился, между 5 и 6 часами, принять дозу пилюль.

7 ноября. Эта лихорадка имеет сходство с эпидемической крымской болезнью. «Les exacerbations» (обострения болезни) слишком часто повторяются, чтобы я позволил себе утверждать, что это hemitritaeus semitertiana, хотя эта чрезвычайная слабость, эта апатия, эти обмороки имеют большое отношение с нею.

8 ноября. Эта лихорадка, очевидно, febris gastriae biliosa; эта гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени, рвота… требует, чтобы premieres voies (?) были хорошо очищены. Надо traire (?) печень. Я сказал Стоффрегену.

9 ноября. Императору немного легче сегодня, но он с полной верой в Бога ждет совершенного выздоровления от недугов. Состояние viscere chylopoiesis может в настоящий момент служить указанием на понос, так некстати остановленный в Бахчисарае.

10 ноября. Начиная с 8-го числа я замечаю, что что-то такое занимает его более, чем его выздоровление, и волнует его душу post hoc ergo propter hoc. Ему сегодня хуже, и Мюллер, по его словам, тому причина. Князю Волконскому, вследствие сего, препоручено побранить бедного Мюллера.

11 ноября. Болезнь продолжается; внутренности еще довольно нечисты. Когда я ему говорю о кровопускании и слабительном, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мною. Сегодня мы, Стоффреген и я, говорили об этом и советовались.

12 ноября. Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его употребить их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный.

13 ноября. Все пойдет скверно, потому что он не дозволяет делать то, что безусловно необходимо. Такое направление – очень плохое предзнаменование. Его пульс очень неправильный, слаб, и будет выпот без ртутных средств, кровопускание, мушки, горчицы, мочегонное и очистительное.

14 ноября. Все очень нехорошо, хотя у него нет бреда. Я намерен был дать acide muriatique с питьем, но получил отказ по обыкновению: «Уходите». Я заплакал, и, видя это, он мне сказал: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это? У меня свои причины».