20 февраля

Утром жаловался мне, что ему плохо работается над предисловием к статье Буланже о буддизме.

– У меня теперь такая интересная работа над книжками «На каждый день», а это предисловие отвлекает меня и ужасно мешает мне.

Надо сказать, что Л.Н. переделывал его уже раз шесть-семь.

– Я, старый хрен, – говорил он за обедом, – уж таков, что если не хочется писать, нет расположения, то напишу хуже, чем волостной писарь.

– Значит, нужно вдохновение, нужно, чтобы посетила муза? – спросил Сухотин.

– Да, нужно, чтобы была такая потребность писать, чтобы от нее нельзя было отделаться, как от кашля…

С утренней прогулки вернулся вместе с норвежским журналистом, бывшим русским подданным, Левиным.

– Вот друг Бьёрнсона! – представил он его.

И тут же с оживлением рассказал о маленьком эпизоде, случившемся с ним на прогулке. Он захотел что-то записать, развернул свою складную трость-стул и уселся.

В это время подрались около него собаки и одну чуть не загрызли. Он прикрикнул на них, собаки разбежались, а вырученный им черный кобель Жулик из благодарности бросился к нему и вскочил на него обеими лапами. И не успел Л.Н. опомниться, как «чебурах вверх ногами, прямо в снег!».

Поговорив с Левиным, он оставил его до вечера, а сам, как всегда, отправился работать. Зачем-то зашел он в нашу «канцелярию». А я как раз перед этим разговаривал с Самуилом Моисеевичем Белиньким (ремингтонистом, присланным в Телятинки Чертковым для услуг Толстому и посещающим ежедневно Ясную Поляну) о том, что как будто Л.Н. с некоторого времени стал писать гораздо разборчивее, чем раньше.

Когда вошел Толстой, Белинький стал просить его не стараться писать разборчивее.

– А разве вы заметили, что я разборчивее пишу? Как же, это нехорошо, что я всё пишу неразборчиво! Всё забываю: начну хорошо писать, а потом незаметно опять плохо…

– Это всё ваша экономия на бумагу, Лев Николаевич, – заметил стоявший тут же Сухотин, – всё вот так, так уписать, чтобы места меньше заняло!..

– Ну вот, теперь надо только экономию бросить, – засмеялся Л.Н., – и будет всё хорошо.

Это верно, что Л.Н., с его бережным отношением к произведениям человеческого труда, старается очень экономно тратить бумагу и использовать всякий клочок ее. Он, например, отрывает чистые, не записанные половинки от получаемых им писем и на них иногда пишет свои ответы или употребляет их для черновиков. Если не ошибаюсь, эта же черта – экономия на бумагу – свойственна была Дарвину.

Кроме норвежца, под вечер приезжал тульский адвокат Гольденблат с двумя детьми и беседовал с Л.Н. о судебных делах, которые интересовали последнего, и о проектируемом посещении Толстым одного из заключенных в тюрьме. После обеда Гольденблат уехал.

Вечером между Л.Н. и норвежским журналистом шла долгая и интересная беседа.

– У вас в Норвегии прямо рай! – говорил Л.Н. – Право, я поеду к вам. И знаете, хорошо, что у вас климат плохой, который мешает разным дармоедам наезжать к вам. Ведь у вас мало туристов, да? Вот только бы эти дармоеды к вам не ездили.

Левин распространился о высоте норвежских законов, о том, что в Норвегии нет нищенства, которое запрещается законами.

– Ну, это меня уж не так прельщает, – сказал Л.Н. – У вас, как вы говорили мне, совсем не наблюдается в народе религиозного движения, всё держится на законах – значит, на городовом, как последней инстанции насилия. А от городового, я думаю, не может быть ничего хорошего. Нет, не поеду в Норвегию!

Левин согласился, что всё держится на городовом, последней инстанции насилия, но стал отстаивать норвежских городовых как вежливый и прекрасный народ.

– Посмотрите, в каких отношениях наши городовые с детьми! Дети не только не боятся городовых, но очень любят их. Если, например, городовой встретит заблудившегося ребенка, он купит ему конфет, развлечет его. Я сам видел, как городовой вел одного мальчугана в участок, а тот прыгал за ним на одной ноге.

– Нет, поеду к вам! – проговорил опять Толстой.

– А вот я скажу кое-что, после чего едва ли вы, Лев Николаевич, опять захотите поехать, – вмешался Михаил Сергеевич. – Если, например, бежит вор, – обратился он к Левину, – то станет городовой его преследовать и поволочет его в участок?

– Станет, поволочет, – отвечал несколько смущенный, растерявшийся норвежец.

– Ну, что, поедете вы теперь в Норвегию? – опять обратился Сухотин к Л.Н.

– Нет, нет, не поеду!.. Вот вы хвастаетесь всё, а в Шанхае, где населения, пожалуй, будет больше, чем у вас во всей стране, китайская половина города живет прекрасно без всяких городовых, – говорил Левину Л.Н.

В одиннадцать часов гость уехал, очень довольный всеми и благодарный. Л.Н. еще остался в столовой и разговаривал с Михаилом Сергеевичем об ужасной катастрофе на Ходынке во время коронации в 1896 году.