Без пяти минут три, сидя в своей комнате, я сказал одному из гостей:

– Что-то нет Льва Николаевича. Да, впрочем, он сказал, что, может быть, заедет…

В то же время мне почудилось в окно, что к нам кто-то проехал. Я поспешил на улицу. Только что отворил дверь своей комнаты и вышел в проходную, как отворилась противоположная дверь в эту комнату, из сеней, и вошел Л.Н., в своей желтенькой шапочке, в валенках, в синей поддевке, с хлыстом в руках, окруженный нашими домочадцами.

– Здравствуйте, – обратился он к Маше Кузевич (девушка, живущая у Чертковых и обучающая грамоте деревенских ребятишек. – В.Б.) и деревенским детям.

Те отвечали.

Я провел его к себе в комнату, взял у него и положил на стол хлыст, ремешок, которым он подпоясывался, бережно развязал ему башлык и снял с него поддевку, повесив ее на гвоздь. Л.Н. сел на стул у стола.

В комнате моей собралось еще человек пять кроме меня: Егор Павлович Кузевич (управляющий хутором), Токарев, Граубергер и Скипетров, который опять к нам приехал. Пришел однорукий работник Федор и направился к Л.Н.

– Здравствуйте, Лев Николаевич!

– Здравствуйте, – сказал Толстой и приподнялся, протягивая ему руку.

Я пошел за стульями, а Л.Н. обратился с расспросами к Токареву и Граубергеру. Граубергер передал ему письмо из Москвы, от Горбунова-Посадова.

– Извините, – сказал Л.Н., распечатывая письмо. Он начал читать его про себя, но затем прочел вслух. Горбунов писал о новых изданиях «Посредника», вышедших и предполагающихся, о суде над ним за издание Спенсера и Гюго, о своей усталости и решимости все-таки не бросать работы.

– Это приятно! – сказал Л.Н. – Очень хорошее вы мне письмо привезли.

В разговоре с Токаревым о его детях Толстой коснулся вопроса о воспитании и сообщил свою мысль о самоучителях, развив взгляд на план этого дела, о котором он подробно толковал с Буланже.

– Вы устали, наверно, Лев Николаевич? – спросил я, узнав, что он приехал вовсе не в санях, а верхом, в сопровождении слуги.

– Нет, ни крошечки! – воскликнул Л.Н.

Затем через некоторое время он встал. Я так же бережно помог ему одеться, и на душе у меня было самое радостное чувство.

– Ну, прощайте! – произнес он и стал пожимать протягивавшиеся к нему руки.

Кстати, Граубергера и Токарева он просил приехать к нему завтра в таких выражениях:

– Приезжайте днем, к часу, когда по-нашему, по-дурацкому, бывает завтрак, а у добрых людей – обед.

Он вышел в проходную комнату. За столом сидели ученики и ученицы Маши Кузевич – деревенские ребятишки.

– Вот, Лев Николаевич, народу-то у нас сколько! – сказал я ему.

– Хороший народ! – воскликнул он и, наклонившись к одной из сидевших за столом девочек, произнес: – А ну-ка, покажи, какая у тебя книжка. – И стал перелистывать ее.

Книжка была обычная детская, на толстой бумаге, напечатанная крупным шрифтом, с картинками, грязная и замазанная.

– А ну, прочитай что-нибудь, я хочу посмотреть, как они успевают.

– Да эта девочка не умеет еще, она недавно учится, почти ничего не знает, – всполошилась было Маша.

– Нет, нет, пусть она что-нибудь прочтет! – запротестовал Л.Н.

– А ну-ка читай! – И он указал на слово в книжке.

Девочка прочитала:

– Об-ра-до-ва-ла-сь…

– Очень хорошо! – сказал Л.Н. и перешел к другой:

– А ну-ка ты прочти.

Девочка прочитала несколько слов уже значительно бойчее.

– Очень хорошо, прекрасно! А эта уже понимать может…

Потом он вышел на крыльцо. Трое гостей и четверо хозяев-мужчин толпились на крыльце не одетые и без шапок.

Как это иногда бывает, точно нарочно, из-за туч, все последние дни заволакивавших небо, выплыло мягко светившее вечернее солнце и внесло еще больше радости во всё происходившее.

– А ну-ка подведите мою лошадь к этой кучке за поводья, чтобы я влез, – обратился ко мне Л.Н.

– Может быть, табуретку принести, Лев Николаевич? – засуетились все.

– Нет, нет, не нужно!

Я в одних ботинках соскочил в снег и подвел к кучке снега красивую, тонкую лошадку Толстого.

– Еще, Лев Николаевич?

– Нет, довольно! Опустите поводья!.. – ответил он, берясь за луку седла.

Но я не решился сделать это: став на край кучки, Л.Н. примял снег и стоял почти вровень с землей. Стоило только лошади пошевелиться, и он мог бы упасть. Я еще крепче взял поводья и зорко следил за каждым его движением. Вот он вдел левую ногу в стремя, оперся на нее, медленно стал заносить правую в сером валенке и… сел. Победоносно оглянулся и потянул поводья. Я выпустил их.