Если подойти к чтению Фрейда свободным от психологических предрассудков, что вам, вероятно, сделать значительно проще, чем людям Запада, то поражает в нем в первую очередь то, что единственные вещи, о которых у него идет речь – это слова. Возьмем «Толкование сновидений» – что Фрейд о сновидениях говорит? Сновидение – говорит он с самого начала – это ребус. Говоря о возвращении к Фрейду, я призываю всего-навсего вчитаться в то, что он действительно пишет, не представляя себе бессознательное как клубок ваты, из которого торчат отдельные нити сознательного. Не пытайтесь выстраивать схемы, в основе которых лежит идея, будто существует какая-то отдельная субстанция, именуемая душой, и душа эта живет своей независимой жизнью – ведь человека трудно отучить от мысли, будто душа ведет отдельную жизнь, более того, будто она сама и есть жизнь, одушевляющая собой тело. Именно так и читали Фрейда, представляя себе бессознательное как субстанцию.

Я не спешил заняться преподаванием и начал заниматься этим когда мне стукнул пятьдесят один год – за моей спиной было к этому времени двенадцать или тринадцать лет практики и я не считал возможным приняться за это дело преждевременно, то есть не имея в своем багаже достаточного аналитического опыта и параллельного непредвзятого изучения работ Фрейда. Я не мог начать раньше, учитывая медицинскую публику, с которой я имел дело – публика, для которой все это куда более внове, чем для других, внове как раз потому, что они медики и занимаются телом, при том, что о теле-то то они как раз ничего и не знают: врач знает о теле куда меньше массажиста и приходит в восторг, когда с ним заговаривают о душе. Когда ему говорят, что причины болезни надо искать в душе, в отношениях между больным и врачом, он восторгается – нашлось, наконец, что-то такое, что дает его существованию какое-то оправдание. Беда в том, однако, что дело оборачивается для него еще хуже, чем прежде. Все это прекрасно мирится с расхожими религиозными воззрениями – ведь нет, на самом деле, ничего более органицистского, ничего более склонного к соматическим объяснениям, к решению телесных проблем при помощи механических приспособлений, нежели католическая церковь. К сожалению с развитием современной биологии ясно становится, что дело обстоит гораздо сложнее, чем медицинская традиция это в общем себе представляет. Поэтому когда им объясняют, что душа, к примеру, это отношения между доктором и больным, они самодовольно успокаиваются.

Психоанализ к такому образу мысли отнюдь не располагает и демонстрирует нечто совсем другое, что не имеет с какой бы то ни было психологией ничего общего. Это нужно себе уяснить. А чтобы уяснить это, то, поскольку сражаться с тенями бессмысленно, я, вместо того, чтобы спорить с медиками, доказывая им, что медицина их это глупости, решил посмотреть, что можно сделать исходя из того, что Фрейд поистине гениально сумел услышать. Услышать от кого? Да от своих истерических пациенток. На уровне этих истеричек происходит нечто исключительное – именно в работе с ними обнаруживаются механизмы определенных феноменов, которые у других хотя и присутствуют, но остаются затемнены рядом факторов, первым из которых как раз и является психология. Где вы найдете лучшего психолога, чем больной, страдающий неврозом навязчивости? Он занимается психологией дни напролет. Это одна из форм, в которых его недуг проявляется.

Истерическая больная позволяет увидеть изнанку этого явления. Состоит она в том, что с человеком происходит много такого, что поддается объяснению лишь с помощью перевода. Причем перевода в буквальном смысле – речь идет не о переложении, а именно о переводе, переводе, предпосылкой которого является наличие языка. Если сновидение – это ребус, значит за образами сновидения нужно искать слова. Либо Фрейд сам не понимал, что говорил, либо то, что он говорил, имеет какой-то смысл, а смысл этот может быть только один – за образами сновидения необходимо в конечном счете обнаружить фразу. Можно заподозрить, что мы имеем здесь дело с одним из бредовых представлений, владевших человечеством испокон веку, потому что именно так всегда со сновидениями и обращались. Но все делали при этом одну ошибку – все полагали, что ребусы эти составлены из одних и тех же элементов, что сильный ветер, или, скажем, колики в животе, всегда означают везенье в любви, и т. д. Сновидение и здесь предстает ребусом, но истолкованным идиотским образом – неизвестно, откуда эти расшифровки берутся. Это очень показательно как иллюстрация того, что заслуживает название знания. В истории человечества знание всегда, в конечном счете, выступало как нечто крайне обскурантистское. Это его, знания, отличительная черта. Во всяком знании есть элемент умения, ноу-хау, который, как известно, не всегда очевиден.

Таким образом, благодаря Фрейду у нас появляется шанс увидеть что-то такое, что позволило бы подойти к определенного рода явлениям с некоторой научной строгостью. Вот что мне во всем этом кажется интересным. К тому же, это то единственное, что оправдывает сохранение тех рамок, внутри которых психоанализ функционирует. Это позволяет научно подойти к чему-то такому, что не следует преждевременно определять как область. Я не стану утверждать, что речь идет об основании научной психологии. Научность здесь заключается в возможности опереться на что-то такое, что мы знаем достаточно, чтобы от самого термина познание в данном случае дистанцироваться. Речь идет о чем-то другом. Между тем, что представляет собой научная артикуляция, с одной стороны, и тем, что в натуралистский, по сути дела, термин познание испокон века вкладывалось, пролегает пропасть.

В настоящее время лингвистика еще только складывается как дисциплина, и иллюзий на этот счет строить не надо. Возникает, однако, чувство, что в некоторых отношениях ею были получены серьезные результаты. Когда Якобсону удается упорядочить фонематическую систему французского языка – перед нами неоспоримый успех. Это не бросает свет на человеческую природу или глубины человеческой души, но это прекрасно работает. Теперь мы знаем, что можно во французской фонематической системе артикулировать. Это несколько иное знание, нежели то – тоже знание в своем роде – которым обладает всякий носитель французского языка.

Какова природа знания, необходимого для того, чтобы говорить на родном языке? Задаться этим вопросом, значит тут же поднять множество других. Что означает – знать японский язык? Ведь сюда входит множество вещей, о которых человек не может сказать, что он их знает, покуда он не научится их артикулировать.

Способность ощутить как следует двусмысленность знания на уровне работы речи необходимо каждый раз подтверждать заново – только тогда и можно отдать себе отчет в том, насколько тесно это связано с тем, что происходит в анализе. Ибо в анализе вы как раз с этим и имеете дело – перед вами человек, который вам что-то рассказывает, и вы замечаете, до какой степени двусмысленно то, что он знает, то есть то знание, которое имплицитно заключено в том, что он говорит, и о котором он не имеет, в конечном счете, ни малейшего представления, так как выслушивая его определенным образом, вы обнаруживаете, что слышите нечто совсем другое.

Операция эта была бы крайне непонятной, если бы в трех работах, о которых я говорил, Фрейд не проанализировал тщательно ряд явлений, среди которых, кроме сновидений, о которых я уже говорил, множество других, случайных, на первый взгляд, оплошностей – вы не можете, скажем, найти в кармане лежащий там ключ от вашей квартиры, или, наоборот, вытаскиваете их кармана ключ от своего дома, чтобы отпереть дверь им чужую. Фрейд показал нам, что за этими действиями, объясняемыми, на первый взгляд, утомлением или невнимательностью, стоит некое заявление. Так, доставая свой ключ перед чужой дверью, я заявляю тем самым, что «я у себя». Иначе это понять никак нельзя. Но самое важное идет дальше. Дело в том, что пресловутое «я у себя» это далеко не всякое «я у себя» – существует не один способ где-то быть у себя, и способ этот несет на себе печать чего-то такого, что позволяет определить настоящее положение того, что можно назвать мыслью… что мы обозначим пока буквой Х. Его, этот Х, я и имел смелость назвать субъектом.