По-взрослому постаравшись описать мужу свои детские впечатления, Анджела и принялась растолковывать:

– Мишенька, родной мой, этот светский раут мало чем отличался от того деревенского приема. Разве что подавали дорогое вино и наводили чистоту руками прислуги, а не собственными. Но так же хозяева лезли вон из кожи, чтобы притушить сияние гордости. Так же придирчиво шныряли глазами визитеры – оценивали, сравнивали со своим. Взгляды, жесты, даже слова… Атмосфера была настолько узнаваема, будто я очутилась в собственном дошкольном возрасте и опять вижу, как бабушка не ударяет лицом в деревенскую грязь. Как гости сделали все, чтобы не нанести этой же грязи в дом на ботинках и туфлях. Только я уже не маленькая, соображаю, что происходит, и выдать живой интерес к этой тягомотине не могу. Короче, я точно знаю, где прячут флягу с бражкой. Знаю, что под видом проверки готовности напитка хозяин чуть ли не половину уже выхлебал. А хозяйка ругала его за это и бдительно следила, чтобы не покусился на остатки.

Муж тогда побледнел и, заикаясь, почему-то шепотом спросил:

– От-т-ткуда с-с-сведения? Ч-ч-что, прямо г-г-гонят? С-с-самогон? Они?!

– Я образно выражаюсь, – быстро сказала Анджела, не потрудившись вообразить лощеную парочку, колдующую ночами над змеевиком.

– Господи, – простонал Литиванов с таким облегчением, будто летевший в голову камень вдруг сам собой развернулся и шваркнул по лбу бросившего его врага. – А мне почудилось… Ты так серьезно говорила… Так это твой дедушка – мастер дегустаций… А бабушка его до сих пор контролирует под Рязанью…

– Два года назад папа перестроил нашу, не маминых предков, а свою первую дачу, ту, которая по Ленинградке. Там теперь вода, газ, канализация. И перевез родителей. У бабушки, нетрудно догадаться, лучший сад в товариществе. А дедушка, отбыв повинность по хозяйству, запоем читает книжки. Ставить бражку давно незачем. Кстати, на свадьбе они были, а вот после мы не удосужились их навестить.

Чутье юной жены, истово практикующейся в укрощении недовольного ею мужа, не подвело Анджелу. Михаил торопливо пробормотал: «Да-да, помню, обещал, скоро выкрою время, ты меня ими заинтересовала». И сразу приступил к тому, чем и надо заниматься молодым любящим супругам, которые себя показали, других посмотрели и нехудо выпили. Впрочем, при данных условиях не обязательно быть молодыми и любящими. Ребятам просто вдвойне повезло.

Заводная Анджела немедленно позабыла о размолвке. А утром под душем вдруг испытала такой страх, что оказалась на корточках с закрытым руками теменем, будто начал обваливаться потолок. Только воспоминание о привычке Михаила являться в ванную без стука и лезть к ней под струю заставило Литиванову подняться на дрожащих ногах, да и то не быстро. Она поняла, почему ни в нынешнем девяносто седьмом, ни в две тысячи седьмом, который через десять лет наступит, никогда, до самой своей кончины, не станет такой, как вчерашние дамы. У нее по материнской линии прадедушка был профессором права, и дедушка, и, жутко вымолвить, бабушка тоже. Они не жили бесприютно, они не нуждались в деньгах. Мало того что зарплаты позволяли чувствовать себя цивилизованными людьми, так еще и за консультации в особо сложных делах платили. Деревенский папа, изучавший финансы, – только девочки на курсе плюс отсутствие военной кафедры, то есть армия после института, – комплексовал в этой семье недолго. Сменился строй, и он в одночасье превратился из канцелярской крысы с сатирическими перспективами в начальника отделения частного банка. В доме непреложной истиной считалось, что так и должны складываться жизни одаренных, много и трудно работающих профессионалов. А поскольку это существование было нормой, честными дензнаками никто не кичился. Их тратили, чтобы не отставать от времени. Отдыхали в соцстранах. Хорошо одевались. Меняли квартиры на большие с доплатой, ремонтировали, обставляли. Покупали картины. Перестраивали дачи, облагораживали участки. Разумеется, по советским законам. Но и по ним двум докторам наук полагались лишние квадратные метры. Ну а при законах капиталистических люди уже наносили последние штрихи.

Собственно, давеча, выслушав претензии мужа, Анджела и должна была ляпнуть что-то вроде: «А какого выражения моего лица ты ожидал? Этим нуворишам нечем меня удивить. Разве что зашкаливающими невоспитанностью и бескультурьем». И обидела бы Литиванова по-настоящему. Он-то начинал с двухкомнатной хрущевки, в которой ютились пять человек. Со щитосборного домика на трех сотках, до которого надо было два часа переминаться с ноги на ногу и нечасто дышать в раздираемой телами электричке. Михаил никогда не просил у родителей тещи, у тестя не только денег, но и советов. Хотел преуспеть сам. И, кажется, получалось.

Анджела же наложила табу на разговоры о своей жизни до встречи с Литивановым. Ведь сама она палец о палец не ударила ради благополучия. Только пользовалась результатами трудов близких. А тогда – революция, как-то принято было: если не замужем, то или становись очень дорогой путаной, или открывай любую фирму и докажи, что способна жить при капитализме. И вот едва не сорвалось с языка: «Лично мне ничего нового и интересного на этой вечеринке не показали и показать не могли». «Дура спесивая», – ругала она себя и благодарила Небо за то, что забавное ощущение, будто вернулась в деревню, затмило все, и оправдывалась она именно этим. Анджела слишком боялась унизить мужа. Поэтому даже фантазия, что она случайно допустила бестактность, усадила начинающую жену и мать на корточки, заставив закрыть голову тонкими мокрыми руками, и ввергла в отчаяние. Ей казалось, что, отзовись она хоть раз дурно о людях, которые храбро и азартно взялись реализовывать себя в бизнесе, не имея ни специальных знаний, ни капитала, об их избранницах, домах, автомобилях, манерах, Литиванов немедленно ее запрезирает, разлюбит и бросит.

Анджеле надоело полулежать на кушетке. Шесть утра, и она валяется – идиотка идиоткой – в, называя вещи своими именами, передней или прихожей, думая о том, как корчилась из-за любви годы назад. Атлас на теле, перья на тапочках, закинутая за голову рука, бледные щеки и опущенные веки наверняка делают ее вульгарно томной. Внутри все клокочет, болит, стенает, а по виду – истероидная буржуазка выползла из кровати, чтобы муж, проснувшись, не обнаружил ее под боком и не запаниковал. Этюд в стиле маминых пациенток. Она решительно поднялась и, изо всех сил имитируя бодрость, направилась назад в спальню. Ей хватило количества ступеней, чтобы все-таки немного отвлечься. Опять же прошлым, как это ни безрадостно! Перебираешь эпизоды, будто ношеные тряпки, ища какую-нибудь яркую, разворачиваешь, сворачиваешь… А новые планы строить уже и в голову не приходит. Ну да хоть так.

Еще в день знакомства с ее родителями Литиванов прочувствованно сказал маме:

– Спасибо вам за имя дочери. Как точно вы назвали ангела Ангелом. Решились на истину в те времена…

Та немного смутилась, но загадочно улыбнулась и промолчала. Вообще-то, изучая английский по-советски и атеистически, мама не задумывалась о том, как переводится Анджела. Ей невдомек было, что у отсталых религиозных капиталистов есть привычка называть дочек Ангелами. Тем более немыслимо было наречь так мужественную чернокожую американскую коммунистку, свободу которой их заставляли требовать в юности на комсомольских собраниях, Анджелу Ивонну Дэвис. Наверное, думала, что приверженность коммунистическим идеалам проявляется, как пол ребенка, сразу после рождения. В Советском Союзе проявлялась у всех. А в Америке, наверное, у самых прогрессивных. Вообще-то интеллект у девушки был выше среднего, но как-то крылатые господни посланцы с борьбой за права человека в ее мозге не сочетались. Даже попытки анализа странного имени она не предпринимала. Просто назвала им, модным и незатасканным, родившуюся девочку.