Гретхен

Аннотация

«Что у меня за семейка?» – поражается Гретхен Закмайер. Пять ходячих Тумбочек – так ее саму, брата, сестру и родителей называют за глаза (и не только). Не самые спортивные, стройные и подтянутые. «Но, по крайней мере, мы любим друг друга», – успокаивает себя Гретхен.

Однажды жизнь Закмайеров начинает трещать по швам, как джинсы, купленные прошлым летом. Сначала мама садится на диету – к ужасу папы. Затем она устраивается на работу – к его неудовольствию. А вскоре и вовсе съезжает с их старой доброй квартиры – и недовольство превращается в открытую злобу: кто теперь будет следить за домом?! Гретхен не знает, что делать: ведь ее собственный мир тоже меняется – кажется, она влюбилась. Или в нее влюбились?..

Трилогия австрийской писательницы Кристине Нёстлингер (1936–2018) рассказывает о нескольких удивительно ярких годах из жизни Гретхен. Встретив героиню четырнадцатилетней, неуверенной в себе тихоней, мало что понимающей в людях, мы видим, как она день ото дня меняется – и становится взрослым человеком. Или почти взрослым. Ее окружают друзья-неформалы, бестолковые ухажеры, а с родителями происходят постоянные ссоры и примирения. Она ошибается и исправляется, а иногда поступает так, что невольно начинаешь ею гордиться.

Все три части этой большой истории взросления и многогранной семейной саги – впервые на русском языке и под одной обложкой. Иногда забавная, иногда трогательная героиня вдохновляет и заставляет сопереживать – уже через несколько глав превращаясь в близкую подругу.

Originally published under the titles «Gretchen Sackmeier», «Gretchen hat H"anschen-Kummer», «Gretchen, mein M"adchen» (to be published in one volume «Gretchen3») by Christine N"ostlinger Книга первая Гретхен Закмайер Глава первая, в которой пока решительно ничего не происходит, но зато дается подробное описание пяти ходячих Тумбочек Маргарета Мария Закмайер, или попросту Гретхен, – четырнадцатилетняя школьница с крапчато-серыми глазами цвета дунайской гальки, с вьющимися темно-рыжими волосами, напоминающими шерсть кокер-спаниеля, и крошечным носом-пуговкой. Рост у нее – метр шестьдесят, вес – шестьдесят четыре килограмма и триста граммов. Сказать определенно, что она толстушка, пожалуй, нельзя. Ведь полнота, как и многое другое в жизни, понятие относительное. В спортивном зале рядом с худой как палка Эвелиной и тощей как соломина Сабиной в гимнастических костюмах тридцать шестого размера [1] Гретхен сама себе казалась настоящей бочкой, прямо кадушкой с гусиным жиром. Зато дома, рядом с папой, мамой, Гансиком и Магдой она чувствовала себя, можно сказать, стройной и подтянутой. Потому что, по сравнению с папиным внушительным животом, мамиными пухлыми боками, отвислостями Гансика и хомячьими щеками Магды, у Гретхен все лишнее было равномерно распределено по телу. А цветльская бабушка, которую так называли потому, что она жила в Цветле [2] , и которая гармонично сочетала в себе папин живот, мамины бока, отвислости Гансика и хомячьи щеки Магды, – так вот, цветльская бабушка и вовсе считала Гретхен заморышем, каких свет не видывал с послевоенных времен, и потому изо всех сил старалась ее как следует подкормить. 1 Немецкая система размеров женской одежды отличается от российской. Чтобы перевести указанные размеры в привычные российские, нужно прибавить восемь. – Здесь и далее примеч. ред. 2 Цветль – небольшой городок примерно в 120 километрах от Вены. Никому не нравится быть толстым. И Гретхен в этом смысле не исключение. Вот почему она с таким удовольствием ездила в Цветль к бабушке, любила посидеть дома и не очень – ходить в школу, а уроки физкультуры и вовсе ненавидела. В те дни, когда по расписанию у них была физкультура, Гретхен уже с утра начинала страдать и с трудом заставляла себя вылезти из постели. Легче написать десять контрольных по английскому, чем пережить один урок физкультуры! Когда год назад их учительница физкультуры ушла с работы, потому что у нее родился ребенок, для Гретхен настали счастливые времена. Новая учительница оказалась довольно наивной и простодушной. Она на удивление легко принимала всякие отговорки. Правда, Гретхен тут действовала с умом. Она быстро сообразила, что будет не очень хорошо, если она один раз отпросится из-за насморка, другой раз – из-за живота, третий – из-за горла, а потом – из-за «критических дней». Столько хворей в такой розовощекой и крепкой на вид девочке даже у самой наивной и простодушной учительницы вызовут подозрения. Гретхен рассудила, что уж лучше сделать ставку на какую-нибудь одну хроническую проблему и подавать ее под разными соусами. Тема «девичьих недомоганий» для этих целей подходила как нельзя лучше: всевозможных вариаций хватало почти на месяц. Конечно, такой мухлеж может пройти только в том случае, если мама готова покрывать все твои хитрости. У Гретхен мама была из таких. Глазом не моргнув, она дважды в неделю писала объяснительные записки и не испытывала ни малейших угрызений совести, когда учительница физкультуры вызывала ее в школу и принималась обсуждать состояние здоровья Гретхен. Дома, рассказывая папе об очередном походе в школу, мама объясняла свое поведение так: – Мы-то знаем, каково это! Полные люди всегда страдают от комплекса неполноценности! Хотя сами ни в чем не виноваты! Хороша бы я была мамаша, если бы не защитила родную дочь! – и со вздохом одергивала длинный свитер. У нее была такая привычка. Раз сто на дню она одергивала свитер, вытягивая его с боков. Так что со временем все мамины свитера спереди и сзади оказывались короче, чем по бокам. – Прячем, прячем жирок! – подтрунивал папа, глядя на ее манипуляции. Сам-то он свой жирок никогда не прятал. Да и как его спрячешь? Такое пузо ни одна рубашка не скроет. Наоборот, все рубашки у папы на животе слегка расходились, и сквозь щелки-дырочки между пуговицами любой желающий мог разглядеть его сокровище, которым он даже гордился. У папы, правда, тоже была привычка: он постоянно теребил усы. Усы у него были пышные, черные и блестящие. И чем бы папа ни занимался – смотрел телевизор, читал, разгадывал кроссворд, говорил или слушал, – его пальцы ловко скручивали волоски в тугие спиральки или превращали их в тонкие загогулины. У Гансика, двенадцатилетнего брата Гретхен, тоже имелась привычка. Он чувствовал себя хорошо только тогда, когда его левый указательный палец оказывался в правой ноздре. Отвадить его от этого не удалось даже учительнице начальных классов, хотя таких упорных и строгих дам еще поискать. При этом Гансик ничего плохого не делал – просто затыкал ноздрю, и все. А вот у Магды никаких особых привычек не было, не считая, конечно, того, что она постоянно куксилась, капризничала и ныла. Но это скорее особенности характера. Наверное, до того, чтобы обзавестись настоящими привычками, она еще просто не доросла, ведь ей только-только исполнилось шесть лет. Зато у Гретхен было сразу несколько привычек. Она любила, например, жевать прядки своих кудрявых волос: сунет кончики в рот и покусывает. А еще – заплетать челку в мелкие косички, особенно если на уроке становится скучно. Ей нравилось хрустеть пальцами: возьмет один и тянет, пока не раздастся громкий хруст. Кроме того, она частенько почесывала живот – просто так, а не потому что он действительно чесался. Еще одно любимое занятие – разрисовывать ручкой левое запястье, как будто оно забинтовано. Помимо этого Гретхен иногда морщила нос и сопела. Можно было подумать, что она принюхивается, учуяв какой-то подозрительный неприятный запах. Но сопеть Гретхен начинала, когда кого-нибудь внимательно слушала, и сама этого не замечала. В доме, где жила семья Закмайеров, соседи за глаза называли их Тумбами. Пошло это с легкой руки Конни, соседского сынка. Сам он тощий как щепка, и все толстяки казались ему несуразными и смешными. Каждое воскресенье, ровно в девять утра, Конни занимал позицию у окна, зная, что в это время Тумбы выезжают в Цветль, к бабушке. Завидев Гретхен, Гансика, Магду, маму и папу Закмайеров, он радостно вопил, призывая своих родителей: – Тумбы, Тумбочки выползли! Скорее, а то всё пропустите! Родители Конни тут же бросались к окну, и вся троица хихикала и потешалась над тем, как Закмайеры загружаются в свою «мини», которая изрядно проседала под тяжестью пассажиров. Глядя сверху на то, как маленькую машинку качает из стороны в сторону, наблюдатели страшно веселились и отпускали шуточки. – Ай да чудо-таратайка! Прямо резиновая! Сколько сала влезает! – восклицал папа Конни. – Спорим, что мамаша сейчас застрянет! – говорила мама Конни. – Вон какую попу отрастила, в такую дверцу не пройдет! – Застряла, застряла! – подхватывал Конни. Когда синяя машинка Закмайеров наконец трогалась, Конни с родителями смотрели ей вслед, огорченные, что воскресное представление завершилось. – Конец супершоу «Шесть толстяков», – объявлял Конни, отходя от окна. Он придумал такое название, потому что, кроме Гретхен, Гансика, Магды, мамы и папы Закмайеров, шестым «пассажиром» в машине ехал увесистый пакет с провиантом, который семейство неизменно брало с собой. Закмайеры, конечно, и не подозревали, что о них говорят соседи, пока они, утрамбовавшись, как селедки в бочке, выезжали со двора, мечтая поскорее добраться до Цветля и бабушки. Что еще добавить к портрету Закмайеров? Наверное, то, что жили они дружно, не ссорились и даже к вечному нытью маленькой Магды относились терпимо. Может быть, еще нелишне будет знать, что папу Закмайера звали Эгон и работал он в правлении макаронной фабрики, а маму звали Элизабет и она не работала – если, конечно, работу по дому работой не считать. Да, еще: Гансик собирал птичьи перья. У него было уже три огромных альбома с перьями разных птиц: куриц, голубей, фазанов, волнистых попугайчиков и прочих. Магда в этом году пошла в школу, правда, без особого удовольствия, и ей очень хотелось иметь черную кошку. Гретхен много времени проводила за чтением. Больше всего ей нравились всякие душещипательные драмы, в которых действовали разные графы, графини, бароны и баронессы, но читала она такие книжки потихоньку, потому что немного стеснялась этого увлечения. У мамы тоже была своя страсть – она любила готовить. – Кулинария – мое главное хобби! – говорила она. Мама могла ни с того ни с сего испечь хитрый торт: с тремя слоями разного бисквита, с двумя разными кремовыми прослойками и украшением из марципана и засахаренных вишен. Папа всякий раз, увидев такое произведение, поначалу пугался: неужели у кого-то день рождения, а он забыл? Или вообще годовщина свадьбы? Пропустить ее было бы уж совсем непростительно. Но мама его успокаивала: – Да нет, просто мне захотелось испечь что-нибудь вкусненькое! Вкусненькое все Закмайеры очень любили. Они дружно набрасывались на торт и уплетали его с такой скоростью, будто прибыли с голодного острова. Пожалуй, больше ничего о Закмайерах знать не нужно, и, значит, можно начинать нашу историю. Глава вторая, в которой у мамы Гретхен появляются новые привычки, а Гретхен с ужасом смотрит правде в глаза Трудно сказать, где и когда начинается та или иная история. Потому что у всякой истории есть своя предыстория, которая тоже важна. Как знать, может быть, все началось в тот момент, когда тетушка Эмма с умилением заглянула в коляску, чтобы полюбоваться на крошку Гретхен. Или еще раньше – когда дядюшка Август c интересом сунул нос в коляску, в которой лежала новорожденная мама Гретхен. Не исключено, что и то и другое одинаково значимо. Как тут разобраться, с какого момента начинать рассказ? Чтобы не гадать попусту, начнем просто с понедельника. С того самого понедельника, накануне которого мама Гретхен ходила на встречу одноклассников по случаю пятнадцатилетия окончания школы. В тот понедельник, утром, Гретхен, как всегда, пришла в кухню, чтобы позавтракать. Обычно мама к этому времени уже успевала всё приготовить, и Гретхен поджидали тосты, масло, сыр, ветчина и кофе. Но в этот раз все было по-другому. Мама сидела за столом и молча смотрела в большую чашку с чаем с таким видом, будто там на дне лежала мертвая золотая рыбка, которую она очень любила. Гретхен взяла три булочки, намазала их маслом и медом и развела какао в пол-литровой кружке. Папа стоял у плиты и жарил себе яичницу со шкварками, из трех яиц. Яичницу на завтрак папа всегда делал сам, потому что считал, что у мамы шкварки получаются недостаточно шкварчатые. – Яичница со шкварками – единственное блюдо, которое мама готовить не умеет! – заявлял он. Гансик и Магда еще не вышли из ванной комнаты. Было слышно, как они громко спорят, выясняя, кому сегодня достанется лучшее место. Лучшим считалось место рядом с ванной, потому что тогда можно было уютненько усесться на краешек и спокойно себе чистить зубы и умываться. Папа покосился на мамину чашку с чаем. – У тебя что, живот болит? – спросил он. – М-м-м, – промычала мама в ответ. Если бы дело было вечером или в воскресенье, то папа поинтересовался бы, что означает это «м-м-м». Но в понедельник утром у него совершенно не было времени. Он быстро проглотил яичницу, вытер жирный рот салфеткой, натянул пиджак и, бросив на ходу «Пока, до вечера!», помчался на работу. – М-м-м, – промычала мама ему вслед. У Гретхен тоже не было времени разбираться с маминым мычанием. Ей нужно было еще вытурить из ванной комнаты Гансика с Магдой и собрать рюкзак в школу. Полить молочай она уже не успевала, хотя обычно делала это с утра. Но сегодня она страшно торопилась и потому выскочила из дома, даже не завязав толком шнурки на кроссовках и не подобрав волосы, которые всегда собирала в два хвостика. Еще никогда Гретхен так не опаздывала. А все из-за того, что накануне они ездили к цветльской бабушке без мамы, которая всегда следила за тем, чтобы не засидеться и вовремя выехать домой. Но вчера мама ходила на встречу одноклассников, и пошевелить папу было некому. Часов до десяти он просидел у бабушки и дяди Эмиля за разговорами о жизни. Домой Закмайеры добрались только к полуночи. По дороге Гретхен, конечно, заснула, но когда едешь в машине по колдобистой дороге, получается не сон, а сплошное мученье. К тому же с заднего сиденья постоянно доносилось нытье: Магда нудила без остановки и тоже изрядно мешала спать. Гретхен понеслась по улице к трамвайной остановке. Бегать она не любила. И не потому, что была толстой. Тем более что особо толстой ее все же назвать было нельзя. Бегать она не любила потому, что во время бега чувствовалось, как прыгает грудь. И это Гретхен категорически не нравилось. Она считала, что тело чувствоваться не должно. Мама посоветовала Гретхен носить бюстгальтер. Но найти подходящий оказалось невозможно. Эти дурацкие лифчики шьют совершенно бестолково! Они вечно либо маленького обхвата и с крошечными чашечками, либо большого обхвата и с гигантскими чашечками. Вот такое железное правило: чем больше обхват, тем больше чашечки. А Гретхен нужен приличный обхват и маленькие чашечки. Такую комбинацию днем с огнем не сыскать. Гретхен порядком надоело ходить с мамой за ручку по магазинам и терпеть продавщиц, которые разглядывали ее со всех сторон и только качали головами. Уж лучше обходиться без лифчика и поменьше бегать! На остановке Гретхен заметила, что один гольф у нее надет наизнанку. Гольфы у нее были в зеленую и голубую полоску. И с изнанки, конечно, тоже, но там кое-где еще болтались противные нитки, и выглядело это ужасно. В довершение всего Гретхен обнаружила, что времени-то уже гораздо больше, чем она думала. Потому что подошедший трамвай был почти пустым. А почти пустым трамвай приходил только тогда, когда все дети были уже в школе. Гретхен села в последний вагон. Там вообще никого не было. Даже кондуктора. Всю дорогу, пока трамвай катил по главной улице, Гретхен пыталась определить точное время: она чуть голову себе не свернула, стараясь разглядеть, что показывают часы на больших магазинах. Но все часы шли вразнобой, а когда опаздываешь, важна каждая секунда! Гретхен сердилась на себя за то, что забыла свои часы дома, в ванной комнате. Теперь приходилось нервничать. На нервной почве Гретхен принялась жевать кончики волос, хрустеть пальцами и сопеть, хотя в этот момент никто ей ничего интересного не рассказывал. Вот если бы школьные часы были поставлены по часам шляпного магазина, то она еще вполне успевала к первому звонку. А если судить по тем, что над часовым магазином, то она опаздывает уже минут на пять. Но, наверное, им веры больше. Заходить в класс с опозданием было для Гретхен такой же мукой, как кувыркаться в спортивном зале. Потому что заходишь в класс – а там все сидят тише воды ниже травы и смотрят на тебя. А Гретхен не любила, чтобы на нее пялились. Особенно если у нее что-нибудь не в порядке – как сегодня, например, подумала она и посмотрела на вывернутый наизнанку гольф. Но с гольфом еще можно было как-то разобраться. Гретхен быстро вылезла из кроссовки, стянула с ноги гольф и вывернула его на правильную сторону. В этот момент трамвай остановился, двери открылись, и в вагон ввалился запыхавшийся Флориан Кальб. Гретхен от испуга уронила гольф и так и застыла с задранной голой ногой. Флориан Кальб учился с Гретхен в одном классе. Он был довольно высокий, довольно красивый и довольно языкастый. А к полным людям он относился приблизительно так же, как сосед Конни: все толстяки казались ему несуразными и смешными. Двери захлопнулись, и трамвай тронулся. Флориан Кальб отдышался, окинул взглядом Гретхен и, тыча пальцем в ее голую розовую пятку, принялся ржать, как дикий осел. – Прикольно! – просипел он, давясь от смеха. – Одеваться в трамвае! Одежду в охапку, прыг в трамвай и давай шмотки напяливать. Вот это тайминг! Гретхен подняла гольф с пола. Теперь он был весь в грязи, а сама Гретхен покраснела до ушей. – Да я просто гольф переодеваю! Натянула дома наизнанку, вот и все, – попыталась оправдаться Гретхен. Она сунула ногу в кроссовку и больше ничего говорить не стала. Трамвай как раз пошел на поворот и отчаянно скрежетал, так что Флориан ее все равно не услышал бы. Хотя и без этого шума он ее вряд ли услышал бы, потому что продолжал ржать. За поворотом была предпоследняя остановка перед школой. Там в вагон вошли Урсула Майер и Урсула Коль. Флориан тут же сообщил им, что у него сногсшибательная новость: оказывается, Гретхен одевается в трамвае! Он, дескать, сам застукал ее за этим делом! Сидела тут без носков, в расстегнутой юбке и возилась с пуговицами на кофточке. Гретхен решительно запротестовала: – Врет он все! Не слушайте его! – Ничего не вру! – гнул свое Флориан. – Вон, поглядите, у нее шнурки до сих пор не завязаны! Шнурки у Гретхен действительно были не завязаны, и обе Урсулы сочли это достаточным доказательством того, что Флориан Кальб говорит правду. Теперь и они захихикали. Хотя смеялись они скорее просто потому, что, как и Флориан, любили похохотать. Ну как не посмеяться с друзьями по дороге в школу или из школы – иначе никакого удовольствия, мрак один, считали они. И уж тем более если есть повод. Пусть и ерундовый – выбирать не приходится. С утра пораньше в трамвае обычно ничего веселого не происходит. А тут хоть что-то. Ведь если ждать, пока произойдет что-нибудь действительно смешное, то можно и состариться. Трамвай остановился у школьных ворот. Одна из Урсул посмотрела на часы и ахнула: – Ужас! Пять минут девятого! – А первая у нас – математика! Получим по полной программе! – мрачно сказала вторая Урсула. Флориан только пожал плечами со скучающим видом. Он вообще никогда не приходил в школу вовремя. Такая привычка. Гретхен лихорадочно соображала, как лучше поступить. С одной стороны, ей хотелось зайти в класс вместе с Урсулами и Флорианом. Тогда она не будет в центре внимания и все будут пялиться и на других опоздавших тоже. И если учитель начнет их отчитывать, то на ее долю придется только четверть нотаций. С другой стороны, ей совершенно не хотелось бежать с ними в одной компании – они же только что так противно над ней потешались! Гретхен нашла выход: пока поднимались по лестнице, до самого четвертого этажа, она держалась от Флориана и девочек на некотором расстоянии, потом, когда повернули в пустынный тихий коридор, слегка сократила дистанцию, а когда Флориан уже взялся за ручку двери, припустила изо всех сил, чтобы влететь в класс сразу за второй Урсулой. Учитель математики посмотрел на них очень сердито. – Ну что, проспали? – спросил он. – Или, может, опять относили больного голубя к ветеринару? (Такую «голубиную отговорку» как-то выдал Флориан.) Флориан тут же возмутился и сказал, что голуби тут совершенно ни при чем и что он вообще не понимает, к чему эти намеки. В действительности же все дело в том, что сломался трамвай. Дуга слетела. Или стрелку заклинило. Точно он сказать не может, потому что устройство трамвая на физике еще не разбирали. Во всяком случае, трамвай простоял целых десять минут. В подтверждение своих слов Флориан сослался на Гретхен, которая тоже опоздала, хотя всем известно, что она никогда не опаздывает – по ней часы проверять можно. Этот аргумент, похоже, учителя убедил. – Так и было, Гретхен? – спросил он. У Гретхен мелькнуло в голове: вот он, момент истины! Сейчас она отомстит Флориану за его идиотские насмешки! И за все его дурацкие выдумки. Сейчас скажу правду, и ему конец! Но пока голова обдумывала, как бы ловчее все преподнести, с языка нежданно-негаданно сорвалось: – Да, господин профессор, трамвай застрял. Учитель кивнул и милостиво разрешил опоздавшим сесть. Гретхен прошествовала к своей парте. Доставая из рюкзака вещи для урока, Гретхен все думала о том, почему не отомстила Флориану. Сначала она решила, что не стала этого делать, просто чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ведь, скажи она правду, началось бы разбирательство, все стали бы на нее пялиться, а этого она терпеть не может! Но потом, возясь с грифелем, который никак не вставлялся в циркуль, она пришла к выводу, что вообще-то ей совершенно не хотелось мстить Флориану. Ведь жажда мести возникает от ярости, но никакой ярости она не испытывала; ей было просто неприятно и грустно, что Флориан над ней потешается. Сделав такое открытие, Гретхен несказанно удивилась. Она положила циркуль на парту, взяла ручку и написала на промокашке большими буквами: ПОЧЕМУ? Потом нарисовала то же самое слово у себя на руке, но тут же быстро стерла его слюной. Промокашка из тетрадки по математике целый день пролежала у Гретхен на парте. Она успела приписать еще штук двадцать «почему» и разрисовать всё вопросительными знаками. Эта бумажка все не давала ей покоя, так что даже Отто Хорнек, сосед Гретхен по парте, заинтересовался ее странными художествами. – Почему – что? – спросил он, подтянув к себе листок с вопросительными знаками. – Да так, ничего, – ответила Гретхен, отнимая у него свою промокашку. Она не собиралась откровенничать с Отто и объяснять ему, какое отношение ее вопросительные знаки имеют к Флориану Кальбу. После уроков Гретхен не захотелось ехать на трамвае. Она пошла домой пешком, вместе с Сабиной. Сабина была вроде как ее подругой, а вроде и не совсем. Потому что временами она дружила с Гретхен, а временами – нет, и почему происходили такие перемены, Гретхен не понимала. Просто иногда Сабина переставала обращать на нее внимание, почти не разговаривала, не делилась бутербродами, не просила списать домашнее задание, домой шла с кем-нибудь другим и по дороге рассказывала о том, что интересного с ней произошло накануне вечером. А потом – пройдет недели две, и Сабина опять уже предлагает Гретхен свой бутерброд, просит списать домашнее задание и без умолку трещит, так что у Гретхен уши отваливаются от ее рассказов. Предыдущая же «подружка», с которой Сабина две недели подряд была неразлучна, отправляется в отставку. Похоже, Сабина относилась к подругам как к фотографиям в рамке: захотела – вынула и заменила другой. И получалось, что у нее в рамке сначала Гретхен, потом обе Урсулы, потом Кати, потом Софи и наконец снова Гретхен. Сегодня как раз настала очередь Гретхен. Сабина проводила Гретхен до самого дома и еще с полчаса проболтала, стоя на улице, – все рассказывала о своем кузене, который объяснился ей в любви. Интересно, можно ли в принципе завести отношения с двоюродным братом, допытывалась она у Гретхен. По правилам вроде как нельзя, хотя вообще-то отношения с кузеном – очень удобно, считала Сабина. С такой строгой мамой, как у нее, это, можно сказать, единственный выход. – Ведь если я пойду навестить тетю с дядей, то в этом ничего такого нет, верно? – рассуждала Сабина. – А если мы с двоюродным братом закроемся в комнате, то кто нам что скажет – обычное дело, правда? У Гретхен пока не было мнения о любовных отношениях между кузинами и кузенами. Вернее, о таких отношениях в реальности. В книжках о благородных дамах и кавалерах подобное встречалось сплошь и рядом, но героев, оказавшихся в такой ситуации, больше занимал вопрос, что стоит за их сердечной склонностью – «настоящая любовь» или «голос крови». Вряд ли Сабине помогут советы из романов о жизни аристократических семейств, так что Гретхен предпочла просто промолчать. Тем более что ей уже страшно хотелось есть, и она мечтала поскорее оказаться дома, где ее ждали лапша с ветчиной и овощной салат. По понедельникам у них на обед всегда была лапша с ветчиной. А еще Гретхен про себя надеялась, что на маму сегодня накатило «печное настроение» и она испекла какой-нибудь рулет или трубочки с кремом. Вкуснее домашнего рулета и трубочек нет ничего на свете! Можно только пожалеть тех, кто покупает такие вещи в магазине, – покупные рулеты и трубочки ни в какое сравнение с настоящими, домашними не идут! Но надеждам Гретхен не суждено было сбыться. На обед была цветная капуста в панировке. Вся квартира пропахла ею. Магда с Гансиком бурно возмущались скучным обедом и потребовали бутербродов с салом на закуску. – И с чего это у нас сегодня цветная капуста? – в сотый раз спрашивала неугомонная Магда. – Сегодня понедельник! А по понедельникам у нас лапша с ветчиной! Мама, промычав только свое «м-м-м», покорно принялась делать бутерброды с салом. При этом сама она к капусте не притронулась и опять сидела, печально уставившись в чашку с чаем. Только теперь она еще бросила туда две маленькие таблетки. Гретхен не придала этому значения, решив, что после ужина на встрече с одноклассниками у мамы заболел живот. Бывает. Наверное, таблетки – от живота. Но то, что мама жевала жвачку, Гретхен действительно удивило. – Ты ведь говорила, что терпеть не можешь эту «вредную резину»! – сказала она. Мама попыталась вынуть жвачку изо рта: тянула, тянула резиновые нитки, потом кое-как отлепилась от них и, выдавив из себя очередное «м-м-м», ушла в спальню. Гретхен отправилась в детскую и принялась за домашние задания. Надо было делать математику. Через некоторое время к ней подсел Гансик. – Знаешь, чем мама в спальне занимается? – спросил он. – Чем-чем… Прилегла, наверное, – ответила Гретхен. – У нее живот, похоже, болит. Гансик покачал головой: – Не прилегла, а легла. Причем на пол. Она там отжимается! Гретхен так перепугалась, что даже выронила циркуль, которым собиралась строить биссектрису угла. – А жвачку видала? – продолжал Гансик. – Она штук шесть за раз в рот засунула! Куда это годится? Целый день молчит, только все «м-м-м» да «м-м-м», хлещет чай с какими-то пилюлями, жует жвачку и отжимается! Гансик был явно встревожен. – Может, она у нас с ума сошла? – с беспокойством спросил он. – Пойдем спросим, что все это значит! – решила Гретхен и поднялась со стула. – Я уже спрашивал, только что, – сообщил Гансик. – Ну и что она ответила? – Промычала свое «м-м-м», и все. Гретхен опять уселась на место. – Подождем, пока папа придет. Он разберется. Гансик подошел к двухъярусной кровати, лихо забрался наверх, плюхнулся на матрац, так что пружины заскрипели, засунул по обыкновению палец в нос, закрыл глаза и погрузился в сон. Тихий час! Для Гансика – дело святое. Гретхен обработала еще семь углов и начертила три треугольника со всеми полагающимися биссектрисами – правда, биссектрисы аккуратно сошлись в центре почему-то только в одном. Справившись с математикой, Гретхен выдвинула нижний ящик стола и достала «Придворные страсти». Она открыла книжку на том месте, где у нее была загнута страница, а для прикрытия положила рядом промокашку из тетради по математике, чтобы в случае чего быстро спрятать постыдное чтиво. А то вдруг еще мама, наотжимавшись, решит заглянуть к Гретхен в комнату и застукает ее за этим занятием. Конечно, никто не запрещал Гретхен читать дешевые романы из жизни благородных семейств. Просто, зная, как мама с папой потешаются над тетушкой Эммой, которая тоннами заглатывает любовные истории не слишком высокого пошиба, Гретхен предпочитала не обнаруживать свои читательские пристрастия. Она погрузилась в чтение: «Глубокая печаль сумрачной тенью легла на правильные черты Астрид фон Гоэнлоэ, когда граф Бодо фон Эссельфинг с язвительной усмешкой на устах отвернулся от нее. Сердце несчастной трепетало, а душа говорила одно: „Он негодяй, но я люблю его! Люблю!“» Гретхен в ужасе прикрыла страницу промокашкой. В ужас она пришла от того, что осознала: читая о графе Бодо фон Эссельфинге, она представляет себе Флориана Кальба. В ее воображении книжный граф как две капли воды был похож на Флориана! А еще эта дурацкая промокашка с настырными вопросительными знаками: почему от его насмешек ей стало грустно? Почему она не рассердилась, а расстроилась? Гретхен резко вскочила, хотя обычно никогда не вскакивала с места как ужаленная. В следующую секунду она уже стояла перед большим зеркалом. Перед зеркалом она тоже никогда особо не стояла. У нее не было привычки разглядывать себя. Теперь же она стала внимательно всматриваться в свое отражение. Серо-крапчатые глаза, курносый нос, кудрявые волосы… Ей показалось, что лицо у нее довольно правильное, всякие «черты» имеются и даже глубокая печаль с сумрачной тенью обнаружились. Если рассуждать логически, то сам собою напрашивался вывод: ее сердце целиком и полностью принадлежит Флориану Кальбу! Она любит его! Вот почему в ее душе нет ярости, а только печаль. Вот почему в чертах Бодо фон Эссельфинга она видит Флориана! Все ясно как дважды два! Сумрачная тень на лице Гретхен как-то вдруг совсем потемнела и стала, можно сказать, просто черной. – Ёлки-палки, стрекоза, забодай тебя коза! – пробормотала она, продолжая смотреть на себя в зеркало. Так ругалась цветльская бабушка, если ей что-то очень не нравилось. Других ругательств Гретхен не знала, да и поводов для подобных выражений у нее в жизни, пожалуй, не было. Она вообще отличалась спокойным, мягким характером. Глава третья, в которой папа легкомысленно игнорирует мамины новые привычки, Гретхен поневоле тесно общается с Флорианом Кальбом, а Магда выдает сногсшибательную новость, но ее никто не принимает всерьез Вечером, когда папа вернулся с работы, мама продолжала вести себя странно. Вместо того чтобы, как обычно, поприветствовать папу словами «Здравствуй, дорогой!», она только промычала свое «м-м-м», а на его вопрос, как прошел денек, ответила таким же мычанием. Папа удивился и принялся теребить усы. Его загогулины напоминали теперь настоящие вопросительные знаки. – И так сегодня весь день! – пожаловалась Магда. – Даже в дурака ни разу не сыграли! Хотя я написала все предложения и сосчитала все кружочки! Магда уже больше месяца ходила в школу и полагала, что четырех часов сидения за партой для общего развития вполне достаточно. Она искренне не понимала, зачем еще и дома писать дурацкие предложения о какой-то Соне, у которой, видите ли, косы, и про сосну, у которой сук, и вдобавок пересчитывать по отдельности синие и красные кружочки, – это ее глубоко возмущало. Вот почему мама заключила с ней соглашение: за каждое сделанное упражнение по чистописанию и за каждую порцию пересчитанных кружочков полагалась партия в дурака. До сих пор мама честно выполняла условия договора. Папа потеребил еще немного усы, усадил Магду к себе на колени, чмокнул ее в макушку и громко сказал: – Пора ужинать! Мама достала четыре тарелки, приборы и накрыла стол в гостиной. Потом принесла из кухни кастрюлю с гуляшом и целую миску макарон. Под конец поставила на стол четыре стакана, бутылку апельсинового сока и – чашку с чаем. Папа потянул носом: аппетитный запах гуляша и макарошек его явно воодушевил, и он радостно навалил себе целую тарелку. – Ну как твой живот? Не утихомирился? – спросил он с озабоченным видом. Услышав очередное «м-м-м», он решил, что живот еще болит. Папа нагрузил на вилку увесистую порцию гуляша и отправил ее в рот, стараясь по дороге ничего не растерять. Но не успел он как следует прожевать эту первую «загрузку», как на лице его нарисовалось несказанное удивление. – Матушка моя, макароны-то совсем не соленые, а гуляш переперчен! – ахнул папа. Такого еще у Закмайеров не бывало! – Как это тебя угораздило? – решил разобраться папа. – Ой-ой-ой! Жжет, жжет! – завопила в эту секунду Магда и принялась отчаянно махать ладошкой, чтобы нагнать побольше воздуху в рот и остудить пожар. В какой-то момент она не выдержала и просто выплюнула все обратно в тарелку. Гретхен и Гансик тоже сидели слегка перекошенные. В такой ситуации мама уже не могла отделаться простым «м-м-м». – Вы уж простите меня, – сказала она тихим голосом. – Просто я, когда готовила, не могла попробовать… Потому что ничего не ем… – Знаешь, мама, это уж слишком! – возмутился папа и подкрутил усы. Теперь крайняя загогулина напоминала восклицательный знак. – Ну не могла же ты вчера от капли какого-нибудь соуса так отравиться, что сегодня в тебя совсем ничего не лезет! Мама вынула изо рта жвачку, положила ее на стол и скатала из нее шарик. Шарик получился внушительный, хоть в настольный теннис играй. – С чего ты взял, что я отравилась? Ничего я не отравилась! Просто худею. – Вот напасть-то! – пробормотал папа и принялся ковыряться вилкой в гуляше. Он подцепил кусок мяса и попытался его оприходовать, но в ту же секунду его прошиб холодный пот, и он чуть не поперхнулся. – И сколько это будет продолжаться на сей раз? – спросил он, отдуваясь. – До тех пор, пока я не смогу надеть юбку сорокового размера! – ответила мама твердо и решительно. Гретхен прекрасно помнила, как мама худела в последний раз. Это было два года назад и продолжалось целую неделю. От тех дней осталось ощущение тихого ужаса! – А что, от жвачки худеют? – поинтересовалась Магда, разглядывая грязно-серый шарик. – Нет, но когда хочется хоть что-то пожевать, она спасает, – ответила мама. – Скажи, а сейчас у тебя какой размер? – решил вникнуть в проблему встревоженный Гансик. Не получив ответа, он стал гадать: – Шестидесятый? Мама бросила в его сторону укоризненный взгляд. Гретхен прикинула на глазок и сообщила результат: – Cверху – сорок восьмой, снизу – пятьдесят четвертый. Да? Мама грустно кивнула. – Зря ты, мама, расстраиваешься! По-моему, ты выглядишь очень аппетитно! Мне нравится! – ласково сказал папа и навертел несколько бодрых загогулин. – Да при чем здесь ты! – рассердилась мама. – Все ты, ты, тебе, тебе! Это я хочу похудеть! Я! Для себя самой! А не для тебя! – Но мама… – начал было папа, но договорить не успел. Мама с силой хлопнула рукой по столу, так что жвачка превратилась в лепешку, похожую на мини-пиццу. – И перестань меня называть мамой! – в сердцах выпалила она. – С ума сойти можно! Я тебе не мама, я твоя жена, и зовут меня Элизабет! – Элизабет, я есть хочу! – встряла тут Магда. – Чем бы закусить эту гадость? Гретхен поднялась из-за стола и пошла в детскую. Ей было не по себе. У них в семье всегда все было тихо-мирно. Она ни разу в жизни не слышала, чтобы мама так орала на папу. Даже когда худела в былые времена. Ну, строговата бывала, это да, притихшая такая ходила. А несколько раз даже плакала. От стыда. Из-за того, что, проголодав сутки, не выдерживала и опустошала одним махом весь холодильник. Позже, когда Гретхен чистила зубы в ванной комнате, к ней пришел папа, уже одетый в полосатую пижаму. Он сел на краешек ванны и растерянно огляделся, будто пытаясь найти хоть что-нибудь утешительное. – Больше чем на неделю ее не хватит, – проговорила Гретхен, сплевывая в раковину белую с зелеными крапинками пену. – А все эта дурацкая встреча одноклассников! – сказал папа. – Она сама призналась, – он озабоченно покачал головой. – Говорит, что якобы была там самая толстая. Мари-Луиза – они в школе дружили – тоже раньше была толстая, а теперь, видите ли, постройнела. И вот эта самая Мари-Луиза рассказала маме, что у нее были такие же проблемы и что она ей поможет… Гретхен уже не слушала папу. Она думала о том, что он действительно часто говорит «мама», и это действительно странно! Собственную мать он называет бабушкой, а жену – мамой. Гретхен даже невольно захихикала, представив себе, что по этой логике папа ее саму должен назвать не доченькой, а женушкой. – Тебе хорошо смеяться! – вздохнул папа. Гретхен тут же перестала хихикать. Она вспомнила, что ей совсем не до смеха, потому что она страдает от несчастной любви и пребывает в глубокой тенистой печали. Она еще раз сполоснула рот, посмотрелась в зеркало, шмыгнула носом и театральным голосом изрекла: – Ах, какое там веселье! Бог видит, мне ни до чего! – реплика, достойная какой-нибудь книжной графини. – У тебя что, тоже проблемы? – встревожился папа. Родительский долг, конечно, обязывал его поинтересоваться состоянием дочери, но в его вопросе слышался скорее панический ужас, как будто он хотел сказать: «Еще одна беда на мою голову! Я этого не перенесу!» В глубине души Гретхен была возмущена. В конце концов, она такой же важный член семьи, как мама. Подумаешь, растолстела! Лишний жир, даже если его много, все равно мелочь в сравнении с несчастной любовью! Гретхен принялась задумчиво чесать живот. – Может, ты двойку схватила? Или даже две двойки? – допытывался папа. Гретхен хрустнула пальцами. Ну как всегда! Родители думают только об оценках! Гретхен сунула в рот прядку и стала ее жевать. – С оценками все в порядке, – буркнула она. – Просто я влюбилась. – Правда? – оживился папа, и в глазах у него загорелось любопытство. – Да, но только у меня несчастная любовь, – сообщила Гретхен и засопела в ожидании папиной реакции. Но папа истуканом сидел на краешке ванны, вцепившись в коленки, и молчал. Гретхен пожалела, что поделилась с ним тайной. Ведь сколько раз она слышала в школе от ребят: с родителями такие темы обсуждать невозможно! Похоже, Сабина права. Она всегда говорит, что взрослые в этом не секут, их интересует только собственная ерунда. Гретхен вздохнула и подумала: «А я-то считала, что мои родители совсем другие!» Тут папа наконец отцепился от своих полосатых коленок, потер руки, как будто ему стало холодно, и спросил: – И что, ты ему разонравилась? – Я ему никогда и не нравилась. – А я его знаю? Конечно, папа знал Флориана Кальба! Ведь Гретхен с Флорианом ходили даже в один детский сад. Но Гретхен покачала головой и тихо проговорила: – Нет, не знаешь. На такое чистой воды вранье у Гретхен были свои причины. Во-первых, она вспомнила, что папа с давних пор считал Флориана «плохим мальчиком». Во-вторых, папа явно легкомысленно отнесся к ее сердечной драме: она заметила, что усы у него подозрительно дрожат, как будто он изо всех сил старается удержаться от смеха. В-третьих, папа никак не мог ей помочь в ее безвыходном положении. И в-четвертых, все так сложно и непросто, что никакими словами не передашь. – Да я пошутила, – небрежно проговорила Гретхен. – Никакой безответной любви! – Вот и хорошо, – сказал папа и зевнул. В животе под полосатой пижамой отчаянно забурчало. – Извини! Голод не тетка… С этими словами папа поднялся, вышел из ванной комнаты и направился в сторону кухни. Гретхен пошла спать. Над ней, на верхнем ярусе кровати, храпел Гансик, напротив, у другой стенки, спала Магда, которая что-то бормотала во сне. Магда могла так болтать сама с собою всю ночь. Гретхен натянула одеяло до самых ушей. «Вот бы иметь отдельную комнату!» – подумала она. А то так даже не почитать на ночь. Если включить лампу на тумбочке, Магда тут же проснется и заверещит. Гретхен так устала за день, что глаза уже закрывались сами собой. Но заснуть не получилось: в животе страшно забурчало, прямо как у папы пять минут назад. Просто невозможно! Пришлось вставать. Папа еще сидел в кухне. Перед ним на столе лежал огромный шмат копченого сала, от которого он отпиливал тонкие ломтики. Гретхен пристроилась к папе. – Правильно, надо подкрепиться! – проговорил папа с набитым ртом и настрогал сала для Гретхен. – От голодного желудка душе одно беспокойство! Гретхен набросилась на сало. – Я вот раньше часто влюблялся, и тоже все безответно, – сказал папа. Услышав это заявление, Гретхен покосилась на папу. Пальцы у него были черные от перца и прочих приправ, покрывавших толстым слоем все сало, подбородок и щеки лоснились от жира, а в усах застряли хлебные крошки. Его живот-арбуз как будто даже немного увеличился в размерах и с трудом помещался под пижамой. Гретхен как-то иначе представляла себе подходящего собеседника для разговоров на любовные темы. – Я же сказала: ни в кого я не влюбилась! Ты что, шуток не понимаешь? – сердито пробурчала она. – Так я же не о тебе говорю, а о себе , – сказал папа и вытер рукавом пижамы сальный подбородок. – Но если тебе неинтересно… Обижать папу Гретхен не хотелось. – Да нет, интересно! – постаралась она сгладить неловкость. – Расскажи, что там у тебя было с твоей безответной любовью… – Ох, это было ужасно! – папа подкрутил себе усы. – Просто ужасно! – Почему? – Ну, когда ты безнадежно влюблен – это всегда ужасно! Ничего нового для себя Гретхен так и не услышала и потому отправилась спать. Следующим вечером Габриэла устраивала у себя дома праздник по случаю своего дня рождения. Габриэла училась с Гретхен в одном классе, и ее вечеринки славились на всю школу – всем вечеринкам вечеринки! Все мечтали оказаться среди приглашенных, даже ребята из других классов! Гретхен каждый год получала приглашения. Но вовсе не потому, что они с Габриэлой были закадычными подружками. А потому, что так хотела мама Габриэлы. А ее мама так хотела, потому что папа Габриэлы работал на той же макаронной фабрике, что и папа Гретхен. И к тому же мама Габриэлы поддерживала дружеские отношения с мамой Гретхен, да и вообще считала, что Гретхен – чудесная милая девочка. – Почему бы тебе не общаться побольше с Гретхен? – спрашивала она Габриэлу чуть ли не каждый день. – Уж она тебя плохому не научит, не то что ужасные типы, с которыми ты вечно болтаешься. Нельзя сказать, что друзья у Габриэлы были действительно какие-то ужасные. Просто в каждом из них было что-то необычное – скорее их можно было бы назвать «типажи». Один мальчик, например, худенький и бледный, сделал себе на щеке татуировку – огромную бабочку-капустницу. Другой обрил себе голову под ноль, а лучшая подружка Габриэлы ходила с какой-то щетиной на макушке: ее прическа напоминала парик с торчащими во все стороны иголками. Можно себе вообразить, сколько геля она изводила по утрам, чтобы навести такую красоту! Еще один друг Габриэлы уже года два кряду не расставался с гипсом: то у него рука загипсована, то нога, то грудь… Гретхен казалось, что на нем уже ни одного живого места не осталось. Недавно он явился в школу в гипсовом воротнике – свалился с мопеда и повредил себе позвонок, якобы из-за того, что шлем оказался с каким-то дефектом и толком ни от чего не защищал. Но на день рождения к Габриэле он все равно собирался прийти. Габриэла была старше Гретхен, ей исполнялось пятнадцать. В одном классе они учились потому, что Габриэла один раз оставалась на второй год. Все друзья Габриэлы как один явились на праздник: и Щетинистая Макушка, и Бритый, и Бабочка, и две девочки, похожие как две капли воды на панк-рок-певицу Нину Хаген. Пришел и Флориан Кальб. Но его пригласили тоже по необходимости: он дружил с братом Габриэлы. Кроме того, было еще человек двадцать гостей, но они не представляли собой ничего особо примечательного. Гретхен надела на вечеринку новое платье из индийского шелка, которое мама подарила ей на день рождения. Оно было голубого цвета, с золотой вышивкой по горловине и длинной широкой юбкой – универсальный фасон, годится даже для беременных. – Шикарно выглядишь, Гретхен! – одобрительно сказала мама Габриэлы. Сама-то Гретхен предпочла бы такой наряд, как у Щетинистой Макушки, но достаточно трезво оценивала себя, чтобы понимать: при ее комплекции носить некоторые вещи совершенно невозможно. Щетинистая Макушка пришла в ярко-розовых лосинах, в полосатой желто-коричнево-зеленой футболке по колено, а поверх футболки у нее был надет сиреневый коротенький жакетик в облипочку с огромным Микки-Маусом на спине. Бабочка явился весь в черной коже, а одна из Нин Хаген красовалась в леопардовой майке. – Меня прямо тошнит, когда эти типы являются к нам домой, – жаловалась, бывало, мама Габриэлы маме Гретхен. – Но что поделать? Разве ж нынешние дети кого-нибудь слушаются? Никакой управы! Гретхен от друзей Габриэлы совершенно не тошнило. Они даже вызывали у нее симпатию. У «этих типов» было одно несомненное достоинство: они ни к кому не цеплялись и не приставали. Правда, дымили как паровозы – что, конечно, Гретхен совершенно не нравилось, – но, по крайней мере, никого не заставляли курить с ними вместе. Они и по части выпивки были мастера, но никогда никому алкоголь не навязывали, что было, с точки зрения Гретхен, не одобрявшей в целом любителей крепких напитков, все же большим плюсом. И главное – им было совершенно наплевать, худой ты или толстый. А многие другие вели себя совершенно иначе. Вот у Сабины на вечеринках всегда дымят, а если ты не куришь, обязательно язвительно скажут: «Что, мамочка не разрешает?» На сборищах у Отто Хорнека пьют до одурения. Вообще-то у Отто дома сухой закон, но мальчики всякий раз умудряются протащить контрабандой литры алкоголя, а потом смешивают: колу с водкой, сок с джином. И если попросить просто колы или чистого сока, то только и будет слышно «малявка», «зануда», «трезвенница» и все в таком духе. На вечеринках Гретхен обычно не танцевала. Только у Габриэлы. Да и то в основном с Бритым, потому что он однажды сказал ей, не скрывая своего восхищения: – Это ж надо, как в тебе волны музыки отзываются! Ты прямо сама как волна! Другие-то, бывало, прохаживались на ее счет. Во всяком случае, Гретхен доводилось слышать, как за ее спиной шушукались и говорили: – Гляди, гляди, как она танцует! Прямо пол дрожит! И сама вся ходуном ходит! С «типами» можно было даже поболтать – если, конечно, привыкнуть к их манере речи. Потому что говорили они гораздо медленнее, чем другие, постоянно вставляли английские словечки и произносили всё монотонно, с одной интонацией. Габриэла, в общем-то, тоже была нормальной девчонкой. Гретхен предпочла бы иметь в подругах ее, а не вертихвостку Сабину. И если бы мама Габриэлы не нахваливала Гретхен с утра до ночи и не приводила бы ее постоянно в пример в качестве образцово-показательной дочери, то, пожалуй, они действительно могли бы подружиться. Флориану Кальбу друзья Габриэлы не очень-то нравились. Он утверждал, что от «этих типов» воняет, и не исключал, что у них даже водятся вши. А по поводу их одежды говорил: «Свиньям на смех!» На день рождения он пришел только потому, что его пригласил брат Габриэлы, и потому, что рассчитывал встретить кузину Габриэлы, Дорис. Она была предметом его обожания. Но Дорис, судя по всему, своего обожателя ни во что не ставила. Во всяком случае, Гретхен своими ушами слышала, как та сказала Габриэле: – А этот противный Флор-Мажор что опять тут делает? Гретхен от души натанцевалась с Бритым. Потом пообщалась с Гипсом – обсудила с ним тему детских домов и приемных детей. Гипс, как оказалось, знал об этом не понаслышке. С одной из Нин Хаген Гретхен поспорила о родителях: спор шел вокруг того, надо ли «отправить на свалку» всех родителей скопом или только некоторых. А с Габриэлой они навертели в кухне целую кучу бутербродов. Время от времени Гретхен посматривала в сторону Флориана, который все пытался подобраться к Дорис. Происходило это приблизительно так: Флориан наливал себе в бокал виски, закидывал туда кусок льда и направлялся к Дорис. Подойдя к Дорис, он что-то говорил ей и приподнимал бокал, в котором громко звякал лед. Дорис отвечала ему односложно и отворачивалась, чтобы продолжить прерванную беседу. Беседовала она в основном с мальчиком, которого все называли Джонни и у которого на щеках и подбородке пробивалась нежнейшая золотистая поросль. Флориан, получив от ворот поворот, что-то бормотал себе под нос и выпивал виски залпом. По наблюдениям Гретхен, так повторялось по меньшей мере раз восемь. Она не представляла, сколько нужно виски, чтобы опьянеть так, как Отто Хорнек на последней тусовке, но Флориан явно двигался в том же направлении. Она поделилась своими опасениями с Габриэлой, и та вдруг страшно разозлилась. – Откуда он взял виски?! – возмутилась она. – Это же папина бутылка! Я ее специально подальше убрала! Она отобрала у Флориана бутылку и ахнула: он успел выпить почти половину. – Вот придурок! – процедила она сквозь зубы. – Представляю, что завтра скажут предки. Дескать, это всё мои дружки набезобразничали! Около десяти вечера пришла мама Габриэлы и объявила, что праздник окончен. Гости медленно потянулись на выход. Гретхен еще осталась, чтобы помочь имениннице, – они собрали грязную посуду, мусор, пепельницы и отнесли всё в кухню. Потом и Гретхен стала прощаться. Уже стоя на пороге, девочки вдруг услышали странные звуки, от которых им стало как-то не по себе. Явственно слышался то ли хрип, то ли сипение. – Жуть какая! – прошептала Габриэла и схватила Гретхен за руку. – Похоже на прохудившийся велосипедный насос, у нас дома такой есть. Тоже так хрипит-сипит. Гретхен пошла на звук. Он доносился со стороны лестницы, ведущей в подвал. Там внизу лежал Флориан Кальб и спал. Гретхен с Габриэлой с трудом выволокли его наверх. Пришлось потрясти Флориана, чтобы он хоть немного пришел в чувство. – Надо поскорее вытурить его отсюда, – нервно проговорила Габриэла. – Если мама его увидит, она мне больше не разрешит устраивать вечеринки. – Но ты же не виновата! – возразила Гретхен. – Я всегда во всем виновата, – отмахнулась Габриэла, сгребла Флориана в охапку и вытолкала его из дома. – На свежем воздухе, глядишь, протрезвеет! – сказала она, наскоро попрощалась с Гретхен и поспешила закрыть дверь. Свежий воздух действительно благотворно подействовал на Флориана. Во всяком случае, он смог передвигаться на собственных ногах. Правда, прямо идти у него не получалось, и зигзагом – тоже. Он шагал по кругу. Как цирковая лошадь. И если бы Гретхен не задала нужный курс, он, наверное, до самого утра нарезал бы круги вокруг вишни перед домом Габриэлы. Гретхен пришлось изрядно попыхтеть. Она крепко держала Флориана под руку и тащила его вперед. Один раз Флориан попытался снова зайти на круг, но Гретхен удалось выправить вектор движения, и они продолжили путь, медленно, но верно приближаясь к цели. Но неприятнее всего был запах: от Флориана несло какой-то кислятиной. И точно не алкоголем. В какой-то момент Флориан повис у Гретхен на шее – хотел ли он этим выразить свои чувства или просто искал дополнительной опоры, осталось загадкой. До дома Флориана оставалось совсем чуть-чуть, когда он вдруг заартачился. Тяжелым мешком он плюхнулся на землю и пробормотал: – Поезд дальше не пойдет! Гретхен хотелось плюнуть на все и сбежать. Было еще только около одиннадцати и полно народу вокруг. Прохожие бросали на них сердитые взгляды и реагировали соответственно. – Сейчас полицию вызову! – пригрозил один. – Выпороть как следует, чтоб запомнили на всю жизнь! – сказал другой. – При Гитлере такого не было! – услышала Гретхен и не поверила своим ушам. Она не знала, что делать. Но в конечном счете любовь взяла верх. Как там говорила графиня фон Гоэнлоэ на странице 13? «Я буду делить с тобой все радости и горести, мой дорогой! Отныне мы всегда будем вместе, и никаким злым силам нас не разлучить!» Передохнув, Гретхен кое-как поставила Флориана на ноги, подперев оседающее тело плечом. Затем она обхватила его одной рукой за пояс и сделала шаг вперед. Дело пошло. Пыхтя и сопя, Гретхен доволокла Флориана до его дома и сгрузила у входа. Флориан свернулся клубочком, явно собираясь так проспать до утра. Гретхен обшарила его карманы в поисках ключей. Ничего не найдя, она решительно нажала на кнопку звонка возле таблички с фамилией Кальб. – Кто там? – спросил в домофон чей-то скрипучий голос. – Это Флориан, – ответила Гретхен. – Он без ключей! Откройте, пожалуйста. – Флориан! – сердито проскрипел голос. – Ты что там, язык проглотил? Почему молчишь? – Ему нехорошо, – ответила Гретхен. – Сейчас спущусь! – буркнул домофон. Гретхен хотела было уже уходить, сочтя, что долг любви выполнен в полной мере, но Флориан неожиданно очнулся и ухватил ее за ногу. – Стоять! Всем стоять! – пробормотал он. Пришлось остаться. Вскоре дверь отворилась и вышел мужчина – высокого роста, не очень молодой и похожий на Флориана. Он присел на корточки возле задремавшего гуляки. – «Ему нехорошо», говоришь?! Да он просто пьян в стельку! И весь облевался! Ну и вонища! Мужчина поднялся и нажал на звонок. – Хедвига! – рявкнул он в домофон. – Спускайся! Поможешь втащить наверх наше пьяное сокровище! – Потом он повернулся к Гретхен и сказал: – Обязательно надо напиваться до смерти, да? – Я не напивалась! – возразила Гретхен. Она высвободилась из цепких пальцев Флориана, быстро попрощалась и пошла прочь. По дороге она все принюхивалась – ее преследовал подозрительный противный запах. Похоже, она слишком долго была рядом с Флорианом: теперь и от нее несло кислятиной. На следующий день Флориан на занятия не явился. – Отсутствует по причине ангины! – сообщил староста класса. Габриэла украдкой посмотрела на Гретхен и ухмыльнулась. Гретхен никак не отреагировала на это. Ей было неприятно вспоминать о том, чем закончился вчерашний вечер. Да и в школе сегодня ничего такого особо приятного не происходило. Одна радость – что она была освобождена от физкультуры и весь урок просидела на скамейке, думая о своем, то есть о Флориане. Теперь-то он не будет над ней потешаться! Ведь, что ни говори, она пришла ему на помощь в тяжелую минуту жизни. Если бы не она, он, наверное, так бы и валялся в какой-нибудь канаве. Или, того хуже, угодил бы в полицию. Такое совместное «приключение» не может не сказаться на отношениях, считала Гретхен. Все должно измениться, причем в лучшую сторону, решила она. Домой Гретхен вернулась только около четырех, потому что после уроков была репетиция хора, а хор Гретхен старалась не пропускать – ведь она пела первым голосом. Когда Гретхен, голодная как волк, наконец добралась до дома, мамы не было. В детской ее встретил заспанный Гансик. – Мама у этой своей Мари-Луизы! – сообщил он и сунул палец в нос. – Велела, чтобы ты разогрела себе гороховый суп и сделала бутерброд с сыром. Гретхен суп разогревать не стала, а похлебала так, холодным, прямо из кастрюли – чтобы не мыть тарелку. – А где Магда? – крикнула она из кухни. Гансик объяснил, что мама взяла Магду с собой, потому что он отказался за ней присматривать. – Что я ей, нянька?! – добавил он. – Но ты же обычно с ней сидишь, когда маме надо по делам! – удивилась Гретхен. Вообще-то Гансик с Магдой жили душа в душу. – Когда по делам – да, – прокричал в ответ Гансик из детской. – Но она-то пошла к Мари-Луизе! А от этой Мари-Луизы один вред! Втягивает маму во всякие глупости! И папа так считает. – Что значит «втягивает»? Во что втягивает? – В голодание втягивает, вот во что! – сказал Гансик, входя в кухню. – И вообще, зачем ей подруга? Тем более такая. – Имеет право, – ответила Гретхен. Гансик решительно покачал головой. – Нет, от нее никакого проку! – заявил он. – Знаешь, сколько времени мама с ней разговаривает по телефону? Вчера тридцать семь минут не могла оторваться от трубки! Все болтала без остановки! Сегодня – тринадцать с половиной минут! А если я минутку поговорю, так она сразу мне на вид ставит: нечего, дескать, попусту деньги тратить! Сама-то тратит деньги на что хочет – вон, весы напольные купила! Папа придерживается такого же мнения: эта Мари-Луиза – совершенно никчемная тетка! – Но ты же ее совсем не знаешь! – возразила Гретхен. – Можно подумать, ты знаешь! – Не знаю, – призналась Гретхен. – Не знаешь, а споришь! – торжествующе воскликнул Гансик и вынул палец из носа. Вот и вся логика. Нет, приводить весомые аргументы Гансик не умел. Он просто почувствовал разлад в доме, а раз это совпало с разговорами о Мари-Луизе, значит, эта самая Мари-Луиза во всем и виновата – достаточное основание, чтобы ее возненавидеть! Мама вернулась домой около шести. Магда, против обыкновения, пребывала в превосходном настроении и трещала как сорока, рассказывая о каком-то Зеппи и каком-то Пепи. Через некоторое время выяснилось, что Пепи – это маленький мальчик, а Зеппи – большой кот, и оба они – члены семьи Мари-Луизы. Ужин сегодня состоял из бутербродов и чая. Мама жевала жвачку и так ничего и не ела. Но по крайней мере перестала мычать. За столом она разговаривала со всеми как обычно и вид имела веселый. После ужина Гансик разложил на столе в гостиной свою коллекцию перьев и погрузился в сортировку. Папа уселся смотреть телевизор. Гретхен пристроилась рядом, но не столько смотрела, сколько слушала, потому что вязала шапку с узором «косичка». Магда забралась под стол и принялась накручивать кукле Аманде волосы на бигуди. Мама расположилась в кухне, у нее была намечена большая глажка. Ей предстояло выгладить целую гору рубашек – папиных и Гансика. Вскоре из-под обеденного стола донеслось сердитое бурчание: Магда до глубины души была возмущена тем, что бигуди никак не хотят держаться на Амандиной голове. – Магдуся, можно потише? – попросил папа. – А то так ничего не слышно! Магда притихла ненадолго, а потом вдруг ясно и громко изрекла: – А мама у нас будет домработницей! С понедельника. – Чья мама? – спросил Гансик. – Наша мама! – ответила Магда. Гретхен с Гансиком прыснули от смеха. – Честное слово! – крикнула Магда из-под стола. – Я точно знаю! Мама будет убирать у профессора! Гретхен с Гансиком разразились безудержным хохотом. – Тихо вы! – шикнул на них папа. – Ты слышал, что выдала Магда? – спросила Гретхен папу, все еще продолжая хихикать. – Она говорит, что мама будет домработницей у какого-то профессора! Тут захохотал и папа. И никому из них даже в голову не пришло поинтересоваться у мамы, что это за сказки Магда рассказывает. Домработницей у профессора! Это же полный абсурд! Глава четвертая, в которой фигурируют две тележки с продуктами и седовласый господин, из-за которого папа выходит из себя, а затем случается нечто, что заставляет Гретхен пересмотреть свои представления о настоящей любви Флориан не появлялся в школе уже целую неделю, и Гретхен размышляла, не позвонить ли ему. Все-таки было как-то тревожно. Гретхен рассказала маме о том, как Флориан напился. По мнению мамы, вся эта история могла закончиться настоящим алкогольным отравлением, а это не шутки! И будет совершенно нормально, если Гретхен справится о состоянии здоровья своего одноклассника, а как же иначе? Раз двадцать за вечер Гретхен подходила к телефону, снимала трубку и клала ее обратно. Она боялась услышать в трубке тот самый сердитый скрипучий голос, который отвечал ей в домофон, – вспоминать о том разговоре было неприятно. До самой субботы жизнь в доме Закмайеров текла тихо-мирно, без особых происшествий. Мама даже начала немного есть: хрустящие хлебцы, сырую морковку и огурцы. В ванной комнате над весами она повесила на стене таблицу, куда каждое утро вписывала свой вес. Судя по этим цифрам, он уменьшался. За неделю она похудела на два килограмма и триста граммов. Правда, по маме это было незаметно. Ведь невооруженным глазом невозможно различить, весит ли человек девяносто и три десятых или восемьдесят восемь килограммов. Неприятности начались в субботу утром во время похода в магазин. Каждую субботу папа с мамой ездили в гипермаркет на окраине города. В эту субботу к ним присоединилась Гретхен, потому что у них отменили сдвоенный урок черчения из-за ремонта чертежного класса и она уже в десять была свободна. Обычно такие поездки в гипермаркет для семейства Закмайеров были праздником, но сегодня все вышло иначе. Мама без всякого энтузиазма катила тележку вдоль рядов с продуктами, мрачно приговаривая: – Ужас! Столько еды! От одного вида тошнит! Всякий раз, когда папа брал с полки какую-нибудь банку или коробку, мама хмурилась и спрашивала: – Может, обойдемся без этого? В конце концов папа страшно разозлился и заявил, что она портит ему все удовольствие: вместо того чтобы спокойно тратить деньги, он вынужден слушать ее дурацкие комментарии. А все почему? Потому что она затеяла, видите ли, худеть! И не надо говорить, что это ее личное дело! От этой глупости теперь должна страдать вся семья! – Хорошо, – невозмутимо сказала мама, – если так, то я пойду в кофейню, почитаю газету, не буду портить вам удовольствие! Когда справитесь, зайдите за мной. Папа открыл было рот, чтобы возразить, но мама уже шмыгнула в щель между баррикадами из сыра и рыбных консервов и скрылась из виду. – Ну что ж, тогда пошли! За мной! – решительно скомандовал папа, сердито толкнул тележку и пошел сметать с полок всё подряд. Даже макароны прихватил, хотя он, как сотрудник макаронной фабрики, мог получать их вагонами, причем даром! Вся эта крупномасштабная шопинг-акция прошла, надо сказать, без огонька – выглядел папа довольно мрачным. Наконец с двумя полными тележками они с Гретхен добрались до кассы. Папа расплатился, кассирша выдала километровый чек, и Гретхен покатила свою телегу к машине, стараясь не отставать от папы. Уложить такое количество покупок в миниатюрную машинку – дело тоже не простое! – Главное – оптимально использовать пространство! – изрек папа, укладывая в багажник приобретенное добро. Гретхен уже поняла: домой ей придется ехать с шестью пакетами на коленях. – Сходи за мамой! – распорядился папа, закончив погрузку. То, что папа послал за мамой Гретхен, было дурным знаком. Семейный мир под угрозой! Гретхен попыталась спасти положение: – Пойдем вместе, пап! – сказала она. – Выпьем чего-нибудь в кофейне. – И не подумаю! – отрезал папа. – Мама там прохлаждается с газеткой, пока я тут ишачу! – Но ведь ты практически сам ее спровадил, потому что она тебе якобы настроение портила! – справедливости ради заметила Гретхен. – А что, по-твоему, не портила? Еще как портила! – ответил папа. Иногда он разговаривает как Гансик, подумала Гретхен. Никакой логики и непробиваемое упрямство! Гретхен вздохнула и побрела в кофейню. Мама остолбенела, увидев забитый под завязку багажник и гору пакетов на заднем сидении, но ничего не сказала. Она молча взяла два пакета себе на колени и один поставила в ногах, чтобы чуть-чуть освободить Гретхен от продуктовых завалов. Дорога домой тянулась бесконечно долго. Они ползли с черепашьей скоростью в длинной череде машин, двигавшихся от гипермаркета в город. – Наверное, там впереди авария, – предположила мама. Папа на это ничего не ответил. – Хорошо бы попасть домой до того, как Магда вернется из школы, – добавила мама. Папа продолжал молчать. – Обычно по субботам все едут из города, а в город дорога свободна, – заметила мама. Никакой реакции. – Да, кстати, – продолжала мама. – Я завтра в Цветль не поеду. Перед бабушкиным маковым рулетом мне не устоять! А ведь будет еще жаркое из свинины… Сплошные соблазны! Тем более с твоей мамой не забалуешь – всех заставит есть! – Ты и в прошлое воскресенье не ездила! – буркнул папа. – Ну и что? – рассмеялась мама. – Скажи, что я заболела. Грипп! – Это твое последнее слово? – спросил папа. – По поводу поездки в Цветль – да, – ответила мама. Дальше они всю дорогу молчали. Гретхен, задавленная грудой пакетов, совсем приуныла. Она все не могла решить, кто больше виноват в размолвке – папа или мама. А может быть, подумала она, Гансик прав, и во всем виновата Мари-Луиза? В воскресенье мама действительно в Цветль не поехала. По этому случаю Магда тоже решила остаться дома. Папа, Гансик и Гретхен отправились без них и добрались быстрее, чем обычно, – уменьшение «полезного груза» за счет отсутствия мамы и Магды явно прибавило «мини» скорости. Цветльская бабушка в мамин грипп не поверила. – Что ты мне сказки рассказываешь?! – возмутилась она. – На той неделе встреча одноклассников, теперь грипп! Кому другому такими байками голову морочь! – Бабушка сморщила нос, прямо как Гретхен. – Вы что, поссорились? Семейный кризис? Папа выложил все как на духу, и бабушка пришла в неописуемое негодование. Гретхен еще ни разу не видела ее такой сердитой. С бабушкиной точки зрения, вся эта мамина диета – чистой воды предательство по отношению к роду Закмайеров. – Мы, Закмайеры, все фигуристые и пышные. Это у нас наследственное! Гретхен возразила, что наследственность в данном случае ни при чем, ведь мама не из Закмайеров, а только вышла замуж за одного из представителей этого рода. – Глупости! – отмела этот довод бабушка. – Теперь-то она Закмайер, а все Закмайеры – пухлые и упитанные! До замужества на нее без слез смотреть было нельзя! Соломина какая-то была, ветром сдуть могло! Бабушку понесло: она все никак не могла остановиться и ругала на чем свет стоит все эти диеты, манию похудения, идиотские женские журналы, которые толкают недалеких читательниц на такие безобразия. Папа сказал, что на сей раз виноваты не журналы, а некая Мари-Луиза – крайне неприятная особа, которую он сто лет уже не видел. Смутно помнит только, что она все время вертелась возле мамы, когда они только познакомились. Слава богу, потом она уехала в Англию, там вышла замуж и родила троих детей. – Но теперь, – с тяжелым вздохом сказал папа, – она вернулась. Без мужа и с одним ребенком. Двое других остались с отцом в Англии. После развода она похудела на тридцать килограммов! – Еще и разведенная! – презрительно проговорила бабушка. – И двоих детей сбагрила мужу! Ну молодец, нечего сказать! Разве ж это подходящая компания для твоей жены? Я бы на твоем месте запретила им общаться! Папа попытался втолковать бабушке, что мама не малый ребенок, чтобы он мог ей запрещать с кем-то общаться. – Да, но ты муж! А муж имеет право запретить своей жене делать то, что ему не нравится! – заявила бабушка. – Я же не тиран! – возразил папа. – А жаль, – тут же отреагировала бабушка. – Женщина, бросившая своих детей, – совсем не подходящее общество для приличных людей! Таких подруг надо гнать поганой метлой! – совсем уж разошлась бабушка. – Правильно! Гнать поганой метлой! – поддакнул Гансик, уплетая за обе щеки маковый рулет. В этот раз папа стал собираться домой раньше обычного. Бабушкины тирады ему явно действовали на нервы. Бабушка, со своей стороны, не стала их удерживать, потому что была недовольна папой. Она даже не поцеловала его на прощание, а только пробурчала: – Нельзя быть таким мямлей! И в кого ты такой уродился? Молча катили папа с Гансиком и Гретхен по разбитой дороге. – А все-таки бабушка странная, – сказала вдруг Гретхен. Папа ничего на это не ответил, зато Гансик тут же подал голос: – Никакая не странная! Она права! Нечего маме водиться с этой Мари-Луизой! – Да при чем здесь Мари-Луиза? Я о другом! Что такого плохого в том, если дети остаются у отца? Она так говорит, будто отцы – какие-то звери несусветные! – Ничего такого она не говорила! – возразил Гансик. – Она говорила, что хорошая мать никогда не отдаст своих детей. – Ага, а хороший отец, получается, отдаст… Интересно, почему? – ехидно спросила Гретхен. – Потому что в природе существует материнский инстинкт, а отцовского инстинкта, кажется, не бывает, – вмешался в разговор папа. – Значит, у тебя нет отцовского инстинкта? – решил уточнить Гансик. – Не знаю, – честно признался папа. – А вот если ты разведешься с мамой… – Я не собираюсь разводиться с мамой, – не дал ему договорить папа. – Ну хорошо, а вот если мама с тобой разведется, то… – Мама не собирается со мной разводиться! – опять перебил его папа. – Это понятно, но ведь можно представить себе такое, – продолжал гнуть свою линию настырный Гансик. – Можно, – согласился папа, – теоретически. – Я и говорю, теоретически, – не отставал Гансик. – А что будет тогда с нами? Папа бибикнул и пошел на обгон молоковоза. Гретхен замерла. Обгонять здоровенную машину с цистерной на извилистой дороге – дело небезопасное, особенно если у тебя самого автомобиль, который выжимает максимум девяносто пять километров в час. – Так кому мы достанемся? – спросил Гансик, когда папа опять вырулил на свою полосу. Папа ответил, что не знает, потому что никогда на эту тему не думал. – А ты бы взял нас к себе? – не отставал от него Гансик. – Всех троих? – в папином голосе явно прозвучало легкое смятение. – Да, всех троих! – ответил Гансик. – Мама вас никогда не отдаст! – уклонился от прямого ответа папа. – А если все-таки отдаст? – упрямо стоял на своем Гансик. Папа всерьез задумался над неожиданной проблемой и попросил Гретхен дать ему сигарету. В трудных ситуациях ему всегда надо было закурить. Такая у него была вредная привычка. Гретхен выудила пачку из кармана папиной куртки и передала ему. Гансик, который в подобных случаях всегда рвался выступить в роли ассистента, был настолько поглощен проблемой разделения детей, что даже пропустил этот момент. Он неотрывно смотрел папе в затылок и напряженно ждал ответа. – Значит, вы бы хотели жить со мной? – спросил папа. – Ну допустим, – ответила Гретхен. – Тогда я попытался бы как-то устроить нашу жизнь, – твердо сказал папа и, похоже, почувствовал себя настоящим героем. – Вот только как с Магдой быть – не знаю, – добавил он гораздо менее героическим тоном. – Мне будет с ней довольно трудно справиться. Ведь она еще такая маленькая! Продолжая рулить одной рукой, папа принялся другой теребить усы и скоро уже навертел множество вопросительных знаков вперемешку с восклицательными. – Вот видишь! – воскликнула Гретхен, поворачиваясь к Гансику. – Может быть, у Мари-Луизы была такая же ситуация! Старшие дети захотели остаться с папой в Англии, а малыша он не смог взять к себе! – Что ты все время защищаешь эту тетку! – возмутился Гансик и бросил в сторону Гретхен сердитый взгляд. – Если бы она была хорошей матерью, дети не захотели бы жить с отцом! – А если он – хороший отец? – с хитрой улыбкой спросила Гретхен. – Чушь cобачья! – заорал Гансик. Гансик всегда так орал, когда у него не хватало аргументов. Гретхен знала эту его особенность и не обижалась. Она просто отвернулась от него, помня мамин совет: никогда не демонстрировать глупцу свое умственное превосходство. Папа же продолжал вслух развивать неожиданно возникшую тему, прикидывая так и этак, как будет выглядеть их жизнь втроем. В результате он пришел к выводу, что главное – правильно распределить обязанности и перестроиться, тогда все будет работать как часы. Без проблем! Гретхен вслушивалась в папины рассуждения и не переставала удивляться, как ловко он все придумал: в основе гипотетической жизни втроем лежало справедливое распределение обязанностей между Гансиком и Гретхен, которым предстояло заниматься совсем не детскими делами – стиркой, уборкой, готовкой и прочими домашними заботами. Папе же самому особо перестраиваться не придется. На его долю выпадало только зарабатывание денег да приготовление яичницы со шкварками. Так что в целом жизнь втроем представлялась папе вполне приемлемой и даже приятной. Гретхен не успела высказать критические замечания по поводу такого плана, потому что они как раз подъехали к дому. – А ты все еще сердишься на маму? – спросил Гансик. Перед их отъездом в Цветль папа с мамой не обмолвились между собой ни словом и смотрели друг на друга не слишком ласково. – Нет, больше не сержусь, – ответил папа. – Я все обдумал. Чего сердиться? Нет никакого смысла. Рано или поздно она плюнет на это свое голодание. Надо просто набраться терпения. Гретхен не любила вмешиваться в чужие дела, но сегодня, решила она, придется поступиться правилами. – А знаешь, – сказала она, когда они с папой и Гансиком подходили к дверям квартиры, – может быть, тебе действительно не стоит все время называть ее мамой. Она не любит этого. Звучит как-то не очень, правда! – Да? Ты считаешь? – переспросил папа, доставая ключи от квартиры. Он открыл дверь и, заговорщицки кивнув Гретхен, прокричал с порога: – Элизабет! Это мы! Элизабет, ты где? Папа направился в гостиную, Гретхен и Гансик – за ним. На пороге гостиной он резко затормозил и уставился на мягкий уголок. Там, в кресле, сидела мама, а напротив нее, на черном кожаном диване, устроился пожилой седовласый господин с трубкой, который держал Магду на коленях! – А, это вы! – воскликнула мама, явно в замешательстве. – Что-то вы рано вернулись! – Может, нам уйти? – спросил папа ледяным тоном. Магда сползла с коленей незнакомца и подбежала к папе. – Позвольте представить вам моего мужа и старших детей, – сказала мама, обращаясь к старику. Тот поднялся и подал руку всем по очереди – папе, Гретхен и Гансику. При этом он что-то бормотал себе под нос, вероятно, свое имя. – Ну что же, – проговорил старик, обращаясь к маме, – не смею более занимать ваше время. Мы обо всем договорились. До завтра, сударыня! Отвесив легкий поклон папе, он, прихрамывая, направился в прихожую; мама поспешила следом. – Ваша шляпа, господин профессор, ваша трость, господин профессор, – послышался мамин голос. – Благодарю вас, сударыня, – раздалось в ответ. Магда потянула папу к обеденному столу. Там стояла ваза с огромным букетом желтых роз. – Понюхай, как пахнут! – сказала Магда. – Это профессор принес! Папа нюхать розы отказался. В прихожей хлопнула дверь. – Что это еще за профессор? – спросил Гансик у Магды. – Ну, у которого мама домработницей будет, – объяснила Магда. – Кем будет мама? – папа схватил Магду за руку, да с такой силой, что та от неожиданности взвизгнула. – Повтори, кем она будет? – Я уже говорила! – пропищала Магда. – Домработницей у профессора! Пусти! Мне больно! Папа отцепился от Магды. Тем временем мама вернулась в гостиную и села в кожаное кресло. Магда подбежала к ней, чтобы пожаловаться на папу. – Папа мне больно сделал! – сказала она, показывая руку. Мама погладила больное место и посмотрела на мужа. – Что все это означает? – строго спросил он. – Что этот трухлявый пень делал у нас в доме? Папа подошел почти вплотную к маминому креслу и принялся отчаянно теребить свои усы, как будто они были накладные и ему хотелось поскорее от них избавиться. – Это не трухлявый пень, а господин Майзенгайер, профессор. Он живет один, и ему нужен человек, который будет следить за порядком в доме. Вот этим я и займусь. С завтрашнего дня. – Ты что, рехнулась?! – завопил папа. Гретхен никогда еще не слышала, чтобы папа так орал. Магда от испуга уткнулась маме в колени. – Да успокойся ты! – сказала мама. – Работа только по утрам. К приходу детей из школы я уже сто лет как буду дома! Но это нисколько не успокоило папу. Он, правда, перестал кричать, но зато теперь метался по гостиной, как зверь в клетке, и говорил, говорил, говорил. Во-первых, он достаточно зарабатывает, чтобы избавить свою жену от необходимости работать. Во-вторых, если ей нечем заняться, то он готов ей помочь и показать, сколько всего полезного еще можно и нужно сделать в доме. И в-третьих, если ее обуревает такая жажда деятельности, то вовсе не обязательно идти в домработницы, а лучше выбрать работу поприличнее. Ответственный работник макаронной фабрики не может быть женат на прислуге! От этой пламенной речи папа изрядно устал и в изнеможении плюхнулся на диван. Мама вытянула изо рта длиннющую нить жвачки, намотала ее на палец и сказала: – Во-первых, ты не можешь мне ничего запретить, мы же не в Средневековье живем. Во-вторых, дело не в том, сколько ты зарабатываешь, а в том, что я хочу зарабатывать сама ! И в-третьих, я вовсе не в домработницы нанялась, домработница у профессора уже есть. Магде просто это слово нравится. В действительности же профессор пригласил меня в помощницы, и о таком месте можно только мечтать! Дальше мама объяснила, что место это ей устроила Мари-Луиза, причем на очень выгодных условиях: работать она будет без договора, то есть не нужно будет платить никаких отчислений, при этом профессор назначил ей щедрое жалованье и к тому же живет совсем рядом. И приходить минута в минуту тоже не обязательно. А если один день она и вовсе не сможет прийти – тоже не беда. – Очень даже подходящая для меня работа, – сказала мама. – Моя задача – готовить и гулять с собакой. Так что я буду много бывать на свежем воздухе! – С каких это пор ты вдруг заскучала по свежему воздуху? – удивился папа. – С тех пор как решила изменить себя! – ответила мама. – Потому что, если хочешь похудеть, нужно в первую очередь изменить свою жизнь! Тут все взаимосвязано, понимаешь?! Быть женой, матерью, домохозяйкой – это, конечно, прекрасно, но для меня недостаточно, у меня есть и другие жизненные цели! Папа всплеснул руками и воскликнул: – Ну, это уже ни в какие ворота! Что это за жизненная цель такая – обихаживать дряхлого старика?! Может, нам завести четвертого ребенка? Хоть посмотреть будет приятно! Мама выпрямилась в кресле и сидела теперь с прямой спиной, как будто аршин проглотила. – Выбирай, пожалуйста, выражения! И думай, что говоришь! Четвертый ребенок, между прочим, мне за работу не заплатит! – Ну не заплатит, и что? – папа вскочил с дивана и снова принялся мерить шагами гостиную. – При чем здесь вообще деньги?! У нас денег в банке – больше, чем у некоторых долгов! Чего тебе не хватает? Хочешь большую машину – пожалуйста! Новую мебель? Пожалуйста! Шубу норковую? Пожалуйста! – Папа даже остановился, пораженный собственной щедростью. – Ты ведь сама сколько раз говорила, что новую мебель покупать не будем, потому что и старая еще послужит, что шубы тебе не надо, что «мини» – единственный разумный выбор в эпоху экономии энергии! – Папа опять зашагал по комнате. – Это ведь была твоя идея – откладывать деньги, чтобы купить дом где-нибудь в деревне! Возьми все отложенные деньги и делай с ними что хочешь! – Ты что, меня совсем не слышишь? – возмутилась мама. – Я хочу сама зарабатывать! Понимаешь, сама ! Чтобы у меня были свои деньги! – А чем тебя мои деньги не устраивают? Я же тебе не мешаю их тратить! – Это как посмотреть, – сухо ответила мама. – В любом случае, мне нужны собственные деньги, которыми я могла бы свободно распоряжаться. – И на что ты собираешься пустить эти свои собственные деньги? – поинтересовался папа. – Есть у меня кое-какие планы, но пока их рано еще обсуждать… – уклонилась мама от прямого ответа. Гретхен надоело слушать, как ссорятся родители, и она потихоньку ушла из гостиной. Все это страшно глупо. И то, что маме вдруг понадобилось непременно самой зарабатывать деньги, глупо, и то, что папа против, тоже. Гретхен отправилась в кухню в надежде найти что-нибудь съестное. Но никакой еды не обнаружилось. Ничего удивительного, потому что обычно по воскресеньям они ужинали у бабушки в Цветле. Откуда маме было знать, что вопреки обыкновению бабушкин ужин в этот нескладный день вдруг выпадет из программы. В прихожей зазвонил телефон. Гретхен побежала к аппарату и сняла трубку. Флориан Кальб. Гретхен еще ни разу не разговаривала с ним по телефону, и ее от неожиданности пробила дрожь. – Извини за беспокойство, – сказал Флориан, – но я ни до кого не могу дозвониться, никого нет дома. А мне нужно узнать задания по математике за всю неделю, потому что я завтра собираюсь прийти. – Тут Флориан перешел на шепот: – Предки требуют, чтобы я сделал домашку за все пропущенные дни! – Потом он снова заговорил нормальным голосом: – Продиктуешь, что задано? И спасибо, что довела меня до дома! – прошептал он в трубку. – Похоже, я тогда изрядно надрался… – Да нет, ничего особенного, – тактично сказала Гретхен. – А с математикой… – она замялась. – На последнем уроке мы проходили новые уравнения… Довольно противные… – Гретхен набралась духу и выпалила: – Если хочешь, могу дать списать. Хоть сейчас… Принести тебе тетрадь? – Это было бы круто! – тихо ответил Флориан и добавил совсем уже еле слышно, так что Гретхен с трудом смогла разобрать слова: – Только приходи не раньше половины седьмого, когда мои двинут в кино. А то еще начнут выступать, что я списываю, а не сам делаю… Флориан умолк. Гретхен услышала знакомый скрипучий голос. Судя по всему, скрипун подошел к Флориану. – Что ты так долго разговариваешь по телефону? – строго спросил он. – Давай проверим, – снова раздался в трубке голос Флориана. – Значит, номер 1246, примеры а, б, в, г, д, е. И на странице 92 последние пять примеров. Спасибо, Отто! До завтра! – попрощался Флориан и отключился. Гретхен пошла в ванную комнату. До встречи оставался еще час, и она хотела потратить его на то, чтобы «навести красоту». Но как наводить эту самую красоту, Гретхен толком не знала. До сих пор она обходилась без всяких ухищрений. Кожа у нее была нежная и чистая, как у многих полных людей, ресницы – длинные и густые, щеки – розовые, губы – яркие. Гретхен наложила легкие голубые тени на веки. Больше ей ничего в голову не пришло. Можно было, конечно, еще подвести глаза черной тушью. Один раз мама ей так делала, когда в школе был карнавал. Папа тогда заявил, что с такой подводкой Гретхен похожа на племенную корову на выставке сельхоздостижений. Надо же было такое придумать! Но как знать, вдруг и Флориан придерживается похожих взглядов, подумала Гретхен и решила не рисковать. Гретхен выбрала себе джинсы из запасов Гансика и попыталась втиснуться в них, что оказалось делом непростым. Чтобы застегнуть молнию, пришлось лечь на пол – в таком положении живот втягивается. Но лишний жир – штука коварная! В одном месте прижмешь – в другом вылезает! Застегнуть-то джинсы она застегнула, но теперь над поясом по всей окружности нависала порядочная колбаса. Гретхен достала из шкафа мамину черную шелковую блузку и надела ее. Получилось очень даже модно: свободный фасон и ничего лишнего не торчит. Спасительный пятидесятый размер надежно все скрывал. Оставалось разобраться с прической. Гретхен собрала волосы в пучок на макушке, потому что где-то читала, что это визуально удлиняет лицо. Гретхен набросила плащ, взяла свою тетрадку по математике и, заглянув в гостиную, сообщила: – Я пошла к Флориану Кальбу отнести задание по математике! Папа с мамой все еще громко ссорились. Гансик с Магдой чинно сидели за столом и внимательно слушали то одного, то другого, как будто перед ними разыгрывалась какая-то увлекательная пьеса, а сами они – зрители в кукольном театре.

Конец ознакомительного фрагмента.