Закончив чтение первого листа бланка допроса, он проверил, заперты ли дверцы стола, и сказал:

– С места не подниматься, к окну не подходить – все равно первый этаж, я скоро вернусь, продолжим работу.

Он вернулся через сорок два часа, когда Исаев свалился со стула.

– Простите, пожалуйста, – испуганно говорил Сергей Сергеевич, усаживая Исаева, – у меня с отцом случилась беда, увезли в больницу, я так растерялся, что никого здесь не успел предупредить. Извините меня, такая незадача, – он подбежал к двери, распахнул ее и крикнул в пустой коридор: – Юра, позвони, чтоб срочно принесли две чашки кофе и бутерброды!

– Разрешите мне вернуться в камеру, – попросил Исаев. – Я не в состоянии отвечать вам…

– А вы думаете, я прилег хоть на минуту? – следователь ответил устало, с каким-то безразличием в голосе. – У отца инфаркт, я все это время провел в приемном покое, тоже еле на ногах стою… У меня всего несколько вопросов, вы уж поднатужьтесь…

– Ну давайте тогда скорее…

– Всеволод Владимирович, может, я касаюсь самого больного, – следователь сейчас был мягок и чуточку растерян, конфузился даже, бедный мальчик, – скажите, кем по партийной принадлежности был ваш отец?

– Это же все есть в моем личном деле…

– Оно погибло, вот в чем вся беда, това… Всеволод Владимирович… Сгорело в сорок первом, когда наши архивы вывозили в Куйбышев… Поймите меня правильно, если б мы имели ваше личное дело, неужели вы б здесь сейчас сидели?

А может, действительно он говорит правду, подумал Исаев, ощутив в себе рождение затаенного тепла надежды. Тогда понятно все происходящее, доверяй, но проверяй, так вроде бы говорили…

– Мой отец был меньшевиком…

– А я не верил в это, – вздохнул Сергей Сергеевич и как-то даже обмяк. – В голове такое не укладывалось…

– Почему? Другие были времена… Отец в свое время дружил с Ильичом, несмотря на идейные разногласия.

– До революции?

– Да.

– В какие годы? Где встречались?

– Особенно часто в Париже, в одиннадцатом…

– А потом?

– Последний раз в Берне, когда обсуждался вопрос о выезде в Россию, это была весна семнадцатого…

– Вы присутствовали на этой встрече? Кто там был?

– Там было много народу, встреча была у нас дома: Мартов был, Аксельрод, кажется…

– Зиновьев, – подсказал следователь.

– Конечно, был и Зиновьев… А как же иначе? Он ведь первым с Ильичом уезжал, мы – только через месяц, с Мартовым…

Вошел надзиратель с подносом, на котором стояли стаканы с кофе и четыре бутерброда с колбасой и сыром…

– Угощайтесь, Всеволод Владимирович, – предложил следователь, старательно заполняя бланк допроса.

– Давайте поскорее закончим, – попросил Исаев, – тогда я съем бутерброды и вы меня отправите в камеру, не то я прямо тут усну…

– Мы практически закончили, ешьте…

Когда Исаев подписал бланк, следователь снова вышел из кабинета, сказав, что он позвонит в больницу узнать, как здоровье отца; вернулся на следующий день.

…В тот миг, когда голова Исаева сваливалась на грудь и он засыпал, сразу же появлялись два надзирателя:

– Спать будете в камере!

…Сергей Сергеевич появился уставший, с синяками под глазами:

– Чуть-чуть лучше старику, – сказал он. – Еще несколько вопросов, и пойдете отдыхать.

– Тварь, – тихо сказал Исаев. – Ты маленькая гестаповская тварь, вот ты кто. Отвечать на вопросы отказываюсь. Требую твоего отвода.

– Это как начальство решит, – рассеянно ответил Сергей Сергеевич. – Я доложу, конечно, а пока продолжим работу: вы жили с отцом в одной квартире? Формулирую: являясь работником ЧК, вы жили в одной квартире с меньшевиком и не отмежевались от него. Так?

А чем он виноват, этот несчастный Сергей Сергеевич, спросил себя Исаев. В стране произошло нечто такое страшное, что и представить нельзя. Передо мной не человек. У него в голове органчик, как у щедринских губернаторов, бесполезно говорить, непробиваемая стена. А я погиб. Все. Если б я один – не так страшно… Но со мною они погубят и Сашеньку, и Саньку, теперь я в это верю.

Накануне беседы с генералиссимусом Хрущев не спал почти всю ночь.

В который раз уже он задавал себе такой простой и столь же унижавший его вопрос: говорить ли вождю – один на один – всю правду или «скользить», как это было принято сейчас в Политбюро, ЦК, Совмине, обкоме, правлении колхоза, деревенском доме и даже городской коммуналке, где, по секретным подсчетам группы киевских статистиков, на семью из пяти человек приходилось семь квадратных метров жилья; дед с бабушкой спали на кровати, муж с женой – на диване, дети – на полу.