Я бегу за ними, хлябая сапогами; моим легким явно не по пути с лепестком-респиратором...

Следуют несколько минут гонки под палящим солнцем по местности, с которой словно гигантским скальпелем содрали шкуру-землю. Ее начинка в виде, выкорчеванных, хаотически спутанных и брошенных как попало трубопроводов и кабелей мешает бежать по прямой, и мы мчимся зигзагами, словно под обстрелом.

Небольшое (двухэтажное?) здание. Стеклянный коридор ведет из него куда-то в другое здание по соседству. Мы в изнеможении опускаемся на ступеньки, ведущие наверх. Звягинцев щелкает дэпэшкой:

– Двадцать миллирентген...

Сдергиваются ненавистные респираторы, трясущиеся руки вытаскивают сигареты. Ходырев спрашивает дозера:

– Сколько было по максимуму, пока бежали?

– Пять рентген...

– Семечки, ребята! Накопили не больше пол-рентгена на нос, а были почти под самой "четверкой", - Саша явно старается ободрить бойцов.
– Психовать нечего, работать будем по-умному, я ручаюсь, больше установленных двух рентген никто не получит...

Я тихо спрашиваю:

– Ты уверен, что мы пришли, куда надо?
– И тут же жалею об этом. Не глядя мне в глаза, Ходырев говорит:

– Это здание - управление строительством ЧАЭС. Начальник - Кизима Валерий Трофимович, его кабинет - в том крыле. В кабинете на полу куча визиток с его координатами, возьми одну на сувенир...

Помолчав, он продолжает:

– Если заказчик не придет через двадцать минут, двигаем назад.

Команда облегченно выдохнула.

Мне неловко. Ухожу в застекленный переход, прикуриваю сигарету. Сердце не успокаивается. Адреналин с готовностью отзывается на сигналы перевозбужденного мозга, радостно бухая в артериях.

На полу возле окна лежит дохлая бабочка. Потом еще одна, еще, и еще...

Целый сонм - не меньше сотни - маленьких желтых капустниц, захваченных врасплох непонятной смертью, нахожу я на подоконнике. Неужели от радиации? А говорят, насекомые ей не подвластны...

Я поднимаю глаза.

Мертвые бабочки на подоконнике отражаются в стекле, сквозь которое я гляжу прямо на распанаханное нутро 4-го блока.

Все, что я видел до этого момента на станции, выглядело неповрежденным, пусть даже заброшенно-грязным, но целым. Но здесь...

Я до сих пор вижу это во снах, снова и снова.

Здание было натурально разворочено "прицельным бомбометанием" с воздуха... Торчащие покореженные ребра металлоконструкций, обвешанные соплями свисающих до земли парашютных строп, которыми связывались гроздья контейнеров с бором и пучки свинцовых самокруток. Потеки грязи и копоти на уцелевших стенах. Тонны искрошенных остатков стен и перекрытий на земле и на крыше прилегающего здания (ВСРО, вспомогательные системы реакторного отделения - СБ). Полосатая вентиляционная труба на крыше блока, совем рядом с провалом взорвавшегося реактора, выглядит до несуразности нарядно.

Полное отсутствие людей в поле зрения нервирует. Кажется, что воздух, до предела наполненный невидимым, неощутимым мощнейшим излучением, исходящим от разрушенного четвертого блока, вибрируя, искажает воспринимаемое изображение.

Несколько мгновений я завороженно смотрю на реактор. Пропорции и значимость происходящего подавляют полностью. Все, что приходит в голову для описания моих ощущений в тот момент, звучит пошло.

Потом я вижу поразительную картину.

На расстоянии нескольких сотен, а может, и десятков метров по прямой от разрушенного реактора, на открытом, незащищенном ничем пространстве, работал сварщик.

Искры газосварки фонтанами брызгали в стороны. Он работал сноровисто, методично, профессионально. Периодически поднимая щиток, проверяя качество. Мне даже показалось, что он насвистывал.

Вовиковы стихи всплывают неожиданно: "Сварщик зварю¤ метал..."

За его спиной, кашляя тысячами рентген, грозно возвышался радиоактивный монстр. Но - наверняка зная, на что шел, что его ожидает - сварщик тем не менее спокойно делал свое дело.

И совсем неожиданно, глядя на него, я тоже успокоился.

Впервые за сегодняшний день я загнал свой адреналин в угол.

...Я подобрал визитку В. Т. Кизимы в том кабинете. Так же, как и в Припяти, все в нем кричало о скоротечной, драматической эвакуации. Хозяин оставил все как есть, может, поздним вечером, накануне того утра, когда ему сказали: туда больше нельзя. Открытая папка с докладом на столе, стопки документов, коммутатор, телефоны, карты, чертежи, мебель - все было просто оставлено. Надолго, если не навсегда.

Визитка была моим талисманом в течение последующих сорока дней моего Чернобыля.