Шрифт:
– Эх, Машка, Машка, беспризорная ты моя душа!
– Маняшка, Маняшка, подружайка ты моя сердечная!
Потом они опять просто ехали, устроившись на самом краешке вагона, свесив ноги вниз, просто молчали и смотрели на алый закат. Маша, уткнувшись в плечо подруги, тихо плакала.
– Не плачь, Машка. Подождать немного надо. Вернется твой живчик. Мы же девочки. Дождемся, пока мальчишки гадов победят, все опять хорошо потом будет. Костры будем делать, песни петь. Смотри, какие здесь вечера быстрые. Раз – и темно. Вот она и звезда твоя, как миленькая. Солнышко еще не закатилось толком, а уже и луна, и звезды!
– Где это?
– Гляди, плакса!
– Ой! Маруся, глянь! Вот же она опять!
– Я же тебе говорила. Так и приедем мы с ней. Почти приехали.
– Скорей бы уже. Буду ждать. Я дождусь.
– Подожди. Уже скоро. Видишь, льна снова не видно, коричневый опять уже.
– Это потемки потому что. Так-то он синий.
– Синий… Да… Дай шаркунок! – лукаво усмехнулась Маня.
– Ты что? Не поняла? Не дам!!!
– Тогда я завтра с тобой не буду разговаривать! Бойкот тебе будет!
– Ну и не разговаривай.
– Ну и не буду!
– Ну и не надо!
– Жадница!
– Передница!
Будто подслушав их разговор, поезд замедлил ход, зашипел и остановился на темном полустанке.
– Я тогда сейчас к малявкам ночевать пойду, а ты тут сама свои звезды считай! И не забудь двери на ночь задвинуть, а то опять выстудит весь вагон.
– Не уходи, Маня!
– Люби меня, как я тебя, и будем верными друзьями! Завтра – молчок! Кошка сдохла, хвост облез, кто слово скажет, тот и съест! Я с тобой, Машка, не разговариваю!
Она ловко спрыгнула на землю и побежала в темноту вдоль состава назад.
В первое утро сорок пятого года заводское общежитие укладывалось спать. Однако кое-кто в мужском блоке, особо непоседливый, все еще старался праздновать. Из-за стены время от времени долетали звуки патефона или гармони, иногда слышалась тихая песня под гитару и мандолину.
Уже три с лишним года подружки так и жили в этой комнате на двенадцать коек. Вот как приехали с вокзала, как заняли две кровати у окна, так и не расставались. Всю войну, получается, они были все время вместе: на работе в одной смене, в школе, на танцах, в кино, на дежурствах в больнице у малышей и в одной колонне на всех демонстрациях.
– Танцуют… – пробурчала Маша, отодвинув стакан с недопитым чаем и утирая пот полотенцем.
– Пляшут, да… Пойдем к ним? – предложила Маня, присаживаясь к столу.
– Ты иди, я тут побуду. Лихо мне…
– Заболела же! Валенки не надела, вот и снемогла ты, хвороба! Сейчас-то хоть ноги погрей. Поотмечала Новый год, кулемушка. «Некрасиво-некрасиво»… Двадцать градусов мороза на дворе, снега по колено, а мы до клуба премся в туфельках-чулочках.
– Я же в ботиках ходила.
– А хорошо мы добежали, да? Парни с тарного цеха хорошие! Провожать назад пошли. Только ноги у них у всех короткие. Тут они у всех короткие, некрасивых много тут живет. Я у них «Казбеком» дзобнула два раза. А на горке я чуть не убилась! А у тебя рейтузы было видно!
– Да?
– Да никто и не заметил, все снежки бросали. Много тут у них снега.
Маша положила подбородок на ладони, подробно разглядела диковинные снежные узоры на оконном стекле и, не отрывая взгляда от окна, медленно произнесла:
– Да, снега здесь много. Такой красивый, как алмазы сверкает под луной. Все дома, все крыши в белых шапках, черного ничего нет, только светлое небо высокое. И тихо-тихо. Все блестит, как серебро…
– А я не видела алмазов никогда.
– И я не видела.
– А говоришь.
– Алмазы тихие, как серебро… и белые, как серебро… се-ре-бро…
– У-у… – всполошилась Маруся. – Что-то совсем ты разнедужилась и заговариваешься, подруга. Горишь ты, Машка! Красная вся! Ой! От простуды малярии не бывает?
– Нет, не бывает. Она от комаров малярийных бывает летом, а сейчас зима, комаров нет. И наших малышей ни одного уже нет, все умерли тихонечко. Комарики маленьких деток покусали. Война. Все поумирали…
– Чо ты нюнишься опять? Маленькие и без войны мерли завсегда. Это они от малярии. Мы вот к ним ходили. Может, заразились?
– Нет, это от мокриц.
– Каких мокриц?
– А я вчера дежурила по кухне, Савич щи готовила, я и поела миску.
– Ну и что такого?
– Савич слепая стала. Думала, что мелкий лук, а это мокрицы были, истопник насобирал в кастрюльку. Она взяла да и сварила их. А я поела.
– Фу.
– Да… Фу… Они сейчас во мне шевелятся.
– Фу ты, Машка! Что городишь? Как им шевелиться, когда они вареные?
– Не знаю, Маня. Но они меня жрут.
– Совсем плохая стала! Завираешься совсем. Сейчас я уксус принесу, компресс поделаем, чтоб жара не было. Сиди, молчи, – скомандовала Маня, выскакивая за дверь.