– А вы, паничи, кислицы поешьте: вам легче будет. Все равно как будто бы напьетесь.

– Что это за кислица? – спросил Антоша.

– Трава такая в степи растет. Погодите, я сейчас вам нарву… Тпру!..

Ефим остановил лошадь, соскочил с дрог и побежал в сторону от дороги, в степь.

– Куда ты, чертов сын? – свирепо закричал машинист. – Тут поспешать надо, а ты… Да я тебя за это убью, накажи меня Бог!..

– А вы покамест выпейте, – крикнул на ходу Ефим. – Я скоро…

Машинист сразу успокоился, перестал протестовать и начал возиться со штофом. Через три минуты мы с Антошей жевали какие-то кисленькие листья, похожие на листья подорожника. Во рту как будто бы посвежело и похолодело, как от мятных капель. Приятное ощущение было, однако же, непродолжительно: его заменила какая-то горечь и жажда усилилась. Мы повесили носы.

Но мы не знали, какой неожиданный сюрприз ждет нас еще впереди.

На юге летние сумерки очень коротки, а в этот вечер они наступили гораздо скорее, нежели всегда. Солнце село в темную, почти черную тучу, и в природе стемнело как-то сразу. Ефим поглядел на эту тучу и крякнул.

– Что такое? – встревожился машинист и тоже стал смотреть на запад.

Кучер промолчал и только пощупал у себя под сиденьем. Машинист пристально следил за его медленными движениями, затем что-то сообразил и вдруг заревел не своим голосом.

– Убью, ежели нас захватит! Накажи меня Господь, убью!..

– Разве же я виноват? Это от Бога, – флегматично процедил сквозь зубы парубок.

– До Ханженкова хутора далеко еще? – взвизгнул машинист.

– Должно быть, верстов восемь будет, – тем же тоном ответил Ефим. – Только это в сторону.

– Сворачивай в сторону, чертов сын… Все равно… Хоть ты тут тресни, а до жилого места довези…Убью… Я страшно этого боюсь… Накажи меня Бог, боюсь.

– Хоть и сверну, так все равно не доедем. Лошадь заморилась. Придется где рысью, а где шагом.

– Ах, ты Господи, напасть какая! – заныл машинист. – И надобно же было такому горю случиться?! И как назло я с собою ничего не взял… А чтоб тебе ни дна, ни покрышки, убей меня Бог…

Он вдруг стал неузнаваем. То он поглядывал на запад, нервно крестился и обращался ко всем угодникам с мольбою о том, чтобы что-то миновало, то разражался неистовой и отчаянной бранью.

– Понимаешь, морда твоя свинячая, что я боюсь?! – повторял он, обращаясь к Ефиму.

– А вы выпейте: тогда не так страшно будет, – посоветовал тот.

– Разве что выпить… Вот, прости Господи, неожиданная напасть… Не дай, Боже, помереть в степи без покаяния…

Антоша и я слушали эту перебранку, разинув рты, и никак не могли понять, чего ради волнуется машинист и что именно так испугало его. Пока он для возбуждения храбрости булькал из штофа прямо в горло и угощал кучера, мы тоже поглядывали на запад, но ничего там не видели, кроме самой обыкновенной черной тучи, заметно увеличивавшейся в размерах. Не видя в ней ничего опасного, я, в те времена уже читавший Майн Рида, стал придумывать какое-нибудь воображаемое приключение, но машинист не дал разыграться моему воображению и обратился к нам с непонятным, но тревожным вопросом:

– У вас, дети, есть что-нибудь?

– Что такое? – спросили мы в один голос.

– Пальтишки какие-нибудь или что-нибудь такое, чтобы укрыться?

– От чего укрыться?

– Ах, Боже мой, какие вы непонятные!.. Промокнете… Не видите разве, какая туча находит?

– Нет. Мы с собою не взяли.

– Ну вот, накажи меня Бог… Как же теперь быть?

В голосе машиниста слышалось отчаяние.

– Что же мне с вами делать? – повторил он. – И как же это вас папаша и мамаша без всего отпустили? В уме они, убей меня Бог, или нет?

Мы промолчали, и я почувствовал страшную неловкость. Перед отъездом нам было приказано взять с собою наши драповые серые гимназические пальто; мать даже выложила их в столовой на самое видное место и несколько раз повторяла мне, как старшему, чтобы я их не забыл. Но в момент отъезда, за прощаниями и за сутолокой, я совсем забыл исполнить это приказание, и наши пальто так и остались в столовой. Родители, провожая и благословляя нас, тоже забыли о них – и мы уехали в одних только мундирчиках…

Перспектива промокнуть была не особенно приятна для нас, и Антоша уже смотрел на меня своими большими глазами и с укоризной.

– Отчего ты не взял? – спросил он меня с упреком.

– А ты отчего не взял? – огрызнулся я.

– Я забыл.

– И я забыл.

Слово за слово, и дело у нас дошло до ссоры. Переругались мы порядочно и, главным образом, потому, что ни один из нас не хотел признать себя виноватым, а туча надвигалась, и волнение машиниста передалось и нам. Ефим же смотрел на нас с заметным состраданием. Выразилось оно в том, что в то время, когда растерявшийся машинист потребовал самой быстрой езды, он остановил лошадь, слез с дрог и начал копаться в своем сиденье. Первым делом он отложил в сторону грубую коричневую свитку, без которой ни один хохол не пускается в путь. Потом достал мешок и небольшую рогожку. Последние два предмета он протянул нам с ласковым приглашением: