Прикрываю глаза, тихо смеясь. Нет, к психологу мне точно надо, а то скоро сама начну принимать пациентов в огранке дорогого кабинета. Или сойду с ума окончательно.

Поднимаюсь и снова падаю. Сотни раскаленных игл протыкают мышцы. Крючками царапают кости. Болит, кажется, каждый перелом. Будто снова ломается.

Проклятье! Совсем обезумела после встречи с Бесом. Подтягиваю ноги к животу, растираю. Мне бы добраться до ванной. Холодная вода – единственное спасение.

И я добираюсь, по стеночке, ковыляя то на одной, то на другой. Как сгорбившаяся старушка с артритом. Не раздеваясь, забираюсь в кабинку, откручиваю вентиль, подставляю под тугие струи ступни и кричу. До сорванных связок и опустошенных лёгких.

А когда переломы вновь «срастаются», растворяются и иглы. Огонь уступает место холоду. И я могу, наконец, стоять. Могу раздеться и принять теплый душ.

Хирург сказал, что все мои боли – в голове. Отправил к психологу. Их было много. Только ноги по-прежнему ломаются. И танцевать я все ещё не могу.

Смыв с себя остатки прошедшей ночи и дурные мысли, растираю разомлевшее тело докрасна, просушиваю волосы и, закутавшись в огромный банный халат, отправляюсь на поиски еды. Перед холодильником, на электронном табло которого светится время и дата, подвисаю, туго соображая. Сутки? Минувшая ночь? Да с той ночи прошло три – три! – дня.

Семьдесят два часа, за которые никто даже не кинулся меня искать. Мэт не кинулся. Сволочь! Вот встречу тебя и придушу собственными руками, засранец!

Хотя…Стоп! В клубе есть камеры и Мэт наверняка видел, кто меня унес оттуда. Значит, он думает, что я удачно развлекаюсь с Чеховым. Ладно. Выдыхаю. Но придушить все равно хочется. А ещё есть просто до обморока. И желудок возмущенно урчит, требуя пищи.

– Шут он и в холодильнике Шут, – хмыкаю, стоя перед раскрытым холодильником и разглядывая пёстрый клоунский колпак на одной из полок. При этом в холодильнике не просто мышь повесилась, там поселился целый клоун и все сожрал. А нет, не все. На дверце обнаруживаю кусок сыра, завёрнутый в пленку. Но разворачивать не рискую – кусок насквозь позеленел.

– Да, милый друг, – вздыхаю. – Я тебя понимаю. Плесень тут совсем не благородная.

Сыр отправляется в помойку, а колпак на голову. И, о чудо! Под ним обнаруживается пакет кефира. И очень даже пригодный для употребления.

– О, мой друг, – встряхиваю пакет, – да вы волшебник, а не клоун, – щелкаю по бубенчику.

В недрах многочисленных шкафчиков и столов отыскиваю миску, сковороду, соль, сахар и даже муку! Точно колпак волшебный!

Встряхиваю головой, и бубенчики тут же отзываются весёлым перезвоном. Фыркаю, замешивая тесто.

– Что ж, мой волшебный клоун, будут и тебе фирменные оладушки моей бабули.

Руки делают все сами: налить тесто на сковороду, перевернуть, выложить на тарелку. Снова и снова. И обязательно попробовать. Ещё горячий, обжигающий язык, но самый вкусный.

– Эх, варенья бы сейчас… – мечтательно протягиваю, наслаждаясь нежным вкусом.

– Варенья нет, только повидло. Подойдёт? – а ведь я даже не услышала, как он вошел. И не испугалась. Любопытно.

– Давай.

И передо мной тут же оказывается банка с яблочным повидлом. И пока я пытаюсь ее открыть, наглая рука Шута стягивает с тарелки оладушек и тянется за вторым. Но получает звонкий шлепок от меня.

– Руки мыть! Быстро!

Командую под озадаченным взглядом Шута. Но он выполняет приказ, на удивление покладисто.

– Я привез еды, – бросает на ходу.

Оборачиваюсь и вижу огромный бумажный пакет на столе, а рядом фотоальбом.

В животе урчит от голода и завораживающих запахов из пакета, но руки тянутся к альбому. Снимаю колпак, кладу на стол.

Альбом тяжёлый, в плотной кожаной обложке. Теплый и мягкий. Бросаю короткий взгляд туда, где скрылся мой спаситель. Слышу шаги. Выглядываю и вижу, как босые ноги убегают по ступеням на второй этаж.

Не сходя с наблюдательного пункта, открываю альбом и зависаю на первой же странице. На глянцевом фото трое молодых людей. Справа высокий брюнет с длинной челкой, падающей на глаза, упрямым взглядом и витым узором татуировки на руке. Слева – типичный ботаник в очках и книгой в руке, но горячий, аж обжигает даже сквозь время и бумагу. Блондин с выбритыми висками и иероглифами, написанными чернилами на коже. Они оба стоят вполоборота и смотрят на брюнетку между ними. Она замерла на кончиках пальцев в пятой позиции так, словно только-только спустилась с небес в своем лёгком, почти невесомом платье. Босая, она смеётся, совершенно счастливая. И абсолютно неземная с глазами цвета поднебесья.

– Красивое фото, – голос Шута звучит хрипло и слишком близко, слишком интимно.

Я смотрю на него, замершего в дверном проёме. Сейчас, в домашних брюках и белой футболке, облегающей тугие мышцы, он совсем другой. Родной будто. Руки в вязи татуировок скрещены на груди, влажные волосы взъерошены, но я все равно вижу темные росчерки иероглифов.

– Это ты, – понимаю я.

– А это? – подушечкой пальца касается брюнета с упрямым взглядом.

Я всматриваюсь в его острые черты, его темные, что ночь, глаза и вдруг вижу его, повзрослевшего лет на десять: сильного, пахнущего чистым искушением. Его, ласкающего взглядом и терзающего губами. И от одной мысли о поцелуе с ним у меня колет губы, так хочется снова станцевать с ним тот сумасшедший танец языков, и в солнечном сплетении вспархивают бабочки.