Шрифт:
Я внимательно смотрю на нее – не издевается ли? Нет, не похоже, хотя совпадения прямо-таки дикие…
– И еще в те годы я читала ваши стихи. Ну, например, вот это, – она наморщила свой приперченный носик. – Рисую женщину не словом, рисую женщину душой. Стою в раздумье над подковой, как над потерянной судьбой…
Она смотрит на меня, на мою медленно отваливающуюся челюсть и вдруг громко, заразительно хохочет.
V
– Ровно через час я уезжаю в Нижний Новгород, – говорит Катрин и мелкими глотками отпивает метаксу. – Вы меня проводите на вокзал?
– Разумеется, – я все еще никак не могу определить свое отношение к ней. То, что она мне нравится – не подлежит сомнению, а дальше? Кем я хочу видеть эту молоденькую женщину, зачем-то вызубрившую мои ранние стихи? Другом? Почитательницей моих талантов? Приятной знакомой из Германии? Или – любовницей? Нет, только не последнее! Весь мой разум, инстинкт мужчины почему-то бурно не согласен с последним предположением. Почему? Ответ мог быть только один – она мне нравится больше, чем я того хочу… Это уже опасно, и я срочно принимаю меры…
– Вы всегда такой серьезный? – заметила она мою перемену.
– Нет…
– Почему вы серьезны сейчас?
– Не знаю.
– Потому, что я вам нравлюсь?
Это уже было чересчур. Это уже с ножом и прямо к моему бедному сердцу.
– Вы явно переоцениваете свои женские чары. Они у вас, извините, посредственные, – медленно и спокойно говорю я. – Вы не в Германии, а я не ваш фройнд… Извините, мне пора.
Я встаю и сам чувствую, что похож на исландский айсберг.
– А проводить? – растерянно смотрит она на меня. – Я плохо ориентируюсь в вашем Городе…
VI
Наш город в начале сентября похож на усталого путника, прикорнувшего под чинарой перед длинным переходом по пустыне Гоби. Он пропылен, завален нищими и мусором. Торговые палатки на каждом шагу, а возле них что-то жующие, сосущие, пьющие и ссущие хари. Машины вгрызаются в улицы, как бешеные псы. Они повсюду: на дорогах и тротуарах, в скверах и на набережных, они гоняются за прохожими, как русские гончие Николая Ростова за зайцами. Они воняют, визжат и поливают всех без разбора из осенних луж. Наш Город, как тяжело больной человек, прикованный к постели: он задыхается, ему не хватает крови свежего воздуха, он покрыт трофическими язвами ям и колдобин, которые наш знаменитый мэр не замечает. Наш Город, как счастье и проклятье, подаренное нам, его жителям, самой судьбой, от которой, как известно, не уйти. И, наконец, наш Город, это наша боль, вместе с которой мы идем по задолбанной жизни перемен и преобразований, вынужденные тащить на своем горбу идиотские амбиции идиотов от политики, бесконечно уверяющих нас, что мы на верном пути… И разве может иностранец, тем более – иностранка, к тому же – хорошенькая иностранка, ориентироваться в таком Городе! Нет, конечно. Именно поэтому и пошел я провожать Катрин Вайс…
VII
Я иду рядом с нею и чувствую гордость от того, что иду рядом с нею. Мне легко и радостно – я счастлив. Прохожие с удовольствием смотрят на нас, но больше – на нее. Кто вы, Катрин Вайс? Счастье мое или проклятие? Зачем я вам, российский аболтус, журналист мертвой газеты, редактор «Братской могилы»? Захотелось экзотики, приключений, маленькой интрижки с русским… Нет-нет, конечно же, не медведем, какой я медведь! Скорее – сибирская лайка, с бодро закрученным хвостом и отмороженными лапами, которыми я давно уже не чувствую связи с родной землей. Меня оторвали от нее, высушили и вы… господа демократы, в очередной рас поманив свободой и равенством. Ох, уж эта российская свобода и удаль, извечно манящие нас со времен Емельки Пугачева и Стеньки Разина. И ведь каждый раз захлебываемся мы в собственной крови, летят наши срубленные головы с выпученными глазами по булыжникам Лобного места, по Красной площади, по бетонным плитам Лубянки, гниют наши косточки на Соловках и Колыме, перемывают их воды Оби и Енисея, ан нет – не в коня корм. Опять нам не терпится, не ймется, опять мы рвемся все переустроить и поменять, и опять рушим и крушим все старое до основания, а затем… Понятно, что будет затем: начнем искать тех, кто виноват… Да посадим на свою шею очередного говоруна – дармаеда в надежде на то, что уж он-то, батюшка родимай, все устроит, всех рассудит и сладкими пирогами накормит. Ужели нет конца нашей глупости, ужели так и будем мы вверять свою судьбу случайным поводырям, только и могущим, что печься о своем благе, слушая медовые речи продажной челяди? Боже, спаси и помилуй нас…
Я иду рядом с нею. А она? С кем идет она? Может быть, только с самой собою или же с мюнхенским фроиндом, распивающим в маленьком кнайпе темное пиво из высокого стакана по поводу очередной победы футбольного клуба «Бавария»?
– О чем вы так упорно и сосредоточенно думаете? – насмешливо спрашивает она, на ходу размахивая маленькой кожаной сумочкой.
– Я думаю о первом ледниковом периоде и тех формах жизни, которые существовали при нем, – отвечаю я ей и неожиданно чувствую, что она все про меня знает. Ну – буквально все и даже больше… Я беспомощно озираюсь и вижу привокзальные мусорные ящики, возле которых в последний раз встретил Людмилу Георгиевну. Маленький грязный песик, со спрятанным под животом хвостом, смотрит на меня с такой невыразимой тоской в круглых, не мигающих глазах, что я невольно замираю на месте, а потом неизвестно по какому наитию говорю:
– Шарик, иди ко мне!
И это грязное, заброшенное собачьим счастьем чудовище, перебирает лапами и семенит ко мне, а потом покорно опускает голову и ждет решения своей незадавшейся судьбы. Боковым зрением я вижу, что Катрин Вайс с любопытством смотрит на меня, на песика, уткнувшегося лохматой головой в мои колени, и мне становится невыносимо больно и за этого осиротевшего пса, и за себя, и за нашу общую собачью жизнь…
– Вы с ним знакомы? – спрашивает Катрин.
– Да, – хрипло отвечаю я.
– Вы знаете всех городских собак? – серьезно спрашивает она.
Я наклоняюсь, подхватываю Шарика на руки, и он доверчиво жмется к моей груди, и его маленькое собачье сердце своими ударами сотрясает меня.
– Что с вами? – удивленно спрашивает Катрин Вайс. – Что случилось, Сергей?
VIII
Ветка акации так и валяется у меня на столе. Она – часть пейзажа, часть моей жизни, интерьер, если хотите, моего мироустройства. Начинающим, самовлюбленным журналистом смотрел я сквозь нее на деловито-озабоченных прохожих, высматривая красивых девушек и тяжело вздыхая, – высмотрев. Счастливым влюбленным наблюдал я за улицей, поджидая Наташу и с тяжелой головной болью – после дружеских вечеринок, и ветка акации преданно опахивала меня своими запахами. Мимо нас с нею несколько лет подряд проходили люди на праздничные демонстрации и торжественные митинги, однажды прогромыхали гусеницы тяжелых танков, однажды – залетел камень в окно… Мы жили и страдали вместе, стряхивая ссебя мусор перестройки и впитывая лживые лозунги демократов. Малые и большие правители, одинаково ненасытные и кровожадные, черными годовыми кольцами откладывались в наших душах и пригибали нас к земле… Нас предавали весной, когда мы только распускались всеми фибрами души и нас предавали осенью, когда мы стремились к покою и осмыслению всего случившегося. И они добились своего – под ласковым небом родины, среди привычного городского шума, у стен своего дома мы стали чужими… И первой не выдержала ветка. Уже в июле она потеряла все свои листья, а к началу августа пожелтели и загнулись, словно когти у старой птицы, ее мелкие веточки, а зеленая кожура стала темно-коричневой. И вот 30 августа 1995 года Толик Дик отломил ее от ствола и бросил на кухонный стол… «Интересно, – подумалось мне, – на чей кухонный стол упаду я, с отбитыми внутренностями и пожелтевшей кожей, с погасшим разумом и вымороченной душой…»