Вдруг вспомнилась ночь, когда они выпили эликсир и оказались в мире, созданном их собственными грезами. Мучительная сладость, всепоглощающая страсть и упоение безнадежности… Первый и последний раз они любили друг друга по-настоящему, забыв о ненависти и боли, согреваясь взаимным теплом. Было ли это лишь опьянение от эликсира? И помнит ли Джиад, как это чудесно? Или выбросила из памяти, как и все остальное?

— Да, конечно, — снова сказал он. — Нам очень нужны новости. И есть у меня одна мысль насчет обвинения твоего друга в убийстве… Но это потом…

Слова, которые он говорил, будто плыли поверх мыслей, прикрывая их, а внизу, в глубине сознания, ворочались тяжелые мощные волны. Тоска и вожделение. Вина и раскаяние. И нежность, беспомощная, отчаянная, невыносимая, равной которой Алестар в своей жизни не помнил. Эту нежность, повисшую вокруг них почти осязаемым облаком, он чувствовал во вкусе и запахе воды, в едва заметном румянце на щеках Джиад и, в том, как опускались ее ресницы, когда она все-таки отводила взгляд…

Ничего страстного и даже чувственного в этом не было, только пронзительная искренность, о которой сама жрица даже не думала, но которая проникала в Алестара, пропитывала его насквозь, требуя в ответ столь же полной откровенности. Под таким взглядом не лгут и не лукавят, язык не повернется. И спроси его сейчас Джиад о чем угодно — Алестар сказал бы все, как перед богами.

Он сказал бы, что с каждым мгновением, которое проводит рядом с ней, все сильнее чувствует: ничего не изменилось. Любовь не ушла, даже не затаилась, она засела в нем крепко, словно зазубренный осколок ракушки, глубоко проткнувший плоть и оставшийся в ней. Его просто так, подцепив, не выдернешь, нужно вырезать. А как вырезать то, что проросло в тебе насквозь, оплетя сердце и разум, стало частью тебя, неотъемлемой и необходимой?

Он сказал бы, что отпустит ее, как и обещал, но ждет этого дня, как приговоренный — дня казни. Пожалуй, даже с большим страхом, потому что для казненного все закончится, а ему придется жить дальше — без нее. И не просто жить, а скрывать от всех, как медленно умирает его душа, будто рыба, выброшенная на жаркий песок, задыхаясь и безнадежно дергаясь.

А еще он сказал бы… Впрочем, нет, на самом деле он не сказал бы ничего из того, о чем сейчас подумал. Потому что это глупо и низко — жаловаться Джиад на то, в чем она не виновата, невольно ожидая хотя бы каплю сочувствия в ответ. Он не станет унижать ни ее, ни свою любовь к ней. Все, что можно сделать, это позаботиться о ее будущем, а потом нести бремя королевской власти, как положено властителю Акаланте. Счастливым для этого быть совсем необязательно.

— Я приплыву к тебе вместе с Герласом, — ровно сказал он, справившись с биением сердца. — Только не хотелось бы тревожить твоего гостя. Если ты не против, я попрошу каи-на Герувейна найти вам другие покои, просторнее. Ты ведь хотела поселить Санлию рядом? Да и Жи нужно больше места. У меня никак не хватает времени, а его пора учить.

— Плохая из меня получилась хозяйка, — виновато вздохнула Джиад. — Когда все успокоится, вы ведь за ним присмотрите?

И снова этот отстраненный вежливый тон, будто она уже далеко или вот-вот исчезнет. Алестару до боли в сердце захотелось качнуться к ней, обвить руками, прижать и не отпускать никогда! Но он лишь молча кивнул, боясь, что голос выдаст чувства, и Джиад, сдержанно поклонившись, неторопливо выплыла из кабинета, двигаясь в своей странной человеческой манере, до сих пор непривычной, но уже куда более ловкой и грациозной, чем поначалу, когда она только попала в море.

Оставшись один, Алестар еще немного посидел в отцовском кресле, с удивлением ощущая, что в кабинете словно стало уютнее. Или это он больше не чувствует себя здесь чужим?

Повернувшись в кресле, Алестар задумчиво взглянул на фреску за спинкой королевского кресла. Почему художник много лет назад выбрал именно этот сюжет? Отчего было не изобразить на фреске основателя города, отдавшего жизнь за Акаланте и счастье своих потомков? Или принца Исковиаля, знаменитого путешественника, рассказами которого зачитываются во всех морских пределах? Или любого другого из могучих воителей, мудрых ученых или благочестивых жрецов, которых хватало в роду королей Акаланте. Почему Ираэль, прекрасная, но ставшая символом предательства и вражды с людьми?

Рыжеволосая красавица смотрела на него так, словно хотела что-то сказать, и у Алестара даже виски заломило от напряжения. Вспомнилась старая сказка, которую в детстве ему рассказала Кассия. Мол, если смотреть на портрет Ираэли достаточно долго, она прошепчет что-то очень важное, только успей услышать и понять. А вдруг это не совсем выдумка? Но сколько бы он ни вглядывался и ни вслушивался, сказка так и не обернулась былью, синеглазая принцесса, похожая на него, словно родная сестра, не заговорила, и Алестар усмехнулся своей наивности. Как ребенок, в самом деле. Фреске больше ста лет, мало ли кто из предков велел поместить ее здесь. Может, даже сын Ираэли — в память о матери.

И также некстати вдруг всплыло в памяти то ли проклятие, то ли пророчество Руалля, что у самого Алестара детей не будет. Сколько же яда было в сердце бывшего друга отца, пожелавшего гибели всей королевской династии Акаланте. Но это ведь просто слова, верно? Богам виднее, чей род заслуживает продолжения…

Алестар потер действительно заболевшие виски и, повесив на шею копию Сердца моря, от тяжести которой отдыхал все время разговора, покинул кабинет. Дел — не пересчитать, а он на фрески любуется! Куда вот, к примеру, подевался Герлас? И заодно — Ираталь, отправившийся на поиски жреца Глубинных и тоже словно в Бездну канувший! Где их обоих волны носят?!