Из Москвы путешествие продолжалось через Нижний Новгород до Казани. Этот край красив и мог бы быть богатым благодаря плодородию почвы и судоходности рек, пересекающих его во всех направлениях, но он малонаселен. Там живет все еще полудикое население, как мне кажется, финской расы: чуваши, черемисы, сохранившие еще свою странную одежду. Я срисовал эти костюмы и отдал коллекцию рисунков моему старому другу Веселовскому. Теперь очень жалею, что выпустил их из рук, так как не знаю, что с ними сталось.

В Казани много татар, которые также сохранили свои костюм и нравы. Я сомневаюсь, однако, чтобы они твердо сохранили свой национальный дух, – не больше, чем наши татары в Литве. Дух этот чувствуется только дальше, в глубине страны, среди нагайцев и племен, соседних со степями великой Татарии или со склонами Кавказа, сохранивших воинственные наклонности. В Казани войска были собраны в меньшем количестве, чем в Москве; были произведены маневры, которыми император также остался доволен.

Путешествие это совершилось с быстротой, лишившей его той пользы, которую мог бы принести этим губерниям хозяйский глаз, если бы поездка была обставлена иначе. Мы возвратились, не заезжая в Москву, и последним этапом был Шлиссельбург – крепость, знаменитая катастрофой, происшедшей с несчастным царем Иоанном.

Император сел на пароход на Ладожском озере. Когда мы были на пароходе, император вдруг велел позвать меня и моего брата и надел нам кресты Св. Анны второй степени как награду за службу во время путешествия. Это был единственный почетный знак, полученный мною в России. Барон Винцингероде, адъютант Константина, получил тогда шпагу ордена Св. Анны.

По возвращении из путешествия в Казань остальную часть лета мы провели в Павловске, в то время самой приятной для житья резиденции, с тех пор как Царское Село впало в немилость. К осени надо было перебираться в Гатчину. Император Павел для наиболее грустного в России времени года выбрал и наиболее грустное местопребывание, какое только можно себе представить. Он хотел, вероятно, чтобы туда отправлялись единственно из повиновения его воле.

Гатчинский дворец, состоящий из нескольких больших дворов, окруженных постройками, увеличенными в последнее время, походил на тюрьму. Он был выстроен на совершенно гладкой равнине, без деревьев, без лугов. Украшения, сооруженные в парке, имели мрачный и угрюмый вид; солнце только изредка и ненадолго освещало парк. Учитывая холод и беспрерывные дожди, ничто не тянуло туда погулять. Парады, иногда маневры, занимали утреннее время; по вечерам французские или итальянские спектакли отвлекали от грустных впечатлений и скуки, которые вызывал у тех, кто обязан был жить здесь, даже один внешний вид этих мест.

Это грустное пребывание в Гатчине и зима 1798—1799 года внесли много тревоги и неожиданных и неприятных перемен в положение лиц, составлявших русский двор.

Один турчонок, оставшийся в живых во время взятия Кутаиса и избиения его жителей, названный по имени родного города Кутайсовым, достался на долю великого князя Павла, который велел его воспитать и оставил при своей особе, вначале в качестве цирюльника, затем в должности старшего лакея. Еще в начале царствования Павла я видел, как Кутайсов приносил и подавал своему господину бульон в экзерциргауз, где инфантерия и кавалерия упражнялись в зимнее время. Лакей был в утреннем рабочем костюме, среднего роста, немного толст, но живой и расторопный, очень смуглый, всегда улыбающийся, с лицом и глазами восточного типа, в которых можно было прочесть склонность к чувственным удовольствиям. В своем утреннем наряде он напоминал Фигаро, но и тогда уже ему пожимали руки, и он был предметом рабски-почтительных поклонов со стороны большей части генералов и лиц, присутствовавших на учениях. Вскоре влияние Кутайсова на своего господина сделало его значительным человеком, сановником империи, всемогущим фаворитом. Менее чем за год он превратился из простого цирюльника-лакея в обер-шталмейстера. Чем дальше, тем более он удивлял русское общество, появляясь все в новых орденах: Св. Анны, Св. Александра, наконец – Св. Андрея. От него зависели расположение и милости императора.

Граф Кутайсов не сразу достиг всех этих почестей, сопровождавшихся значительными подарками – землей и деньгами, которые в конце концов посыпались на него со все увеличивавшейся быстротой. Он бы и не мог достичь их в такое короткое время, если бы императрица и Нелидова сохраняли свое влияние на императора. Эта невозможность для многих добиться успеха, пока продолжалось исключительное влияние императрицы и ее подруги, была главной причиной испытанного ими удара. Другие честолюбцы присоединились к фавориту, чтобы руководить им и воспользоваться той магнетической, думаю я, силой, которую он проявлял над личностью своего господина.

Граф Растопчин был, кажется, вдохновителем и душой заговора. Вследствие интриги он был удален от императора и заменен Нелидовым, племянником «фрейлины с портретом». Растопчин был даже выслан в Москву, ибо Павел никогда не удерживался в границах умеренности, всегда преувеличивал значение всякого намека, во всем спешил и заходил как можно дальше. Но граф был не из тех, кто прощает подобные обиды: он хотел отомстить тем, кто был причиной его падения, и соединился с Кутайсовым: надо было вырвать Павла из-под власти увлечения Нелидовой и поссорить его с женой. Для этого императору дали понять, что он состоит под опекой, что эти две женщины управляют страной от его имени, что в этом убеждены все. Ему представили особу моложе и красивее Нелидовой и уверили, что она не будет иметь претензий им править. Все это увенчалось удачей: Павел влюбился в дочь Лопухина, бывшего московским полицеймейстером при Екатерине. Лопухин получил титул князя и голубую ленту за то, что не препятствовал видам императора на его дочь. Растопчин был возвращен и получил пост министра иностранных дел. Все должностные лица, принадлежавшие к партии императрицы, князья Куракины и их родственники, со старым князем Репниным во главе, потеряли свои места и были высланы в Москву. Крушение партии было полным: стоило императору заподозрить, что кто-нибудь пользуется протекцией или благоволением императрицы, – и такой человек терял должности и отсылался прочь.

С той поры Павла стали преследовать тысячи подозрений; ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, а жена желает царствовать вместо него. Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к старым слугам. С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха и вечной неуверенности. Над каждым тяготела возможность быть высланным или подвергнуться оскорбительному выговору в присутствии всего двора, причем император обыкновенно возлагал исполнение этого неприятного поручения на маршала двора. Наступило нечто вроде эпохи террора. Придворные балы и празднества стали опасной ареной, где рисковали потерять и положение, и свободу. Императору вдруг приходила мысль, что к особе, которую он отличал, или к какой-нибудь даме из числа ее родственниц относятся с недостаточным уважением и это следствие коварства императрицы; и он тотчас отдавал приказ немедленно удалить от двора того, на кого падало его подозрение. Предлогом для этого мог послужить и недостаточно почтительный поклон, и то, что невежливо повернулись спиной во время контрданса, или еще какие-нибудь другие проступки в этом роде. На вечерних балах и собраниях, так же как и на утренних парадах, подобные случаи влекли за собой несчастнейшие последствия для тех, кто навлекал на себя подозрение или неудовольствие императора. Его гнев и его решения вспыхивали моментально и тотчас же приводились в исполнение.