— Представь себе — то же сказал и Сталин. Вот его слова: «Когда перестраховщик командует станками, это грозит недовыполнением плана. Когда перестраховщик командует литературой, это чревато появлением ущербных книг. Роман Казакевича талантливый, но будь в нем Жуков, он был бы сочнее, убедительнее, правдивее». Упрек по существу.

Фадеев остановил свой взгляд на Элис — не слишком ли много он при ней наговорил. Видимо, решил, что нет, не елишком. И продолжил:

— Он поручил мне подготовить сообщение на Политбюро о националистических тенденциях в литературах республик. Так что мы с Сашей поехали в Переделкино.

— Сейчас, погоди, — Твардовский еще раз склонился к руке Элис, и на нее вновь повеяло духом «Шипра» и «Арарата»:

Фадеев, махнув рукой, заторопил:

— Пошли, пошли. Еще если бы свои, а то чужие стихи читаешь!

— У Есенина была сестра, и у меня. Как две капли похожа на эту американочку, — идя к двери, говорил Твардовский.

На пороге он остановился, неловко послал Элис воздушный поцелуй и бочком вышел в приемную.

— Два писателя-еврея удостаиваются высшей государственной награды, а вы говорите об официально насаждаемом антисемитизме? — возмущенное удивление звучало в голосе Симонова столь искренно, что Элис почувствовала себя неловко. — Когда критикуют Зощенко или Ахматову, Мурадели или Сосюру — это, выходит, в порядке вещей. Но как только затрагивают Гурвича и Альтмана, Борщаговского или Варшавского — начинаются крики и вопли о государственном антисемитизме. Это ли не линия двойного стандарта? Один — только для своих. Другой — для всех чужих.

— Над чем вы сейчас работаете? — спросила Элис, поняв, что заместитель главнокомандующего советской литературной братией будет твердо стоять на своей позиции — общепринятая критика еврейских писателей есть, антисемитизма нет.

Симонов был рад, что она сошла с такого кусачего конька:

— Вы знаете, мы, люди искусства, предельно суеверны. Загадывать наперед — дурной тон. В том смысле, что вдруг сглазишь. Могу сказать лишь в общих чертах: подумываю о большом полотне, охватывающем много лет. В центре — минувшая война. Понимаю — приступать к этой работе сейчас было бы опрометчиво. От столь грандиозного события в жизни человечества надо отодвинуться во времени минимум на пятнадцать-двадцать лет. Другое дело — сбор материала, запись впечатлений участников, изучение взгляда на события союзников и противников.

«Метит прямо в Львы Толстые, — ехидно подумала Элис. — Тот «Войну и мир» стал писать полвека спустя после войны с Наполеоном».

— Не для печати, хорошо? — Симонов, стоя у окна, полуобернулся и вновь стал глядеть во двор. — Этот дом был построен, вероятно, в конце восемнадцатого столетия. Именно здесь была усадьба Ростовых, описанная Толстым в его бессмертном романе.

Увидев недоуменный взгляд гостьи, поспешил добавить:

— Не для печати другое. Вы ведь когда-то, еще до войны, брали интервью у товарища Сталина? Видите, я кое-что о вас знаю. Так вот, он однажды в разговоре со мной заметил: моментальная фиксация происходящего прозаиком превращает его в лучшем случае в очеркиста. Глубина в изображении событий и характеров возможна лишь в исторической ретроспекции. Я не цитирую, лишь пытаюсь передать смысл.

Он обернулся еще раз, посмотрел на Элис с извиняющейся улыбкой, сказал увещевательно:

— Поверьте, я не тешу себя надеждой создать что-нибудь под стать толстовскому шедевру. Даже в России такие гиганты, как Толстой, рождаются раз в триста лет. Даже в России…

Элис прошла один небольшой квартал по кольцу и свернула в боковую улочку. По левой стороне ее высился прямо от угла каменный забор в два человеческих роста, упиравшийся в добротный одноэтажный особняк. «Судя по внешнему виду, тоже построен, наверное, век-полтора назад. А стены прямо крепостные. Что прятали и прячут за ними обитатели этих каменных гнездышек? Какие любовные страсти там разыгрывались, какие трагедии, подобные описанным Лесковым, происходили в них?»

Пошел снег, порывистый ветер закружил некрупные снежинки. В неярком свете редких уличных фонарей они отплясывали свой причудливый танец. «Прямо шабаш ведьм из вагнеровского «Кольца нибелунгов». Элис засмеялась, плотнее укутала горло широким шерстяным разноцветным шарфом, который обычно — особый шик! — небрежно набрасывался на пальто или плащ. У Дома архитектора она остановилась, посмотрела через дорогу на школьное здание, стоявшее метрах в тридцати от обочины. Оно зияло темными глазницами окон, лишь в одном на четвертом этаже тускло горел свет.

«Когда-то здесь был институт Вани, — вздохнула она и перекрестилась. — Он умер, институт расформировали. Врагов его наказала судьба — кого разбил паралич, кто спился. Да, иногда отмщение небес бывает долгим, а иногда — почти мгновенным. Злодеи в это не верят, иначе черных дел было бы на порядок меньше. Сережа верно сказал однажды: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь». Но жаль, что так рано, много раньше своего времени ушел большой талант и большой человек. Зависть плодит ненависть, ненависть плодит смерть».