Время от времени за спиной у нашего цербера появлялись молодые женщины – обе в железнодорожной форме. Скорее всего – кассирши. И что удивительно – они были категорически на нашей стороне! Они по очереди, а когда и вдвоём, громко нашёптывали в уши милиционеру такие слова, чтобы он нас, в общем, отпустил. Даже, можно сказать, они с ним дружески переругивались. И аргумент у них, обеих, был единственный – полное отсутствие у офицера собственных детей и, в связи с чем, отсутствие какого-либо права ловить чужих. Надзиратель вяло отшучивался, отмахивался, отмалчивался, так, что женщинам ничего другого не оставалось, как раздавать наиболее орущим свои собственные конфеты. Мне не досталось ни одной.

Собственно говоря, я совершенно отупел, глядя на часы, приготовился ко всему самому, что ни на есть, худшему. В тот момент, пожалуй, встрече с батюшкой я бы предпочёл кратковременное пребывание в спецприёмнике, так мне казалось. От такого настроения я впал в некоторое забытьё, из которого меня вдруг вывел какой-то необычный шум и толкотня. А дело было в следующем.

Одной из милых кассирш понадобилось наполнить водой огромный алюминиевый чайник, справиться с которым у неё никаких женских сил не было. И вот на эту тему она вела переговоры с нашим телохранителем – не выделит ли он ей в помощь кого-нибудь из арестантов, лучше двух. Узники при этом тянули вверх ручонки, как на уроке в школе, вскакивали, всячески старались обратить на себя внимание как на самого достойного и надёжного для исполнения поставленной задачи. Похоже, молчал я один, поскольку сидел на самом краешке скамейки, у стенки, не рыпался и не мечтал даже попасть в поле зрения нашего тюремного руководителя. Тот, наконец, встал и резким жестом правой руки прекратил всяческие прения.

– Вот, – произнёс он тоном большого руководителя. – Вот он пойдёт.

И его указательный палец упёрся прямо в мою, стриженную туповатой парикмахерской машинкой, головёнку.

Я понял далеко не сразу, о чём шла речь. Дошло, когда пихнули сзади и сбоку. Мне казалось, что среди сидельцев есть более достойные, чем я, сограждане. Взять, например, Кольку. Ведь Аристократика сразу видно, он и есть чистый Аристократик. Он ведь и на скамейке среди арестантов сидел совершенно особым способом – ноги вытянуты, закинуты одна через другую, руки на груди, а на лице – навсегда застывшее настроение совершенного равнодушия, даже отвращения относительно каждого из представителей советской власти, будь то милиционер, учитель, кассирша или даже врач. Мама его, старшая медсестра, была для него в то время всех главнее.

– Дурень, иди! Тебе чайник дают! – шипели со всех сторон. – Да не вздумай принести! Как выйдешь, бросай и тикай. Пусть они надрываются. Пусть сами таскают, понял?

Ну, я и пошёл. Возле железной двери меня встретила билетёрша и вручила мне чумазый водогрейный сосуд.

– Смотри, только не вздумай, – сказала она. – Хуже будет, понял? Бежать не вздумай.

– Понял, – согласился я, – а где тут у вас кран? Или колодец…

– Найдёшь, – объяснила мне женщина, – если захочешь. Буду тебя ждать здесь. На этом самом месте. Давай!

Я поплёлся дощатым коридором, мимо каких-то кабинетов, напрямую к выходной двери, а как только отворил её – солнышко так и брызнуло в глаза. Птички так сильно защебетали, будто увидели меня впервые после долгой разлуки. Это было самое настоящее счастье – оказаться практически на свободе после четырёх часов тюремного заточения. Стоило только аккуратно поставить чайник около забора и проскользнуть сквозь калитку. Но меня что-то останавливало. Я заметил капающий кран почти у выхода на перрон, сполоснул чайник, сам попил из носика и поплёлся знакомым путём туда, где меня ждала знакомая женщина. И милицейская охрана.

Вручил ей тяжеленную от воды посудину, сам открыл дверь своего застенка, сам, без приглашения, устроился на угол скамьи. Встретила меня ледяная тишина и, как мне показалось, лёгкое презрение со стороны сокамерников. Хотя, думалось мне, ещё неизвестно, как бы сами они поступили. Но на тот момент мне их точка зрения уже была не очень интересна.

А дальше случилось совсем непредвиденное. Гражданин старший дежурный офицер, минут за десять до прибытия пассажирского поезда в сторону города, снова вызвал меня и приказал стать рядом с ним на приступочке, напоминавшей сцену.

– Вот, – провозгласил он, обращаясь лично ко мне и больше ни к кому другому, – смотри на этих ребятишек. Лучше смотри! И запоминай. Навсегда их запомни. Знаешь, почему?

Вообще, я не очень знал. Даже не мог представить.

– Потому, – сказал начальник, – что все они, которые здесь, они все свои. Насмерть свои. Понял?

– Понял, – ответил я.

– Ну, раз понял, тогда главное ещё запомни: они здесь свои, а ты чужой. Им на тебя плевать. Они твоими друзьями не были и никогда не будут. Раз и навсегда запомни, чтобы я тебе больше не повторял. Сейчас отпускаю. Как только поезд подойдёт, сядешь на него и поедешь на вокзал, к дому. Сам доберёшься, или под конвоем?

– Сам доберусь! – твёрдо заявил я.

– Обещаешь? Прямо домой?

– Обещаю.

– Так и я тебе обещаю. Если я тебя ещё хоть раз здесь увижу – одного или в компании – я тебя так накажу, что ты навек запомнишь. Ты тогда узнаешь, кто я такой и на что способен. Всё ясно?

– Ясно, – подтвердил я.

– Свободен, – сказал начальник, торжественно вручая мне ключи от дома и несколько собственных моих рублей. Дверь отворилась. Ещё я услышал, как Витька с Колькой зашипели мне вслед: «Молчи!.. Про нас ничего никому не рассказывай!»