– Меня когда из Лефортова привезли сюда, потащили в соседнее здание, – рассказывал Алексей. – Несколько в штатском, мол, туда-сюда, коллеги, фээсбэшники, пришли поддержать, разобраться, что здесь происходит. Слово за слово, предложили кофе… Очнулся уже в камере, на руках следы от инъекций. Ширнули «сывороткой правды», перебрали, по-видимому, с дозой. Адвокаты сделали запрос: кто и куда такого-то числа меня вызывал, официальный ответ: никаких вызовов, целый день находился в камере. Естественно, сделать анализы на наличие препаратов в организме, никто не позволил. После этого стал стремительно худеть и отекать. Нарушили обмен веществ, по всей видимости.

– Сначала в Лефортово?

– Ага, сначала туда. Впрочем, разницы практически никакой.

– С кем там сидел?

– Из громких – с Игорем Сутягиным, который за шпионаж. Жалко мужика, спятил он там маленько.

– То есть?

– Сидит, пишет что-то, потом резко разбирает ручку и линейкой мерит, сколько чернил исписал. Его на два месяца бросили на прожарку к двум неграм. Негры с разных племен, не то что русского или английского, друг друга не понимают, в отличие от задач, возложенных на них оперчастью. Началось с малого. Негров не грели. Передачки заходили только Игорю. А в Лефортово в самих хатах холодильников нет. Только на продолах. Каждый день надо писать заявление с просьбой выдать то-то и то-то из твоих же собственных продуктов. И каждое утро тебе приносят на целый день. Ну вот, принесут Сутягину еду, а он с утра уходит на ознакомку, – возвращается, все сожрали негры. И так изо дня в день. Пробовал прятать – бесполезно: находят и сжирают. Протестует – смеются. Тогда он решил очаровать негров справедливостью, провиант делил на три части и жестами показывал: это тебе, это тебе, это – мне. Понятно? Те кивают – улыбаются. Возвращается – ничего нет.

– Больше они с ним ничего не сотворили?

– Сотворили, – Пичугин поджал губы.

– Что?

– Все, что смогли… Ладно, хватит об этом.

– Неужели опустили?

– Я не хочу это обсуждать. – Алексей резко закрыл разговор.

Пичугин являл собой олицетворение демократического охранительства. Кремлевский солдат девяностых, он был представителем плеяды советских офицеров, присягнувших на чубайсовском ваучере. Закончил с отличием Высшее командное училище Министерства внутренних дел в Новосибирске, потом школу КГБ, в девяносто первом защищал Белый дом, в девяносто третьем в составе милицейского «Витязя» защищал от Макашова Останкино, в ельцинской контрразведке дослужился до майора, чем неподдельно гордился. Слово «чекист» воспринимал комплиментарно, «гэбня» – оскорбительно.

Алексей восхищался Ельциным, восторгался Ростроповичем, превозносил Бобкова. Из творческой интеллигенции особо выделял Басилашвили, в первую очередь, как подчеркивал Пичугин, за его гражданскую позицию. Что касается истории, то для Пичугина здесь не было неоднозначных фигур. Иван Грозный и Сталин – тираны-кровопийцы, Александр II и Дзержинский – великие государственные правители. ЧК-КГБ и казачество прочно оставались закрытыми не только для малейшей критики, но и вовсе для любого обсуждения, этакие интимно-исторические аспекты мировоззрения Алексея. Своим бутафорским званием полковника казачьих войск Пичугин гордился всерьез.

Я как-то предложил Алексею почитать «Историю русской революции» Троцкого.

– Как ты можешь такое читать?! – возмутился сокамерник. – Это же антихрист.

– Ну, во-первых, это история. Как можно определить белое, не познав черное? А, во-вторых, скажи, пожалуйста, чем отличается Троцкий от того же Дзержинского, который в своих воспоминаниях писал: «Будучи еще мальчиком, я мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей»?

– Откуда ты это взял? – насупился Алексей.

– Из сборника опубликованных писем Феликса Эдмундовича жене.

– Все это чушь, – вполне искренне возмутившись, обиделся Алексей.

Стандартным набором либеральных исторических и политических штампов, чуть-чуть искаженных тюрьмой, Пичугин владел в совершенстве. Избегал споров и был по-детски обидчив, в качестве самого сильного аргумента использовал «закрытые архивы КГБ». Как-то во время прогулки Алексей, закатив глаза, изрек, ставя точку в споре:

– Иван, ты очень многого не знаешь. Я в нашем архиве такие секретные документы видел, что нам с тобой вообще не о чем разговаривать.

– Расскажи, – азарт историка оказался сильнее задетого самолюбия.

– Я же не враг себе, – Пичугин театрально огляделся по сторонам. – Здесь же все пишется, а я подписку давал о неразглашении. Не хватало мне еще одной статьи.

К здоровому питанию Алексей не тяготел. Шутил, похлопывая себя по отвалившимся бокам: «Запасы! С собой на “Огненный” заберу. Глядишь, месяца на три хватит!» Но на прогулках в выходные от суда дни кружил по дворовому периметру с завидным упорством марафонца.

Практически все свободное время Алексей посвящал переписке с родными. Жутко скучал по двум супругам, троим сыновьям, «фазенде» в элитном подмосковном поселке и необъезженному «лексусу». Пока он сидел, старший сын, которому исполнился двадцать один год, женился.

– Меня невестка папой называет, – с гордостью сообщил нам вернувшийся со свидания Алексей.

– Крестным папой? – не совсем удачно схохмил я, тут же одаренный ненавидящим взглядом счастливого свекра.

Нудная еврейско-ментовская сага «МУР есть МУР» стала у Пичугина любимым телевизионным сериалом.