– Нет, – с трудом пролепетала я.

– Так чего ты, из-за ленты что ли? Ой, нашла из-за чего сознание терять! Вон руки есть – пришьёшь.

Эта кушетка, лента, палата – всё вокруг стало настолько ненавистным, что я подорвалась, как бешеная, и побежала к доценту. Или пусть мне всё говорит, или… А что «или»? Что я могла сделать?

В кабинете его не оказалось, и я не нашла ничего лучшего, как мерить шагами коридор. Сколько же палат в этом отделении, если он такой длинный – вон сто пятьдесят шесть шагов насчитала. Пока я занималась математическими измерениями, в отделение зашел доцент. Я бросилась к нему, но неожиданно из открытого кабинета старшей медсестры долетели слова:

– Чего он ей не скажет? Маячит с самого утра, как… Все равно ведь узнает!

Я стала искать того, кто здесь маячит. К моему ужасу, кроме меня здесь вообще никого не было. В последний момент я передумала идти к доценту и, заглянув в кабинет старшей медсестры, взглядом вызвала Наташу. Боясь рухнуть на пол, я оперлась об стену и к большому своему удивлению начала улыбаться:

– Ой, Наташ, я уже всё знаю, он мне сказал. Просто занят сейчас, просил, чтобы ты мне во всех подробностях рассказала.

Наташа с необыкновенной добротой в глазах взяла меня за руку, и мне окончательно сделалось дурно. Рука вспотела, я испугалась, что выдам своё волнение, и они снова продолжат играть в эту невыносимую молчанку. Набравшись сил, с неестественной, искажающей лицо страдальческой улыбкой, я спросила:

– У меня – это…?

– Ну, раз он просил, тогда пойдём в манипуляционную, я всё расскажу.

Я испугалась, что нам кто-то или что-то может помешать, или она передумает, и я так до конца не узнаю всей правды. За этот час или два (не помню, сколько длилось моё неведение) я узнала, что значит натыкаться на глухую стену молчания.

– А давай тут, а?

Она вздохнула и, как есть, на духу, выпалила:

– У тебя в лимфоузле нашли клетки.

– А, ну да, он говорил. А какие клетки? – прикинулась я дурой.

Но, признаться, тут же приободрилась. Это всего лишь какие-то клетки, тем более в лимфоузле, который уже неделю, как удалили.

– Ну, как тебе сказать? – подбирала слова Наташа, – не совсем хорошие клетки.

– Злокачественные, что ли? – если честно, я совсем не разбиралась ни в медицине, ни в анатомии, ни тем более в каких-то клетках, и мне самой показался нелепым мой вопрос.

– В общем так. Не буду тебя томить: у тебя в лимфоузле обнаружены клетки, которые попали туда из какого-то органа, который имеет железистую ткань. Пока будут искать опухоль, тебя переведут на восьмой этаж к Константину Константиновичу – это химиотерапевт. И смотри, если что, только к нему просись. Он хоть и строгий дядька, но лучше него – специалиста по химии нет. И ещё… ты молись. Люди с таким диагнозом всё делают, чтобы выжить. И по церквям, и по бабкам ходят…

Я шла по коридору в обратную сторону от выхода. В самом конце коридора находились туалеты, видимо, я туда и направлялась. Я интуитивно искала прибежище от того зла, которое на меня навалилось в один момент. Надо было спрятаться, чтобы тебя не нашли и не вернули в реальность, от которой некуда сбежать.

Не знаю почему, но я дёрнула дверь одной палаты и зашла в пустую, обшарпанную комнату, с растекшейся на полу побелкой. Я смотрела в окно со своего пятого этажа и видела живущих, ходящих, о чём-то говорящих людей, к которым себя больше не относила. У меня не было мыслей. Было только сознание, что меня скоро не будет. Вдруг я услышала мужской голос. Ко мне незаметно, а может и заметно, подошёл муж Надежды и что-то говорил. Наверное, он хотел пожаловаться на жизнь, рассказать о своей боли. Но, когда я к нему повернулась, он испуганно оглянулся и поспешил выйти, плотно закрыв дверь. До сих пор не пойму, как он тогда меня нашёл в той неубранной коморке, как будто специально оставленной для тех, кому надо выплакаться. И правда, только он вышел, как у меня ручьём полились слёзы. Не знаю, сколько я там пробыла, но, видимо, не очень долго, потому что меня покинули силы, и я больше не могла выплакивать и выносить на ногах свою боль. Вероятно, поэтому здесь и не было ни одного стула, чтобы долго не задерживались. Уже через некоторое время в кабинете доцента передо мной дымилась чашка кофе.

Кофе. С этого момента я потеряла вкус. Еда, напитки, удовольствия… – всё это перестало для меня существовать. Я отодвинула чашку и только спросила:

– Я умру?

– С чего ты взяла?! Будем лечить…

Я рассердилась не по-детски.

– Лечить от чего, от рака?! У меня мама, мамина сестра, бабушка – умерли от рака! А я значит вылечусь?! – я постаралась взять себя в руки, стыдясь своей несдержанности, и уже спокойным тоном отчетливо сказала: я хочу знать правду – это же моя жизнь. В конце концов, это моя болезнь и я хочу хотя бы попробовать...

Доцент пересел ко мне на соседний стул и по-дружески, по-доброму заглянул в глаза:

– Вот сейчас ты говоришь правильные слова. Если сама захочешь выздороветь – выздоровеешь. Медицина ведь не стоит на месте. Сейчас нам главное найти орган, который дал метастаз. Я тебе больше скажу: лимфогранулематоз, который мы предполагали, это намного опасней, чем молочная железа. А я почти уверен, что искать надо там.

Когда я услышала слово «метастаз», чуть не упала со стула. Оказалось, что клетки, о которых говорила Наташа, это и есть метастаз. А лимфогранулематоз – это вообще рак лимфатической системы.