Добраться в Завитую – если в деревне и правда полная разруха, вздохнуть с сожалением, перекусить и топать обратно.

Если жизнь в деревне все же теплится, а сплошные заросли травищи существуют только в Жукином буйном воображении (почему-то Машу не оставляло ощущение, что друг детства все же поднаврал!), можно и задержаться. Поговорить с какой-нибудь старушечкой, которая помнит бабку с дедом, а может, и родителей Машиных, а может, и ее саму! Конечно, сделать побольше снимков. И, соприкоснувшись с историческими корнями, отправиться в обратный путь, чтобы вечером же позвонить тете Юле и рассказать ей о поездке на родимую сторонку!

Из дневника Василия Жукова, 1930 год

Отношения с жителями Завитой постепенно установились у меня хорошие, добрые, никто с порога меня не гнал, как поначалу было, а совсем наоборот: норовили угостить и рассказать про свою тяжелую жизнь, взывая к моей жалости. Мол, ну когда тут на колхозные поля, на пастбища или на косьбу идти, когда свой огород зарос выше плетня, а скотина хиреет?

Что ж, я понимаю здешних жителей. Незабываемы времена, когда смертельным вихрем пронесся по Поволжью свирепый голод!

Я в это время в Москве пытался выжить, подрабатывал в разных местах. Пайки там были хоть и совсем скудные, но все же их худо-бедно давали совслужащим, а крестьянам не на кого было рассчитывать, ничьей помощи они не ждали: продотряды вывозили все подчистую, обрекая целые волости на голодную смерть… вывозили, чтобы кормить войско и город. И меня, значит, в Москве.

Я чувствую себя перед ними виноватым, перед моими теперешними односельчанами, оттого сверх меры не усердствую.

О том, что пережито было в ту пору, они говорить не любят, вот только историю про Глафиру да Марусеньку некоторое время спустя поведал мне тот же Лаврентьич. Эта история убедила меня в том, что Тимофей Свирин правду говорил: он ведь тоже вспоминал двух этих сестричек, еще как вспоминал, и крепла во мне надежда, что, коли он про них не соврал, то и остальное окажется правдой.

Бабы молотят языками, а я знай мотаю на ус каждое слово, по крупицам собирая все обмолвки и намеки на то, что я ищу. А ищу я то, о чем мне, умирая, рассказал Тимофей Свирин, денщик мой фронтовой.

Его любимая поговорка была: «С понедельника – на всю неделю». То есть как неделя началась, так она и пройдет, так и кончится. Удивительным образом слова эти постоянно сбывались. И я уже готовился к неприятностям, если они случались в понедельник. Можно сказать, ждал их. Оттого, небось, они происходили, почуяв мое горячее желание их встретить! А впрочем, может быть, то время, когда Тимофей находился со мной рядом, было как раз таким временем, когда неприятности нас преследовали постоянно, с утра и до вечера и во все дни недели.

Эти годы вспомнить страшно, 1914-й и последующие… а в ноябре 17-го Тимофей был убит своими же однополчанами, непременно желавшими зарыть штык в землю и бежать домой, делить помещичьи угодья, ибо теперь «земля – крестьянам».

Мне удалось спастись каким-то чудом небесным; может быть, как раз потому, что я ожидал беды и успел скрыться. Я отсиделся в кустах, я смотрел, как толпа бьет насмерть моего единственного друга, но выйти и разделить его судьбу не нашел смелости. Потом, когда убийцы разошлись – не то радуясь тому, что совершили, не то стыдясь того, что совершили, не то боясь совершенного, – я вернулся к его телу, намереваясь похоронить по-людски.

Это было невероятно, однако Тимофей оказался еще жив!

Меня к тому времени уже трудно было чем-то пронять, но я все же залился слезами, как мальчишка, и Тимофей с трудом выговорил: он еще не умер потому, что ждал меня, знал, что я вернусь, а как расскажет мне все, так и отойдет. И поведал он мне нечто, во что я, конечно, сразу не поверил: решил, что это предсмертный бред. Чтобы найти это, я должен был поехать в захолустную деревеньку нижегородской губернии, в деревеньку, которая называется Завит'aя. Тимофей поначалу надеялся, что мы после войны поедем туда вместе, он мне все покажет и разделит со мной то, что мы найдем, но, раз ему не судьба, придется мне отправиться одному.

– Прекрати ерунду городить, Тимоша, – сказал я, отирая смертный пот с его лица. – Все балагуришь, нашел время!

И прикусил язык от этих неосторожных слов про время…

– Ну уж нет, не ерунда это, – пробормотал он, с трудом исторгая из себя слова. – Перед кончиной языком попусту молоть не стану, каждый миг на счету!

Я тогда не знал, верить в это или нет, скорее, нет, вообще не верил, настолько дико звучало то, что он рассказал мне. И все же приехал в Завитую, потому что последовать советам Тимофея – это была единственная для меня надежда вырваться из той жуткой жизни, которую я обречен вести при Советах! А для этого следовало найти то, что было спрятано в каморке некоего дома в Завитой примерно двести лет тому назад [3] .

С вечера Маша купила хорошей колбаски и сыру, чтобы наделать бутербродов в дорогу, будильник включать не стала, решила хорошенько выспаться и только тогда пуститься на вокзал.

Однако выспаться не удалось. Под утро Маша в своих туманных сновидениях снова набрела на Ивана Горностая, который лежал в какой-то полутемной обшарпанной комнатушке – уже чуть живой, бледный, со связанными руками, слабо шевелил пересохшими губами, но ничего сказать не был в силах – только смотрел на Машу со смертной тоской, как бы прощаясь с ней уже навеки. Потом скрипнула дверь… кто-то вошел, но Маша не видела, кто: проснулась опять совершенно не в себе.