– А я – Сальваторе Греко. – В его голосе слышна вопросительная нотка, но ее взгляд не меняется. Очевидно, что ей не доводилось слышать о нем. Она делает комплименты вину и говорит, что в Театро Массимо она впервые.

– И как вам Фарфалья?

– Превосходно. Тонкая актриса и великолепное сопрано.

– Я рад, что она вам нравится. Мне посчастливилось способствовать – весьма скромно – ее обучению.

– Приятно видеть, что ваша вера в нее оказалась не напрасной.

– Il bacio di Tosca.

– Извините?

– Questo 'e il bacio di Tosca. «Вот Тоски поцелуй!» Ее слова, когда она закалывает Скарпиа.

– Ну конечно! Простите, но мой итальянский…

– В высшей степени недурен, синьорина Морель. – И вновь эта ледяная полуулыбка.

Она наклоняет голову в знак несогласия.

– Не думаю, синьор Греко. – Одна ее часть говорит, а другая продумывает способы и средства, просчитывает время, прикидывает пути эвакуации. Она лицом к лицу с целью, но совсем одна. И именно так – многократно давал ей понять Константин – будет всегда. Других участников быть не может – разве что косвенно, где-то совсем на периферии. Никакой страховки, никаких подготовленных отвлекающих маневров, никакой официальной помощи. Никаких неприметных людей, которые вытащат ее из камеры, и никаких машин, поджидающих, чтобы отвезти ее в аэропорт.

Они продолжают беседовать. Для Вилланель язык – вещь, лишенная постоянства. Большую часть времени она думает по-французски, но время от времени, просыпаясь, понимает, что видела сон на русском. Порой, когда она уже готова уснуть, в ушах начинает грохотать кровь – неодолимая, простреливающая голову волна разноязыких воплей. В таких случаях она, одинокая в своей парижской квартире, приводит себя в норму часами веб-серфинга – чаще всего по-английски. Сейчас она отмечает, что проигрывает в голове сценарии на итальянском с оттенком сицилийского диалекта. Она не выбирала этот язык сознательно, просто он эхом отражается в ее голове. Осталось ли в ней хоть что-то от Оксаны Воронцовой? Существует ли еще та девочка, которая ночи напролет лежала в детдоме на пропитанной мочой простыне, строя планы мести? Или она теперь навсегда – исключительно Вилланель, элитное оружие эволюции?

Греко желает ее, она это видит. И чем дальше она играет впечатлительную юную парижанку с голубой кровью и наивными глазами, тем сильнее его желание. Он подобен крокодилу, что с мелководья следит, как газель медленно приближается к краю воды. По какой схеме это обычно разыгрывается? – гадает она. Ужин в ресторане, где его хорошо знают, – почтительные официанты, телохранители, развалившиеся за соседним столом, – а потом поездка на машине с шофером в старую скромную городскую квартиру?

– На все премьеры эта ложа забронирована за мной, – рассказывает он. – Греко еще до Габсбургов были в Палермо аристократами.

– В таком случае мне повезло, что я сюда попала.

– Вы останетесь на последний акт?

– С удовольствием, – полушепотом отвечает она под звуки вступившего оркестра.

Опера продолжается, и Вилланель вновь увлеченно смотрит на сцену, ожидая того самого момента. Он наступает после великого дуэта «Amaro sol per te». Утихает последняя нота, и Аудитория взрывается аплодисментами, крики «Браво! Браво, Франка!» отражаются эхом от стен зала. Вилланель со сверкающими глазами аплодирует вместе со всеми и оборачивается к Греко. Их взгляды встречаются, и он, будто спонтанно, хватает ее руку для поцелуя. Она пару мгновений держит его взгляд, а затем, поднеся другую руку к волосам, расстегивает длинную изогнутую заколку, и темные распущенные волосы падают ей на плечи. Затем ее рука опускается, перед ней – размытое пятно, и заколка глубоко погружается в его левый глаз.

Его лицо немеет от шока и боли. Вилланель нажимает на крошечный поршень и впрыскивает в лобную долю его мозга смертельную дозу ветеринарного эторфина – мгновенный паралич. Она опускает его на пол и оглядывается по сторонам. Ее собственная ложа пуста, а в дальней ложе напротив едва различимая отсюда пожилая пара разглядывает сцену в театральные бинокли. Все взгляды прикованы к Фарфалье и тенору, поющему партию Каварадосси; оба неподвижно стоят, пока волна за волной взрываются аплодисменты. Перегнувшись через перегородку в свою ложу, Вилланель забирает сумку, отходит в тень и достает «ругер». Двойной щелчок заглушенных выстрелов внимания привлечь не может, а от низкоскоростных пуль 22-го калибра на льняном пиджаке Греко едва ли лопнула даже нитка.

Аплодисменты уже стихают, когда Вилланель, пряча пистолет за спиной, открывает дверь ложи и с обеспокоенным видом подзывает телохранителей, которые, войдя, опускаются на колени рядом с телом босса. Еще два заглушенных выстрела с интервалом меньше секунды, и оба мужчины валятся на ковровое покрытие. Кровь струей бьет из входных отверстий в затылках, но недолго – мужчины с пулями в стволе головного мозга уже мертвы. Несколько долгих секунд Вилланель переполняют чувства от энергии убийства и от пронзительного чуть не до боли удовлетворения. Это именно то ощущение, которое секс обещает, но всегда недодает. Пару мгновений она, страстно задыхаясь, тискает себя через платье от Валентино. Потом кидает «ругер» в сумку, расправляет плечи и покидает ложу.

– Вы уже уходите, синьорина Морель?

Сердце в груди екает. По узкому коридору со зловещей грацией пантеры к ней направляется Леолука Мессина.

– Увы, это так.

– Очень жаль. А откуда вы знаете моего дядю?

Она пристально смотрит на него.

– Дона Сальваторе. Вы только что вышли из его ложи.

– Мы были знакомы раньше. А сейчас, если вы позволите, синьор Мессина…

Он секунду смотрит на Вилланель, затем твердым шагом обходит ее и открывает дверь в ложу Греко. Через миг появляется оттуда с пистолетом в руках. Девятимиллиметровая «беретта шторм», машинально отмечает она, направляя ему в голову свой «ругер». Несколько мгновений они стоят неподвижно, потом он, прищурившись, кивает и опускает «беретту».