— А почему папу Кольки не убили?

— Наверное, он засекреченный коммунист.

— Если ты пожалуешься, то и его убьют?

— Убьют.

— Ты злая, мама. Ты хочешь, чтобы всех убили. Ты такая злая, что мне плакать хочется. И укусить тебя.

— Это ты злая, раз собираешься кусаться.

— Я добрая, и буду кусать только злых.

— Выкрутилась.

— А ты злая и глупая, потому что хочешь убить коммунистов, потому что они знают, а ты не знаешь.

— Чего не знаю?

— Ничего. Они герои. — Дине вдруг стало обидно. И она поняла, почему: мама не считает её взрослой, а себя считает. А на самом деле мама и не взрослая вовсе. Почему? Да очень просто! Взрослые и разговаривают по-взрослому. Вот как этот депутат или Инна Григорьевна. Или папа Кольки. Взрослые по-другому не умеют. И никогда не притворяются. Им не нужно притворяться. Они ведь всё знают. А притворяются те, кто ничего не знает. Вот!

— А ты видела, какое белое было лицо у твоего нового знакомого?

— У депутата? Видела, ну и что? Из тебя бы вытекло столько крови, и ты была бы белая.

— Ты совсем как взрослая, Динка.

«Вот это правда», — довольно подумала Дина.

— Мама, ты так сильно сжимаешь мне руку, что я её не чувствую.

— Прости, пожалуйста. Это всё из-за голых людей, стрельбы и твоего обглоданного друга. Которому не больно. И той ужасной бабушки, что ест оператора. Все сошли с ума. Мне страшно за тебя, и я хочу поскорее домой.

— И на работу не пойдёшь?

— Не пойду.

— Мама, ты боишься коммунизма?

— Я всего боюсь. — Мама остановилась, опустилась перед Диной на корточки. — Всего, что может навредить тебе. Моя жизнь — это ты.

— Я руки не чувствую, мама. Наверное, ты передавила мне какую-нибудь жилу. И я останусь без руки, как дяденька депутат.

— Да что же это сегодня! — сказала мама, огляделась зачем-то и стала ощупывать руку Дины. — Рука как рука. Тут не больно? А здесь?

— Нигде не больно. Я превращаюсь в дяденьку. Я скоро стану как он. Он же сказал: все сёстры — братья. Я буду братом, и везде будет братство. Это и есть коммунизм. И мне не жалко будет руки и ноги. Меня, наверное, будут есть, а я буду радоваться.

— Дина, у тебя лоб холодный. У тебя шок.

— «Шок» — это шоколадка, мама.

— Шок — это когда боишься, — сказала мама. — Пошли скорее домой. Дома сразу в ванну. И чай с малиновым вареньем.

— У нас нет малинового варенья. Пока ты жила с папой, варенье было, потому что папа варил варенье. А теперь папа живёт на даче, а мы без папы. И я не боюсь. Это ты боишься. Ты злая, и не любишь людей. Папу тоже не любишь. Зря я тебя не укусила. Надо было укусить, когда я была на тебя сердитая, а теперь я стала навсегда добрая. Ты тоже будь доброй, пожалуйста. Дяденьку депутата почему-то боишься, а он добрый. И руку мне сдавила. Я уже и щеки не чувствую. У меня и рука, и голова отпадёт. Если я вся развалюсь, ты меня сшей.

— Ты очень бледная, Динка.

— Все коммунисты бледные. Как дяденька депутат. Это чтоб их заметно было.

— Вот мы и пришли.

— Мама, а кто придумал домофоны: плохие люди или хорошие?

— Хорошие.

— Чтобы плохие не зашли?

— Да.

— А дяденька депутат тоже не сможет зайти? Ты его не пустишь?

— Не пущу.

— Значит, домофоны придумали плохие люди. И ты плохая, а тебе надо стать хорошей. Как я. И как дяденька…

— Замолчи, пожалуйста. Опять лифт не работает. Сплошные напасти…

— Ничего, мама. Скоро будет коммунизм.

— Пока поднимемся на тринадцатый этаж на каблуках, точно коммунизм наступит.

— Нет у меня каблуков. Это у тебя. Мам, а почему папа говорил, что нормальным женщинам каблуки не нужны, а нужны только… прости… уткам?

Дина увидела, как мама покраснела. И зачем-то стукнула кулаком по стене.

— От твоего папы ничего, кроме малинового варенья, не дождёшься.

— Но ведь ты хочешь, чтобы папа к тебе вернулся. А зачем ты говоришь Инне Григорьевне, что бросила папу?

— Я запуталась, Динка. Ты права: я нехорошая.

— Ну почему?

— Я везде тороплюсь. Мне всё кажется, я что-то упускаю. Не знаю, как тебе объяснить.

— Я помогу тебе, — сказала Дина. — Мы с тобой обе станем взрослыми. И у нас будут партийные билеты. А сейчас я устала. Я ног не чувствую. У меня остался один рот. Мне надо отдохнуть. Я сяду на ступеньку.

— Она же грязная.

— Мне спать хочется, мама.

— Хочешь, я донесу тебя на руках?

— А каблуки?

Дине было так хорошо, что больше не хотелось говорить. Теперь она будет взрослой, и мама будет взрослой, и они будут дружить с папой Кольки, дяденькой-депутатом и, главное, с папой. Дина всех любит. И мама всех любит.