Восстанавливая и описывая этапы жизни и деятельности Д. Н. Блудова, Ковалевский опирался на данные, полученные им из государственного архива и архива министерства иностранных дел, а также частных архивов графа Ф. В. Ростопчина и графа С. Г. Строгонова. Он внимательно прочел воспоминания Ф. Ф. Вигеля, генерала графа М. Г. Спренгпортена [9] , В. И. Левенштерна, И. И. Дмитриева, князя А. И. Чернышева и других известных людей, знавших Блудова. По свидетельству самого Ковалевского, источниками жизнеописания графа Блудова ему служили «оставшиеся после смерти его бумаги, сведения, доставленные его семейством и близкими к нему людьми». Источником стали и собственные воспоминания Ковалевского [10] . Биограф полагал, что «только общими усилиями можно составить полную и точную биографию» Дмитрия Николаевича Блудова [11] .

Выход в свет книги Ковалевского о Блудове стал общественным явлением, поскольку и ее автор, и его герой были известными людьми. Многие авторитетные издания («Русский инвалид», «Современное обозрение», «Литературная летопись», «Русский вестник» и др.) опубликовали рецензии [12] . Помещенные в них статьи заложили основу долговременной тенденции, повлиявшей на более позднюю научную литературу.

Первые публикации о Блудове появились сразу после его смерти. Так, Михаил Осипович Коялович (1828–1891), многое сделавший для истории русского самосознания, видел в Дмитрии Николаевиче «достойнейшего русского человека» и поставил конкретную задачу перед современниками и потомками: «Русские люди, близко знающие деятельность и жизнь покойного, спешат принести ему достойную дань и определить то место, которое принадлежит этому долговечному, неутомимому деятелю» [13] .

В новейшей историографии общую характеристику Д. Н. Блудову дала Н. В. Минаева в историческом очерке, предпосланном ею к своей публикации избранных воспоминаний о М. М. Сперанском [14] .

Историки, писавшие на рубеже XX–XXI веков о «просвещенной бюрократии», служившей престолу более полутора веков тому назад, не обращали достаточного внимания на характеристику корневой системы этого феномена, появление которой уходит в екатерининскую эпоху, в XVIII век и развивается в первой четверти XIX в. Возможно, еще и поэтому Дмитрий Николаевич Блудов сегодня оказался забытым и малоизвестным как дипломат и практически неизвестным как переводчик важнейших международных документов Священного союза.

В жизни молодого Блудова его дипломатическая деятельность была связана с литературной. Поэтому в нашей книге подробно рассматривается его участие в литературном обществе «Арзамас». Нами был учтен опыт разработки темы литературного общества «Арзамас» современными литературоведами. В частности, представляются интересными размышления М. Л. Майофис о «модернизаторском потенциале» общества «Арзамас», а Блудова в качестве одного из его важных носителей [15] . Авторская оценка арзамаского модернизаторского потенциала как «огромного» видится нам преувеличенной. Свой вывод Майофис делает, исходя из присущего «многим его («Арзамаса» – И. С.) участникам (в том числе, и в силу особенностей их профессиональных занятий) напряженного вглядывания в меняющиеся очертания современности» [16] .

Существующая литература о Блудове фрагментарна. В тени остается начальный этап формирования личности этого «просвещенного бюрократа». В советское время на хронологическую и тематическую избирательность изучения жизни и деятельности Блудова негативно повлиял идеологический фильтр. Изучению истоков «просвещенной бюрократии» препятствовала идеологическая установка на недопустимость признания факта самой возможности существования высоко профессиональной бюрократии в управленческой элите царизма. А если явления не было, то и изучать его истоки не полагалось. Об исследовании жизни и деятельности Д. Н. Блудова, бывшего в правление «реакционного царя» Николая I министром его самых «реакционных» ведомств – внутренних дел и юстиции, не могло идти и речи.

Идеологические ограничения касались изучения не только личности Блудова. Та же участь выпала другому дипломату и арзамасецу, близкому Дмитрию Николаевичу еще со времен Александра I, – Сергею Семеновичу Уварову (1786–1855) [17] . В советские годы Уваров стал маркером реакционности как идеолог теории официальной народности и министр народного просвещения Николая I.

Не надо удивляться, что имена основателей литературного общества «Арзамас» Блудова и Уварова игнорировались в советской историографии даже в описаниях этого общества. Так, ни Блудова, ни Уварова мы не найдем «в выстроенном М. И. Гиллельсоном [18] ряду значимых и даже менее значимых участников “Арзамаса”» [19] .

Если же и упоминалось об их участии в «Арзамасе», то только как о досадном препятствии к преобразованию общества в радикальную политическую организацию. После вступления в 1817 г. в общество деятелей декабристского круга – Михаила Орлова, Николая Тургенева и Никиты Муравьева радикализация «Арзамаса» многим советским исследователям представлялась неизбежной [20] .

Из числа основателей «Арзамаса» советские авторы подробно писали только о поэте Василии Андреевиче Жуковском (1783–1852). В отношении него это было справедливо.

И все же не упомянуть о дипломатах-арзамас-цах было невозможно, но только в негативном плане. Выход для освещения их роли был найден, правда, в данном случае не классовый, а профессиональный и этический. Подчеркивалась чужеродность дипломатов-арзамасцев арзамасцам-литераторам. Б. В. Томашевский отмечал, что молодые чиновники, делавшие крупную карьеру: Уваров, Блудов, Дашков, Северин, претендовавшие на руководство в «Арзамасе», «не были поэтами, да и Пушкин ни с кем из них позднее не сблизился. Были они ему чужды и в Лицее (более тесные литературные отношения были у Пушкина и его ближайших друзей с Дашковым)» [21] . Заведомо давалась необъективная картина истории участия А. С. Пушкина в «Арзамасе».