Шрифт:
Что же насчет обеда? Я беру йогурт, яблоко, быстренько делаю сэндвич с индейкой – главное, поменьше майонеза – и укладываю все это в свою велосипедную сумку. Еда из столовой на вкус вся одинаковая, так что я стараюсь брать обед с собой. Я вижу свое отражение в раздвижной стеклянной двери. Боевого настроя на лице пока не видно: мои голубые глаза выдают мою выжидательную настороженность. Присев на ступеньке, я завязываю свои велосипедные ботинки – в доме все так же тихо. Затем я надеваю ярко-желтую мембранную куртку, прячу от ветра под шарф шею и набрасываю на плечо сумку.
Я направляюсь в подвал Нормана Бейтса (герой-психопат из хичкоковского «Психо»), как любит называть его один из наших друзей. Там я держу свой велосипед. Чучело мертвой матери там не увидишь, однако можно найти не одну паутину, а из-за слабого освещения углы кажутся еще более мрачными. В детстве подвал нашего дома меня до ужаса пугал, а моя лучшая подруга любила рассказывать всякие истории про те ужасы, что выпадают на долю девочек в таких жутких подвалах. Ума не приложу, зачем вообще ее слушала. Должно быть, мне доставляли удовольствие нервный трепет и страх, которые возникали из-за превращения нашего обычного подвала в столь зловещее место.
Мой велосипед стоит рядом с четырьмя остальными велосипедами моей семьи. Наш подвал – это своего рода переходное место, портал между повседневными радостями и домашними проблемами и миром больницы с его высочайшими ставками. Я надеваю на голову шлем и ухожу, с небольшим трудом протиснувшись с велосипедом через низкую дверь и заперев ее за собой. Как обычно, я опаздываю. Я включаю велосипедные фонари, сажусь и отправляюсь в путь.
До больницы две мили, и сначала я еду под гору. Мне нравится ехать, не прилагая никаких усилий, – окружающий мир все быстрее и быстрее проносится мимо, а передняя фара велосипеда освещает передо мной узкую полоску дороги. Я лишь слегка притормаживаю у первого светофора, резко поворачиваю налево и продолжаю спускаться по еще более крутому склону, разгоняясь еще быстрее. Здорово вот так проехаться с ветерком, когда спешишь на работу.
На следующем участке дороги, более пологом, у меня появляется время поразмыслить.
Как и большинство медсестер, я всегда переживаю, как бы не перестараться или, наоборот, сделать слишком мало.
Если я подниму тревогу, а с пациентом окажется все в порядке, то прослыву паникершей, не способной дать объективную клиническую оценку. Если же я не вызову на подмогу «кавалерию», когда в этом будет необходимость, то это будет халатностью, а мои пациенты окажутся подвергнуты ненужному риску.
Но такие вещи никогда нельзя знать наверняка, ведь в организме человека много процессов может происходить скрыто и незаметно. Мне было бы гораздо проще делать свою работу, не будь грань между канарейкой в угольной шахте и паникующей курицей столь тонкой [1] .
Перед больницей меня ждет небольшой подъем в горку, и я приподнимаю шарф, чтобы закрыть им свой рот. От холода дыхательные пути сжимаются, из-за чего возникает пугающее и неприятное ощущение, когда не можешь вдохнуть воздух полной грудью: бронхоспазм. Флисовый шарф вокруг носа и рта быстро согревает воздух, позволяя мне снова нормально дышать. Я могла бы носить с собой ингалятор с лекарством, которое раскрывает суженные дыхательные пути, однако это, как мне кажется, уже перебор. На работе я ввожу в вены своим пациентам препараты стоимостью в десятки тысяч долларов, но использовать ингалятор? Мне? Нет уж, это для тех, кто болеет.
1
Имеются в виду канарейки, которых шахтеры раньше, когда не было датчиков газов, брали с собой в забой – при достижении высокой концентрации токсичных газов, вроде метана или угарного, канарейки быстро умирали еще до того, как человек мог почувствовать негативные последствия для себя, и тогда было время выбраться наружу.
На больничной парковке нет и намека на грядущий рассвет, тем не менее машины курсируют у ворот, заезжая на территорию больницы или покидая ее: хоть день еще формально и не начался, пересменка идет полным ходом. Проскользнув за ворота, я еду направо к закрытой парковке, внутри которой расположены стойки для велосипедов.
На парковку заезжают медсестры, врачи, пациенты и их родные, друзья – возбужденные, переживающие, с надеждой в глазах, измученные. Они держат в руках мобильные телефоны со светящимся экраном, пейджеры с их мелким текстом, газеты, бумаги и документы, сменную одежду, ожидая с нетерпением и тревогой приезда лифта.
Больница – самый настоящий парадокс. Несмотря на все те ужасы, что тут порой происходят, она, без сомнения, является оазисом для больных и немощных – местом, где светло и чисто. Больные люди приходят, принося с собой свои надежды и страхи, и мы помогаем им с добрыми намерениями.
Фраза «там, где светло и чисто» взята из названия одного рассказа Хемингуэя. Это совсем коротенький рассказ, не больше пяти страниц, в котором мало что происходит. Главный герой – официант средних лет, работающий в открытом до поздней ночи кафе. Он говорит, что некоторым людям нужно «чистое, ярко освещенное кафе», особенно поздно ночью. Из-за своей собственной бессонницы он прекрасно понимает, почему после наступления полуночи у людей может возникнуть потребность пойти куда-то, кроме как домой или в бар.
Более молодой официант, с которым он работает, не соглашается с ним – ему кажется, что нет необходимости так долго тянуть с закрытием кафе. «Ну что ты, ведь кабаки всю ночь открыты», – жалуется он, желая как можно скорее пойти домой к жене.
«Не понимаешь ты ничего, – объясняет официант постарше. – Здесь, в кафе, чисто и опрятно. Свет яркий. Свет – это большое дело». На часах полтретьего ночи, и их единственный посетитель – пьяница старик, пытавшийся за неделю до этого наложить на себя руки. Если бы потребовалось, официант постарше был бы готов не закрывать кафе всю ночь, чтобы обеспечить эту одинокую душу убежищем.