— Сожалею, господа, — промурлыкала княжна, радостно улыбаясь офицерам, — что вынуждена похитить у вас Петра Алексеевича, но увы, возникло некое дело, не терпящее отлагательства.

Офицеры, давно и неплохо знавшие государя, поёжились: прежде такие бесцеремонные попытки оторвать его от любимого дела плохо заканчивались. Допустим, женщину бы материть не стал, уж тем более по уху бить, но вполне мог рявкнуть что-то вроде: «Поди вон, дура!» Но вслед за испугом им пришлось пережить потрясение. Государь не только не послал дамочку подальше, но и одобрительно кивнул ей, и даже позволил отвести себя в сторонку… Что творится-то, люди добрые?..

— Ну, что там стряслось? — поинтересовался Пётр Алексеевич, едва они спустились в кабинет Ушакова, выставив его владельца: «Поди делами займись, Андрей Иваныч». — Я ж тебя знаю, по пустому не стала бы тревожить.

Улыбка исчезла с лица альвийки, словно ветер свечку задул.

— Князь Алексей хотел говорить с тобой, — сказала Раннэиль, не скрывая оттенка тревоги в голосе. — Если хочешь, вели привести его в допросную, но…

— Но ты с ним сама уже поговорила. Так, Аннушка?

— Да, Петруша. И… я хотела спросить, верно ли, что ты его к казни готовишь?

— Алёшку-то? Само собой, — хмуро подтвердил государь. — Нешто ты за него просить взялась?

— Нет, родной мой. Наоборот, я буду настаивать на его казни, даже если ты решишь его помиловать. Ибо с этого дня он мой личный враг.

— Что он тебе сказал?

Не голос — раскат грома, пока ещё отдалённый.

Раннэиль, исполняя обещание, данное князю Долгорукову, дословно и без отсебятины передала его сентенции. Те самые, что возмутили её до глубины души.

— Ну и дурак он, — фыркнул Пётр Алексеевич, выслушав её. — Один раз дурак, что так думает, и дважды дурак, что так говорит.

— А кто он, если так поступает?

— Изменник, само собою. Я таких давил и давить буду, пока живу. А они меня ещё не скоро в гроб загонят.

— Долгорукие никогда не простят тебе того, что ты не пошёл у них на поводу, — негромко и мрачно проговорила княжна, отвернувшись к оконцу. — Ты хочешь казнить князя Алексея, а прочих сослать, лишив чинов, званий и имущества. Но обстоятельства со временем меняются, и сосланные могут вернуться. Насколько я смогла понять Долгоруких, они сами не переменятся никогда. Те, кто доживёт до возвращения, примутся за старое, учтут прежние ошибки, и с этой напастью придётся бороться снова… Голицыны куда умнее. Они уже поняли всё, что нужно было понять, и больше никогда не восстанут против тебя. Алексей Долгоруков, даже сидя в подвале Тайной канцелярии, мечтает о шляхетских вольностях, но только для одной своей семьи. Прочие ничуть не лучше, вспомни его братца.

— От меня-то ты чего хочешь, Аннушка? Чтоб я их всех на плаху отправил? — хмуро поинтересовался государь.

— Нет, Петруша. Этим ты отвратишь от себя даже тех из знатных, кто тебе верен.

— Разумение у тебя есть, — Пётр Алексеевич немного смягчил тон. — Но и твоя правда: Долгоруковы не угомонятся. Прополоть бы сей огородик, уж больно запущен… Ты давеча что-то там говорила на предмет дальнего пути, и что, мол, всякое может случиться? — он подошёл и приобнял княжну за плечи. — Вроде как и помилованы они будут, а…не вернутся уже.

— Кое в чём они тоже правы, любимый, — совсем тихо сказала Раннэиль, печально улыбнувшись. — Мы с тобой друг друга стоим.

— Плохо ли нам от того, Аннушка?

— Нет.

— Так о чём печаль?

Раннэиль хотела было ответить: «Уже ни о чём», — но не смогла. Что-то, словно червь, вгрызлось в душу и не давало покоя. Не помогли о том забыть ни разговоры в карете о делах насущных, но не столь грустных, ни поцелуи, ни завал из бумаг, ждавший их в «кабинетце». Все, зная, что царский обоз скоро должен отправиться в Москву, словно сговорились утопить его величество в письмах, рапортах и доносах. Пришлось разбирать этот бумажный вал хотя бы на предмет того, что подлежит немедленному рассмотрению, а что можно отложить до возвращения или оставить на Макарова. Понимая неподъёмность такой работы — уже через полчаса стало ясно, что не управятся до самого отъезда — Пётр Алексеевич махнул рукой, озадачил свою красавицу и секретарей, а сам пошёл распоряжаться насчёт сборов в дорогу.

Княжна сбежала к нему в третьем часу пополудни, её терпение тоже оказалось не бесконечным.

— Всё, — выдохнула она, потирая пальцами ноющие виски. — Сил моих нет, Петруша. Не могу больше читать доносы твоих верноподданных друг на дружку.

— В особенности зная, что написанное — правда, — со странной весёлостью ответил Пётр Алексеевич, которого альвийка застала за личной проверкой готовности карет и саней.

Готовность была, как обычно, в лучшем случае наполовину, хотя, странное дело, его это почему-то не злило.

— Бог с ними, Аннушка, лучше вели, чтоб нам в малые палаты обед подали.

Малыми палатами он называл несколько маленьких комнат с тесным кабинетом, находившиеся на первом этаже. Эдакие личные апартаменты, где он мог отдохнуть телом и душой от чего угодно — от государственных дел, семейных неурядиц или обыкновенной хандры. Пётр Алексеевич не посещал их с тех пор, как учредил Верховный тайный совет. По возвращении в Петербург после болезни он поселился в верхних комнатах, откуда выставили опальную Екатерину, и там же жил по сей день вместе с княжной Таннарил. Потому малые палаты можно было счесть тихим местечком, где вполне уместно спокойно пообедать. Государь велел выставить у дверей караул, чтобы уж точно никто не помешал.