Второй взгляд на княжну — и та едва сумела скрыть удивление. Что это? В его собственную тарелку насыпали лошадиную порцию яда, в городе повальные аресты, вовсю идёт следствие, а ему — весело! Кто-нибудь, объясните, что происходит?.. Тем не менее, Раннэиль приняла его игру.

— Ваше императорское величество, мой государь, — самым ангельским голоском, на какой она была способна, сказала альвийка, скромно потупив глазки. — Даже если вам угодно не принимать в расчёт данное мною слово, умоляю вас учесть, что этот человек ещё может быть полезен как свидетель против заговорщиков… Прошу тебя, Петруша, — добавила она, одарив его нежным умоляющим взглядом. — Ведь по глупости и незнанию человек в такое страшное дело влез. Если бы знал, наверняка бы ни за что не согласился участвовать в нём.

— Дурак — не пьяный, не проспится, — жёстко ответил государь, и сокрушённо покачал головой. — Эх, бабы, бабы… Из нашего брата разве только верёвок не вьёте. Ладно, будь по-твоему. Этого — в крепость, и стеречь крепко… чтоб засранец не вздумал ненароком зарезаться или отравиться от угрызений совести.

И властным жестом подал Раннэиль руку.

Вслед им понеслись искренние рыдания — «Спаси вас бог!» да «Век за вас молиться стану!» Странно, но княжне почему-то неприятно было их слышать. И, вероятно, из-за весьма насыщенного событиями утра снова повторилось то странное состояние, что она испытала вчера за столом. Может быть, чуточку слабее, но всё равно неуютно.

— Куда ты сейчас, Петруша? — спросила она, усилием воли преодолевая накатившую слабость.

— В крепость, — отрывисто бросил он на ходу.

— Я с тобой.

— Охота на дознании поприсутствовать? — нахмурился он. — Не знаю, как там было у вас, а у нас это не бабье дело.

— Я должна их видеть, — Раннэиль остановилась так резко, словно споткнулась. — В конце концов, этот яд предназначался ей, а мне готовили топор, да с таким расчётом, чтобы ты сам приговор подписал… Это — и моё дело, Петруша, не только твоё. И… Помнишь, о чём мы говорили? Либо ты доверяешь мне, либо нет.

Их взгляды встретились.

«Три тысячи лет, — думала княжна, стараясь передать эту мысль во взгляде, лицом, всем существом. — Три тысячи лет я всего лишь существовала. А жить начала только сейчас… Пойми, родной мой, услышь, почувствуй. Я живу для тебя, дышу для тебя, моё сердце бьётся для тебя — потому что ты для меня единственный в обоих мирах, ради которого действительно стоит жить, дышать, думать… Не знаю, наберусь ли смелости когда-нибудь сказать это вслух… А может, ты и так всё знаешь?»

Может, он что-то и почувствовал, как тогда, на пиру. Может, действительно знал. Только взгляд его сделался тяжёлым, как Гром-камень.

— Плащ принцессе! — громко, чтобы наверняка услышали, приказал он. — Ну, гляди, сама напросилась, — добавил он тише.

— Что с тобой, Петруша? — спросила княжна уже в карете, когда две безмолвные тени в преображенских мундирах, будучи верхом, заняли места по обе дверцы. — Сам на себя не похож. И эти двое… Давно они при тебе?

— А что, не нравятся? — хмыкнул Пётр Алексеевич.

— Когда ты успел завести телохранителей?

— Ещё в том году. Когда все эти, — неопределённый кивок куда-то в сторону, — меня заживо хоронить вздумали. И Никитку тогда же к себе перетянул. Всех в тени держал… до поры. Теперь, сама видишь, пришло время действовать.

Последнее слово он выделил таким тоном, что Раннэиль больше не захотелось задавать ему вопросы.

— Наташа! Мы кататься едем!.. Давай с нами!

Те, кто знал юного цесаревича, помнили, что на ласку он не слишком щедр. Если уж кого невзлюбил, то всё, лучше на глаза не показываться. А не любил он много кого. Но верно было и обратное. Если Петруша привязывался, то надолго и всерьёз. Сестру же просто обожал. Тонкая, болезненная девочка обладала огромным влиянием на младшего братишку. Некоторые ловкие персоны, подметив это, старались — на всякий случай, а вдруг? — найти подходы именно к ней. Полдюжины батистовых платочков, кружева, шкатулочка, красивый веер — казалось бы, просто мелочи, милые сердцу девочки-подростка. Не настолько дорогие, чтобы вызвать подозрение в подкупе, но вполне приятные, чтобы расположить к себе. Словом, недостатка в безделушках она не испытывала. Даже сейчас надела подаренные кем-то расшитые перчатки, чтобы руки не мёрзли. Подобрала цвета бордо, к платью и широкому, отороченному светлым мехом панье. Получилось вполне уместно и изящно.

Вот бы ещё Васька, язва такая, не сказанул снова что-нибудь, по форме вроде учтивое, а по сути — сущее издевательство. Как в прошлый раз, когда предложила говорить без обязательных политесов. Вы, мол, Наталья Алексевна, принцесса, а с принцессами следует обращаться исключительно куртуазно. Можно подумать, принцессы вроде фарфоровых ваз — и тронуть не смей. Так-то он хороший друг, но с заумью, а этого Наташа не понимала.

Петруша в нём души не чает. В нём и в Ваньке Долгоруком. Везде их за собой таскает. Если бы дедушка разрешал ему почаще выезжать на охоту, они бы там целыми днями пропадали. Сегодня, правда, никто охоты не устраивал. Зато Васька пригласил покататься верхом. А что? Солнышко светит, землю мартовским морозцем прихватило, ветра нет, верховые прогулки дедушка не запрещал. Велел только, чтоб не пускали лошадей вскачь да без слуг не выезжали. Вскачь тут и захочешь, не поездишь: после оттепелей прихваченные морозцем дороги стали похожи на остекленевшее болото. От слуг можно попробовать отделаться словами: «А мы вокруг парка, и никуда более». Не всякий раз эта уловка срабатывает, но вдруг?

Кажется, сегодня именно «вдруг» и случилось: им позволили покататься втроём: Петруше, Васе и ей. Ванька второй день в отъезде, слава богу, хоть не станет докучать болтовнёй о том, как они вскорости все замечательно заживут. Будто ей такое интересно слушать.

— Ну, какая может быть охота по таким буеракам? — выговаривала она братцу, когда тот посетовал, что нельзя поохотиться сейчас. — Только голову свернёшь.

— Это верно, — неохотно признал Петруша. — А зимой-то, помнишь, как зайцев гоняли? Ух, славно было!.. А сейчас оленины что-то захотелось…