В Хабаровске ему опять напомнили о Прониной.

— Что у вас там случилось, Алеша? — делая страшные глаза, спрашивала его в приемной директора института секретарша. — Она ужасно переживала, пока была здесь.

То ли из-за напоминаний о Прониной, то ли по иной причине, но Колчанов никогда еще не чувствовал себя так одиноко, как в Хабаровске. Он понял: ему не хватает Нади. Снедаемый тоской, он зашел в парфюмерный магазин и купил флакон самых дорогих духов, а потом в гастрономе — коробку конфет, шоколадный набор. Для чего? Возможно, для Нади…

Вернувшись на Чогор, он стал собираться в зимовье, и снова был тронут, взяв свою меховую куртку. Он хорошо помнил, что у нее были оторваны две верхние пуговицы, распороты швы. На душе у него стало тепло-тепло. «Надя, больше некому. Она это сделала», — растроганно подумал он.

Так по крупице собиралось и вновь складывалось в единое целое большое чувство, разрушенное в один роковой день, — любовь к Наде Прониной. Но Колчанов был уже достаточно научен горьким опытом. В памяти время от времени еще возникала картина бегства Прониной с Чогора, и тогда появлялось недоверие: а не ошибается ли он и на этот раз?

С такими противоречивыми чувствами подъезжал Колчанов поздним зимним вечером к затерявшемуся среди дикой и суровой глухомани зимовью.

Они заметили красноватый глазок окошка издали, и у Колчанова дрогнуло сердце. Лошадь почувствовала близость жилья, заметно приободрилась и прибавила шагу.

В тот вечер Владик и Толпыга занимались английским языком. Пронина им помогала. В подслеповатое окошко смотрела черная таежная тьма. Оцепенелая зимняя тишина лишь изредка нарушалась потрескиванием деревьев. Толпыга бормотал английские слова, переписывая их в тетрадь, — они переводили с английского на русский. Внезапно он вскинул голову, посмотрел на окно, прислушиваясь.

— Едут! — вдруг заорал он, насмерть перепугав Пронину. — Наши едут! — С этими словами он опрометью кинулся в дверь. За ним — Владик и Пронина, наспех накинувшая на плечи свою дорогую беличью шубу.

Сердце девушки тревожно билось, когда она ловила в глухой тишине и этой пугающей темени скрип саней, пофыркивание лошади, человеческие голоса.

— Крикнуть? — спросил Шурка.

— Покричи, Шура, покричи, — шептала Пронина, — а то вдруг проедут мимо…

— Ого-го-го-о! — загорланил Толпыга.

— Ого-го-го-о! — ответил, как эхо, голос из темноты.

— Ясно, — бодро сказал Шурка. — Алексей Петрович едет.

Прониной показались вечностью минуты, пока сани приближались к зимовью. Когда в темноте на фоне снега показались очертания санной упряжки, Толпыга, а за ним остальные бросились навстречу.

Если б даже между Колчановым и Прониной никогда не было любви и дружбы, больше того, будь они просто товарищи по труду, — встреча в таких условиях все равно была бы большой радостью. Тот, кому доводилось подолгу жить в глухих местах, в уединении, хорошо знает это. Пронина и Колчанов пожали друг другу руки. Что-то уже передалось через рукопожатие, потому что Пронина робко шагнула к Колчанову и прислонилась головой к его плечу, словно ища у него защиты. Колчанов немного неуклюже погладил ее по шелковистым, в снежинках, волосам, глуховато спросил:

— Как ты тут, Наденька?

Этого было вполне достаточно для Прониной, чтобы почувствовать себя счастливейшим человеком на свете.

Весь вечер она не спускала глаз с бесконечно дорогого ей лица.

Пока ребята переносили из саней в избушку продукты, Пронина хлопотала у печки. Колчанов еще никогда не видел ее в роли стряпухи и теперь тайком присматривался к ней. На душе у него становилось как-то спокойно и уютно — рушились последние его представления о Прониной, как о праздной белоручке. А она в тот вечер прямо-таки вдохновенно исполняла роль поварихи. Не успели ребята раздеться, как на плите все кипело, запах поджариваемого мяса перемешивался с душистым ароматом кофе.

— Знаешь, Надя, а ты совсем хорошо выглядишь, — вполголоса говорил Колчанов. — Ты даже похорошела. А я-то, грешным делом, думал, что ты здесь захиреешь.

— Спасибо, Алеша, за комплимент, — отвечала Надя, румяная не то от печного жара, не то от смущения.

— В тебе появилось что-то новое, — продолжал Колчанов. — Что именно — не пойму.

— Не знаю, тебе виднее, Алеша…

— А как чувствуешь себя? Сильно скучаешь о Москве?

— Нет. Привыкаю…

— Да… А вот я так скучал о тебе.

Он вышел и скоро вернулся с подарками. Пронина тщательно вытерла руки о полотенце и осторожно приняла упакованные коробочки. Ей хотелось выглядеть спокойной, но это оказалось не под силу в такую минуту. Выдали глаза — слишком горячо блестели они, когда она распаковывала коробки. И вот перед нею ярко раскрашенные, изящные, такие милые ее сердцу предметы из того большого мира, который она бесконечно давно покинула.

— Спасибо, Алешенька, — тихо сказала она, потрясенная столь неожиданным вниманием.