Начал стучать кулаками в стену, а люди по ту сторону стояли и смотрели — сосредоточенные взгляды, хмурые лица. Никифор успокоился, понял, что вести себя так — просто глупо. Глупо и смешно. Сел на пол. Что же теперь будет? Беспомощно огляделся вокруг и неожиданно ощутил холодок страха: он же тут задохнется, если не выпустят! Встал и, подойдя к двери, за которой стояла Клара, крикнул:

— Теперь можешь не бояться!

Сообразил, что его голоса там не слышно, начал жестикулировать.

Клара что-то сказала, вероятно, дала приказ пенатам, и прозрачные стены с легким шорохом поднялись вверх. Никифор шагнул к ней, что-то бормоча, но она отвернулась. Насупился и побрел к выходу, а люди осуждающе смотрели ему вслед, и его охватил стыд. Какой позор! В их коммуне, наверно, лет двадцать не было не то что преступления — ни малейшего проступка, а он, Никифор, покусился на личность, пренебрег нравственным законом… Дико!

Низко опустив голову, пересек двор, мимо бассейна доплелся до уже окончательно потонувших в темноте кустарников и забрался в аппарат. Теперь придется отвечать перед всей коммуной. А как будут реагировать родители? Им ведь тоже позор: сын — преступник! Завел аппарат, поднялся над садом, в нерешительности завис над ветвями, затем умчался в темное небо.

Чем выше поднимался он над землей, тем шире разрасталось на горизонте зарево заката. Но чтобы вырваться из тени и успеть захватить солнце, потребуются долгие часы утомительного полета. А на это у Никифора не хватало духа. На высоте что-то около шести километров запустил он свой «Электрон» в дрейф, чтобы немного отдохнуть и подумать, куда лететь. Домой? Но мать и отец конечно же сразу потребуют публичного покаяния — со всех экранов коммуны он сам должен будет позорить себя! А за что, собственно говоря? Почему он должен сам себя шельмовать? Ну, допустим, вел себя не совсем этично, может быть, даже совсем неэтично, но ведь… любовь!

Никифор долго и нудно рассуждал на эту тему, пытаясь хотя бы перед собой, перед своей совестью оправдаться. Да разве себя обманешь! Из глубины сознания, как ни глуши, всплывала и не давала покоя мысль: «Совершил покушение на честь девушки — это ли не тяжкое преступление? А она такая оригинальная, такая необыкновенная, Клара! Эх, не сдержался, отпустил тормоза! И потерял ее, потерял навсегда. А увидит она меня на экране — опозоренного, униженного, жалкого, что подумает? Какие чувства у нее появятся? Презрение, отвращение. Нет-нет, что угодно, только не это! Я докажу… И ей, и всем докажу…»

Он и сам не знал, что он такое докажет — то ли свою любовь, то ли просто упрямство. Когда-то, ну, скажем, хотя бы в двадцатом веке, преступников изолировали (трудно даже себе представить!), запирали в специальных помещениях. Брр… Хорошо, что он родился не в то время. Впрочем, хорошо ли? Может быть, и не так уж хорошо. Туманные мысли наплывали, сновали, обволакивали как паутина, и в какой-то момент Никифор почувствовал, что покачивается на спине мохнатого животного — теплого, мягкого. Но куда же он движется? И, оказывается, сидит он задом наперед и обеими руками опирается на широкий круп. Оглянувшись через плечо, увидел длинную морду и большой глаз; морда то поднималась, то опускалась, спина покачивалась, и его нисколько не удивляло, что таким странным манером движется он куда-то, да еще вечером. Шевельнув рукой, ощутил что-то твердое — подлокотник сиденья. Очнулся, но еще некоторое время не покидало его ощущение теплой спины животного. Да, видел он таких животных в кино, на картинах, но в жизни — ни разу. Чудеса!

Никифор нажал кнопку на подлокотнике, и сиденье плавно приподнялось. Теперь можно было смотреть в иллюминатор. Но красоты вечера он не замечал — ни ярких звезд, ни подсвеченных луною туч, ни россыпей огней внизу. Даже гигантский искусственный спутник, показавшийся из-за горизонта — белое колесо с четырьмя спицами, — не радовал глаз. Только подумал: «Там же Глеб, вместе с которым проходили практику на Луне. О, как же легко дышалось там, в оптимальной искусственной атмосфере! А не вызвать ли Глеба?» Рука сама потянулась к шифрам экрана связи. Ну конечно, вызвать! Лицо друга на экране какое-то растерянное, даже хмурое.

— Приветствую, Глеб! — бодро воскликнул Никифор. Глаза друга, всегда веселые и приветливые, были суровы.

— А тебя с чем поприветствовать? — после небольшой паузы спросил Глеб. — С чем поздравить? Когда предстанешь пред очи коммуны?

В голосе Глеба холодок и отчужденность. Ни на какое сочувствие с его стороны надеяться не приходится.

— Я еще не думал об этом. — Никифор помрачнел.

— А откладывать нельзя! — И Глеб сразу же отключился; его лицо на экране растаяло как тонкий лед. Вот тебе и друг!..

Некоторое время Никифор сидел, подперев подбородок рукой, смотрел в иллюминатор и ничего не видел. Потом включил двигатель — решил навестить Остров Музыки и Развлечений, находившийся в какой-нибудь сотне километров Заранее предвкушал удовольствие: вот где можно поднять настроение, забыться. Самые разнообразные зрелища, концертные программы, да и просто-напросто отдых на лоне природы…

С неба Остров казался светящейся мозаикой, брошенной в реку. Никифору трудно было избавиться от ощущения, что Остров плывет вместе с рекой — вокруг мерцали волны.

Он шел под высокими густыми деревьями, прислушивался к веселым голосам и смеху, которые слышались здесь отовсюду, и понемногу успокаивался. Уже не думал о Кларе, о Глебе, неприятный осадок в душе понемногу сменялся новыми впечатлениями, и возникло настроение совершенно иное. Издали доносилась симфоническая музыка, и он направился туда.

Зал световой музыки обрамлен был зеленью, и в центре его размещен спрятанный за величественным красивым экраном целый светомузыкальный агрегат. Световые потоки, сопровождавшие звук, появлялись не только на экране, но и вокруг него, на ограде, на капроновой паутине над головой, и ты оказываешься в центре этого волшебного вихря, он подхватывает тебя и уносит в фантастический, сказочный мир…