Сражение началось. Ив не собирался сдаваться.

В Марселе мы должны были выступать в «Варьете», и я опять дрожала от страха. Днем Эдит репетировала с Ивом в исступленном азарте. Оба друг друга стоили. И если Эдит не кричала: «Повтори!» — то повторять хотел сам Ив.

Вечером она пошла вместе со мной в глубину зала. Она крепко сжимала мне руку. Мы боялись больше, чем он сам. Когда Ив вышел, зрители зааплодировали. Но это еще ничего не значило: его приветствовали как земляка. Из-за этого они, наоборот, будут к нему более придирчивы. На первой же песне пальцы Эдит впились в мою руку. Мы поняли: его не приняли. Здесь его знали и любили за американские песни. Нового Монтана зрители не понимали. Еще немного, и его бы освистали. Случилось хуже — они остались холодны. Это марсельцы-то!

Ив ждал нас в гримерной, сидя на хромоногом стуле.

«Ты их видела, Эдит? Подумать только, ведь они меня носили на руках!»

Увидев отражение своей катастрофы на наших лицах, он расхохотался раскатистым, здоровым смехом великана: «Мне плевать, Эдит, родная, любовь моя. Когда приеду в следующий раз, они мне устроят овацию и не отпустят со сцены. А пока у меня для тебя сюрприз: ужинаем у моих родителей».

До чего же мне понравилась маленькая кухонька в квартире Ливи, в которую врывался уличный шум Марселя! А семья Ива! Какие славные люди! Когда Ив представлял Эдит, он сказал: «Моя невеста». У нее были слезы на глазах. Счастье иметь такую семью!

На следующий день Эдит сказала мне слова, которые перевернули мне душу: «Момона, вчера, когда я глядела на Ива, мне хотелось быть нетронутой девушкой».

Ив хотел жениться. Он все время говорил: «Эдит, давай поженимся. Я хочу, чтобы ты была моей женой». Я считаю, что они не поженились только потому, что Ив неудачно брался за дело. Он заговаривал об этом в неподходящие моменты. Либо на людях, либо за едой, либо когда Эдит пила и ей хотелось подурачиться. А Ив становился сентиментальным, чего она на дух не выносила. Четверть часа неясных слов, букетик цветов — для Эдит было более чем достаточно. Мужчину, у которого навертывались слезы на глаза, она не воспринимала.

В Иве она любила силу, задор, молодость. Между ними не было большой разницы в возрасте. Но она уже прожила так много, а он еще так мало!

Возвращаясь на рассвете, Эдит заходила в ванную комнату, расчесывала волосы, делала разные прически, рассматривала себя в зеркало и удовлетворенно говорила: «Ну что же, не так уж плохо. Не хуже других…»

К фигуре своей она относилась без снисхождения и, оглядывая себя, философски замечала: «Да — не Венера. Никуда не денешься: было в употреблении!»

Она часто говорила о том, что ее раздражало в своей фигуре: «Грудь висит, жопа низко, а ягодиц кот наплакал. Не первой свежести. Но для мужика это еще подарок!»

И ложилась спать, довольная собой. Смеялась. Вот смех Эдит — это было что-то исключительное. Как и все, что она делала, она смеялась громче, чем все остальные. «Как меня Ив обожает! А я, Момона, от него без ума!»

Наверно, так оно и было. Одному ему она ни разу не изменила.

По возвращении из турне Эдит должна была выступить в «Альгамбре» с Ивом в качестве «американской звезды». Париж — это не провинция. Здесь могло быть либо лучше, либо хуже.

Перед концертом Лулу Барье, Эдит и я очень волновались. Как и в Марселе, Эдит пришла в зал. Когда Ив вышел на сцену и улыбнулся, зубы его сверкнули такой белизной, что я сказала Эдит: «Посмотри, у него небесная улыбка».

Мы тотчас почувствовали: победа! Турне для него было таким трудным, он столько натерпелся, что сегодня был готов ко всему. И поэтому в нем появилась уверенность. Он владел сценой и публикой. «Он стал другим, Момона. Ты помнишь его дебюты? Посмотри на него. Мне его не удержать…»

Все утренние газеты уделили первое место Иву, так как Париж открыл его для себя.

Он метался как ураган по маленькой комнатке отеля «Альсина». Нам хотелось поджать хвостики, как собачкам.

— Прочти, Эдит: «Запомните это имя — Ив Монтан». Момона, посмотри: «Рождение новой звезды». Эдит, я победил: «Революция в песне». Ты была права, Эдит, я — «тот певец, которого ждали!» Ты довольна, а?

— Да, — отвечала Эдит, которую раздражал его восторг. — Мне это знакомо.

— Разумеется, ты это пережила раньше, чем я.

Это был тот маленький удар, от которого пошла трещина по фарфору…

— А здесь публика не дура, не как в провинции!

— Не хвались, Ив. В Париже становишься известным, но руку набиваешь в глубинке!

— Ты мне радости не испортишь, она слишком велика!

Вечером у «Альгамбры», бросив взгляд на афишу, он сказал:

— Ты должна была сказать, чтобы мое имя напечатали крупнее.

Эдит сухо бросила:

— Очевидно, это следовало сделать после твоего «триумфа» в Марселе! Напрашивалось само собой!