Уезжая тогда из Томска после маминой операции, дед понял, что близкого общения с Таней уже никогда у него не будет. Несмотря на собранные средствА. Дед любил так шутливо ставить ударения. И он тогда сам с собой разговаривал (как с самым умным человеком): «Кто тебе, Гриша, виноват, только ты сам себе и виноват». Потом он снова приехал в Томск, уже летом, и забрал Мишаню в Питер на каникулы. Он показывал ему Эрмитаж, мосты, белые ночи и свой дачный домик-скворечник под Ломоносовым. В скворечнике всегда сидела за пишущей машинкой важная птица – Раиса Ивановна, супруга Григория Исааковича. Хозяйством заниматься она не любила, но была все равно очень приветливая. На хозяйстве был дед Гриша, к которому Мишаня безумно привязался. Дед Гришаня был простым учителем истории и обществоведения (директором православной школы его так и не сделали, но он еще надеялся), а Раиса Ивановна была кандидатом педагогических наук и писала докторскую. Он бы привязался к ней тоже по полной программе, но что-то стояло между ними тремя и мешало им наслаждаться обществом друг друга. Возможно, это был эмигрантский вопрос. Вернувшись с каникул, Мишаня на уроке по православной культуре (ее тогда только ввели у них в школе) сразу похвастался, что он принадлежит к богоизбранному народу. После чего его зверски избили в подворотне его же одноклассники, за то, что он вместе со своим богоизбранным народом участвовал в распятии Христа. Ему даже пришлось полежать в больнице. Папа (тогда еще просто дядя Вадим) оформил в больнице справку о нанесенных Мишане повреждениях и бережно хранил ее много лет до отъезда Мишани во Францию, а перед самым его отъездом вручил вместе с нотариально заверенным переводом на французский. «Второе основание для политического беженца», – бросил он на ходу. Первым была принадлежность Мишане к СПС, куда отец усиленно рекомендовал Мишане войти. К политике никакой страсти и склонности у Мишани отнюдь не было, но он был послушный сын… Кое-какие поручения в СПС он выполнял, особенно охотно, конечно, насчет отмены обязательной службы в армии. Сбор подписей… Правда, в Томске избиений по этой причине у Мишани не было, но отец сказал, что не все надо доказывать. Просто расскажи, и все. Французы поверят на слово. А вот после того избиения дальше православным Мишаня быть не захотел, хотя дед Гриша в следующий летний приезд на том мягко настаивал и часто возил его на своем полуразбитом «Запорожце» в тихую, расположенную в деревне под Ломоносовым древнюю деревянную церковку, где шли каждый день службы с великолепными хорами и куда раньше ходили причащаться многие великие люди, например, Чайковский и вроде бы Хомяков и даже Гоголь. Хотя это запросто могли быть легенды, коих много слышно по питерской земле и окрестностям. «Понтий Пилат сказал иудеям, – присев на лавочке у церкви, вдруг стал рассказывать дед, то ли сам себе, то ли Мишане, – что он неповинен в пролитии крови этого праведника и смотрите теперь вы, а я умываю руки. Отвечая ему, весь народ еврейский в один голос сказал: распни его. И еще что пусть кровь его будет на нас и на детях наших. То есть они согласились нести ответственность».

– Это только на их детях ответственность или вообще на всем последующем потомстве? – спросил его Мишаня, хотя про то избиение не рассказывал, истово желая его поскорее забыть.

– В христианском смысле дети – это все потомство. Сколько поколений бы потом ни было. Поэтому евреям особенно важно быть православными. И молиться за упокоение предков. Но опять же тебе говорю – это путь немногих! В любой нации настоящих православных вообще мало. Греки вон тоже… Вроде не чета русским, православная нация. Почти в каждом селе по 10 церквей. Но это просто сельские клубы для мирского общения. А все нации должны канонически – повторяю – канонически неустанно молиться о помиловании своих предков. Ведь предки натворили же делов! – И дедушка делал страшные глаза, как это делают воспитатели с маленькими детьми, уча их осторожности. – Но именно молиться, а не осуждать их. Осуждать проще всего. Но тогда ты мертв, а не жив».

Изнурительно светило яркое июльское солнце. Мишаня случайно увидел свое необычайно рыжее отражение в окне сторожки напротив. Эти отраженные лучи ослепляли и возбуждали его. И тогда еще, в 13 лет, болезнь роста была в полном разгаре. Хотя потом кончилась раньше, чем у других мальчиков.

– Я не хочу быть таким рыжим! – вдруг закричал он. – Я не хочу быть православным, я не хочу быть евреем!

– Шахновский! Довел малыша! Вечно ты со своими занудствами! Не мучай мальчика! – быстро выбежала из церкви Раиса Ивановна. Она была в брюках и без косынки и заходила в церковь исключительно как иностранный турист. И добавила загадочную фразу. – А вообще-то евреем, Мишка, оставайся. Пригодится потом, чтобы свалить из этой страны. Даже если ты на одну четвертую… Израиль признает…

Эта милейшая пара ставших родными старичков вообще периодически бросала на ходу загадочные фразы.

– Царство небесное нудится, поэтому и я для вас нудный. А родина нам предопределена Отцом небесным, – произносил очередные фразы дед. Но Мишаня на всю жизнь запомнил все эти загадочные и в тоже время дежурно-будничные, действительно немного нудные и прозаические слова, даже буквально. И через 12 лет, уже будучи во Франции в этом неуютном лагере для беженцев, он каждый день вспоминал споры деда Гриши со своей половиной. Дело в том, что она усиленно звала его в Германию или Израиль, настаивала на том, чтобы он поскорее со своей пятой графой «слазил куда надо и получил вызов».

– Нет, Раечка, – устало возражал дед. – Я из России никуда. Страна наша. Удивляюсь тебе: ты, простая русская женщина, а так рвешься за бугор. Что ты там потеряла?

– Не такая уж и простая. Израиль… да, это – неоднозначно, – притворяясь шлангом, развивала тему Раиса. – Там воюют, могут убить, арабы и евреи этнически несовместимы. Но ведь есть же на худой конец Германия!

Конец ознакомительного фрагмента.