Тут Корней Кононович спохватился и с неприязнью посмотрел на Петра, который стоял рядом и утирал рушником обильный пот на лице и на шее, а сам самонадеянно подумал: «Я етому бабнику счас рога враз обломаю!» – но явно переоценил свои возможности.

В передке повозки он быстро достал спрятанный там под соломой замусоленный кисет с махоркой, скрутил цигарку и закурил. Наконец, собравшись с духом и глядя на Петра исподлобья, решил затронуть больную семейную тему молодоженов и как бы между прочим, неопределенно, с иронической похвалой сказал:

– Цены тебе, дорогой сынок, нетути … в базарный день!

Петр Корнеевич, не будь дураком, сразу почувствовал скрытый отцовский подвох. Тогда он вскинул голову, повесил свою озелененную соком травы косу на деревянный шарабан повозки рядом с отцовской, бросил туда же мокрый от пота рушник и сказал:

– Из твоих загадочных слов, папаня, я ничиво не понял.

– Не бреши! – оборвал его Корней Кононович и, как всегда, с присущей ему грубостью прибавил: – Я по глазам твоим видю, што ты усе понял, но придуряишьси.

Петр Корнеевич хмыкнул, но промолчал.

После короткой паузы Корней Кононович с язвительной усмешкой уставился на недогадливого сына своими недобро сверкнувшими черными глазищами и, не щадя его самолюбия, с издевкой вдруг его огорошил:

– Ты у нас, Петро, ей-богу, как племенной обчественный бугай, который у нашем станишном стаде всегда готовый обслуживаить усех коров. Тот как на одну загулявшую корову глянить, так и других упустить боится, – И, уже без надобности резко повышая голос, продолжал распекать сына с утроенной силой, стараясь при этом побольнее стебануть его по глазам, пояснил: – Вот и ты, к придмеру, глянишь на одну станишную бабенку, и других тебе, черт побери, жалко оставить без удовлетворения. А ежели ты, паче чаяния, ищышь ту бабу, у которой ее завлекательные прелести расположены поперек задницы, а не вдоль, как у большинства етой породы, то зря теряешь время. Такой поперечной прелести ишшо на белом свете никода не было. Видать, Господь Бог такую бабу ишшо не создал!

После этих слов Петр Корнеевич не знал, куда себя деть. Хоть бери и сквозь землю провались тут же в поле на этом месте. Чувствовалось, что крепко пригвоздил его отец своими словами к позорному столбу.

Чуть заметная вялая усмешка тронула пересохшие губы Петра Корнеевича, и он густо покраснел. Застигнутый врасплох отцовским возмущением, молодой шкодливый казак растерялся и долго не мог сообразить, что ж ему ответить в свое оправдание, поэтому некоторое время с недоумением смотрел на отца притворно не понимающими глазами и думал: «Ну, попала моему папане шлея под хвост, теперича только держись!»

Отцовская правда больно колола его глаза, но деваться было некуда, так что пришлось через силу, вымученно улыбаясь, выслушивать нелицеприятные упреки.

– А ты не дюже скалься, пакостник, и запомни, что это первый признак, что скоро плакать будешь, – заметил Корней Кононович и тут же подчеркнул: – Смех без причины – завсегда признак дурачины, – И, перехватив Петрову едва заметную хитроватую улыбку, понял, что сыну хоть кол на голове теши, плюнул в его сторону и, ожесточаясь, прибавил: – Глядю я на тебя, Петро, распаскудилси ты, ды так, что дальше уже некуды ехать! Одна срамота с тобою получается, ды и только! Уся станица уже знаить и гудить про усе твои шашни-машни!

Петр Корнеевич припираться с отцом не стал, закурил и молча в расстроенных чувствах отошел туда, где жадно щипали траву их стреноженные лошади. Они ошалело мотали мордами и секли хвостами липучих, надоедливых мух и кусачих оводов. Не без сладостного содрогания он вспомнил свои недавние похождения и прегрешения, которые кружили его молодую голову и за которые только что досталась ему нахлобучка от отца. Хоть и правду высказал ему в глаза отец, все равно от неприятной горечи на душе как-то стало не по себе. Выслушивать родительские хлесткие упреки и тошнотворную нотацию, конечно же, не мед пить.

Корней Кононович угадал, о чем думал Петро, и подошел к нему ближе. Он горько усмехнулся, укоризненно покачал головой и пытливо полюбопытствовал:

– Что, сынок, небось, правда глаза тибе колить? – В голосе у него появилась отеческая строгость. – Я с тебя, прохвост, всю дурь выбью, так и знай!

Петр Корнеевич пристыженно молчал, как воды в рот набрал, тупо глядел себе под ноги. Он хорошо знал крутой и непредсказуемый отцовский нрав. Корней Кононович хмурился и щурил хитроватые глаза. Искоса наблюдая за сыном, он заметил, как тот переменился в лице. Перед глазами у Петра Корнеевича тем временем опять всплыли бессовестно-сладкие подробности недавних шашней-машней по женской части. Он явно чувствовал за собой вину, поэтому отцовский строгий разнос напраслиной не считал, но в душе противился признаться себе в этом. Более того, нюни распускать и откровенно каяться перед отцом вовсе не собирался. Тем самым показал свой характер. В нем чувствовалась упертая Богацкова порода. Поэтому Петр Корнеевич тут же притворился всерьез обиженным на беспощадного и своенравного родителя.

А Корнея Кононовича, в свою очередь, бесила упертость сына, не способного к чистосердечному раскаянию.

– Нет, сукин сын, – подумал он, – узял ба и раскаялси. Вот тоды и у мине малость полегчало ба на душе!

Никак он не мог успокоиться и продолжал в душе негодовать по поводу прескверного уличного поведения своего непутевого сына.

После этого предварительного разговора Корней Кононович пригласил сына расположиться в тени разлапистого старого куста боярышника высотой метра четыре. Там в полуденный зной все еще сохранялись остатки прохлады, и вовсю пахло цветущим перегретым чабрецом, молодой полынью и горечью оцветавшего дикого терна. Петр Корнеевич знал, что этот куст боярышника был посажен предусмотрительным прадедом, покойным Харитоном Кондратьевичем Богацковым. Тот в свое время сам обихаживал его с особым нежным чувством благодарности за его спасительную тень от несносной летней кубанской жары. Своим сыновьям он наказывал, чтобы впредь как зеницу ока берегли они этот его любимый куст.