– Нет, господа, я верно знаю: Цукат – это заводной жеребец нашего полкового адъютанта! – вставил поручик Загурский, сидевший рядом с Княжниным, после чего Полозов, наконец, упал лицом на стол и уже долго не мог подняться.

– Да, господа, – с трудом отдышавшись от смеха, заключил Тарлецкий, – уж в одном мне наверное повезло: с вами не скучно!

В разговор вступил командир гренадерской роты капитан Крауззе.

Этот офицер отличался превосходной осанкой и аристократическими чертами лица, окрашенного в какой-то неестественно ровный желтоватый цвет. И мундир у Крауззе был под стать – сшит явно не на капитанское жалование. Осушив очередной бокал, он, любуясь собой, возразил:

– Напротив, Дмитрий Сигизмундович, из рассказа господина майора вы можете заключить, что до сих пор именно что скука была нашим главным противником. Луцк, наверное, самый большой город, который мы видели за последний год. Никакого светского общества, только косо посматривающая напыщенная шляхта…

– А я наслышан, что и в борьбе со скукой у вас есть боевые потери? – попытался перевести разговор на интересующую его тему Тарлецкий и сразу почувствовал, что ее обсуждение не слишком приятно этому кругу офицеров. Те, кто был еще не очень пьян, перестали смеяться, многие предпочли вместо продолжения разговора отправить в рот кусок побольше и вроде как оставаться при деле, кто-то принялся набивать трубочку табаком. Полк накануне потерял своего командира, и какое бы нелепое недоразумение за этим не стояло, шутить по этому поводу было неуместно. Однако, видимо из уважения к новому штаб-офицеру, выказавшему сегодня столько щедрости, ему ответили, несмотря на очевидную бестактность вопроса. Говорить пришлось поручику Полозову, умевшему очень быстро переходить от безудержного смеха в совершенно серьезное состояние и обратно.

– Вы про случай с солдатской женой? Так то, скорее, не от скуки. У поручика Коняева к тому молодому егерю, мужу ее, давняя нелюбовь была.

– Городейчик, – подсказал фамилию новопреставленного из своего взвода поручик Загурский.

– Так вот, сей Городейчик был в команде новобранцев, при коей Коняеву довелось быть партионным офицером. По дороге из рекрутского депо в полк трое или четверо из партии дезертировали, один умер, еще несколько человек заболели горячкой и остались в госпиталях. Одним словом, Коняев привел в полк только три четверти партии, а по установлению и за потерю десятой части партионному офицеру следует гауптвахта. Так что Коняев за свою нерадивость был препровожден под арест до тех пор, пока все оставленные в госпиталях не соберутся. Последним выздоровевшим оказался Городейчик. Вот поручик и не мог ему простить месяца гауптвахты.

– А Городейчик бы помер от горячки, кабы его жена не выходила, Вероника, – добавил Загурский. – Она ведь за мужем увязалась, чтобы не стать наложницей своего пана. Тот, верно, не знал, что по российскому закону, ежели женатого солдата берут в рекруты, жене полагается воля, да еще земли следовало дать. Они на самом деле любили друг друга, и никаких поводов Коняеву Вероника не давала.

– Давайте, господа, за упокой души Андрея Григорьевича. Благороднейший был человек, от того и вмешался, и под пулю попал, – предложил майор Перепелицын и все выпили, не чокаясь.

– Право, стоит и разойтись на этом. Роты только что с перехода. Кажется, сейчас не самое уместное время устраивать пир горой, – впервые вступил в разговор Княжнин, словно нарочно для того, чтобы неприязнь к нему со стороны Тарлецкого переросла в ненависть. Однако, далеко не все считали застолье неуместным, и Княжнину тут же возразили: «Полно вам, капитан, завтра дневка!», а Крауззе, который давно уже посматривал на Княжнина, подбирая момент для того, чтобы что-то у него спросить, сказал:

– А вас, капитан, мы не отпустим, прежде чем вы хоть что-то не расскажете о себе!

– Так вот, о борьбе со скукой. А я вчера все же добился прощального свидания с красоткой-шляхтянкой с ближнего фольварка, – легко меняя тему, снова вступил в разговор уже изрядно подвыпивший Быков.

– Так вы вчера куртизанили с паненкою! Ну и как успехи, майор? – спросил сгорающий от нетерпения Полозов.

Быков усмехнулся и попытался откинуться на спинку стула, которой не было, так что Овчинникову пришлось его поспешно поддержать.

– Нет, господа, просто смешно. Красотке не меньше тридцати лет, и я рассчитывал, что она не станет изображать из себя фиалку недотрогу… А мы, как юные влюбленные, простояли два часа возле клуни, понюхали друг у друга под мышками… Вот, милостивые государи, и все!

– Переждав взрыв хохота, которым офицеры встретили рассказ о любовных похождениях старого майора, Тарлецкий сказал:

– Позвольте мне с вами не согласиться, господин майор. Я, например, очень высокого мнения о здешних шляхтянках. И надо вам признаться, что из-за любви к одной из них я и оказался здесь. Я хотел было уже просить ее руки, но ее отец, чтобы не отдавать ее за меня, поскольку терпеть не может русских, состряпал на меня донос – и вот я среди вас.

Тарлецкий сопроводил свое откровение довольно дешевым театральным жестом.

– Так выпьем за любовь! Это, оказывается, благодаря ей мы сегодня сыты и пьяны! – предложил уже изрядно захмелевший Полозов.

Попойка достигла уже той стадии, когда на ура встречается любой тост. Тарлецкий не отказывался от вина. День крутого перелома в своей жизни он решил отметить так, чтобы это запомнилось. Игнат, едва успевал убирать со стола пустые бутылки и выставлять вместо них новые.

– Ну вот. Тайны раскрываются! Теперь мы знаем все обо всех, кроме вас, господин Княжнин. Откройте же и вашу тайну! – снова взялся за свое капитан Крауззе, заставив Княжнина едва заметно поморщиться.