Шрифт:
Следует маленькая сценка из истории спорта:
Повалилась на пол прекрасная голова,И когда подкатывалась она к кому-то,Тот от себя ее отталкивал ногами…Все выглядит в высшей степени натурально: красная кровь на зеленом плаще, – теперь внимание! Исполняется главный трюк:
Но рыцарь не упал и не покачнулся —Прянул на крепких ногах, подпрыгнул,Средь сапог гостей вслепую пошарил,Отыскал, схватил свою прекрасную головуИ, подняв, повернулся к пляшущему коню,Взялся за уздечку, вступил в стремя,В тот же миг в седло взгромоздился,Левой рукой за влажные волосыГолову он так держал, как будтоС ним совсем ничего не случилось!Отрубленная голова, обращаясь к Гавейну, уточняет место встречи через год – у какой-то Зеленой Часовни, – всадник во весь опор удаляется – всеобщее веселье: праздник, несомненно, удался, – приступаем наконец-то к угощению, – но это была всего лишь завязка, собственно говоря – присказка.
Сказка вся впереди, а при ней мораль (типа: рыцарь тоже человек), а за ней преобстоятельная статья о художественных особенностях… Приятная, одним словом, книжная новинка. Свидетельствует о культурном расцвете, и все такое.
Анна Политковская. Вторая Чеченская
М.: Захаров, 2003.
Насчет художественных особенностей – не скажу. Тут я – пас! Практически не вижу. Не исключено, что их и вовсе нет. То-то все и помалкивают об этой книге. На франкфуртской ярмарке специально запретили о ней разговор. Не вписывается, должно быть, в дискурс женской прозы или еще в какой-нибудь дискурс.
И вообще: читаешь, читаешь – ни малейшего удовольствия. Сплошь убийства да пытки.
Нет, я понимаю, сама по себе жестокость в любой литературный дискурс вписывается, и даже очень, – хлебом нас не корми, а дай почитать про убийство; на изнасилованиях и то многие ловят катарсис. Но, как говорится, все дело в хронотопе. Когда пытают и насилуют сочиненного персонажа в художественном пространстве-времени под звуки выразительно-образной авторской речи, причем эпизод явно способствует повышению сюжетного интереса, – это одно. Это называется – искусство слова. За него полагаются премии, поскольку оно скрашивает нам жизнь и в принципе могло бы даже повысить производительность нашего труда, хотя кому он нужен…
Но Анне Политковской ничего хорошего не полагается. Ее книга глубоко разочаровывает. О производительности труда над этой книгой противно думать. Потому что она рассказывает о каких-то совершенно никому не интересных настоящих убийствах, изнасилованиях и пытках. Абсолютно не художественных. Реальных, как погода.
Черт знает какая бестактность! Только, кажется, все согласились, что ничегошеньки знать не знаем, ведать не ведаем… Ну нет информации, вот и не возникаем, а не потому что подлые… Жизнь и так трудна. Сузим радиус тревоги. Даешь отделение совести от государства!
Но вот появляется эта Анна Политковская – и в каком же мы положении по ее милости? Случись, к примеру, завтра или хоть через двадцать лет Нюрнбергский или Гаагский какой-нибудь трибунал, вызовут вас или меня свидетелем, спросят: как же вы, такой просвещенный, в художественных особенностях разбираетесь, а ни словечка не проронили, когда этих самых чеченцев, не разбирая пола-возраста, ваше государство истребляло, как клопов? Разве протестовать – хотя бы тайным голосованием – было так уж опасно? Или вы тоже не считали их за людей? Или вы сами не люди? А как же ваша знаменитая культура, ваша единственно верная религия, правдивый, могучий язык, полцарства небесного за слезинку ребенка, фуё-моё? Отвечайте, короче, отчего вам было наплевать и вы жили-поживали, как будто все в порядке?
А мы уже не сможем, по примеру послевоенных немцев, блекотать: мол, какие концлагеря? какие массовые казни? первый раз слышу… В нашем славном городке Дахау ничего такого не было; встаешь утром – птички поют, из трубы на горизонте идет дымок, – откуда я знал, кого там жгут? от нас все скрывали… Цензура, блин.
Точно: припозднились мы с цензурой. Как предъявят на процессе вот эту самую книжку (экземпляр-другой ведь сохранится все равно, что ни сделай) – так и нечем крыть. Всё мы знали, конечно, и без Политковской: прекрасно представляем себе, что бывает с безоружными людьми, когда вооруженным все дозволено. Бывает – наведение порядка.
«Ритуал a la „37-й год“ – бесследные ночные исчезновения „человеческого материала“.
По утрам – раскромсанные, изуродованные тела на окраинах, подброшенные в комендантский час.
И в сотый, тысячный проклятый раз – слышу, как дети привычно обсуждают на сельских улицах, кого из односельчан в каком виде нашли… Сегодня… Вчера… С отрезанными ушами, со снятым скальпом, с отрубленными пальцами…
– На руках нет пальцев? – буднично переспрашивает один подросток.
– Нет, у Алаудина – на ногах, – апатично отвечает другой».
«Иса живет в Сельментаузене. В начале февраля он… попал в концлагерь на окраине Хоттуни. Об его тело тушили сигареты, ему рвали ногти, его били по почкам наполненными водой бутылками из-под пепси. Потом скинули в яму, именуемую „ванной“. Она была заполнена водой (зима, между прочим), и вслед сбрасываемым туда чеченцам швыряли дымовые шашки.
Их было шестеро в яме. Не всем удалось выжить.
Офицеры в младших чинах, проводившие коллективные допросы, говорили чеченцам, что у них красивые попки, и насиловали их. При этом добавляли, что это потому, что „ваши бабы с нами не хотят“».
«Мечеть, конечно, самое лучшее здание в селе. Отремонтированные стены, красивая свежевыкрашенная ограда. Солдаты пошли в мечеть, а может, это были и офицеры. И там, в мечети, взяли да нагадили. Стащили в кучу ковры, утварь, книги, Коран, конечно, – и свои „кучи“ сверху наложили».
«29 января (2002-го. – С. Г.) Лиза Юшаева, беременная на последнем месяце, стала рожать – это часто случается неожиданно и уж совсем не зависит от сроков „зачистки“, установленных генералом Владимиром Молтенским. Родственники Лизы побежали просить военных, стоящих в оцеплении, пропустить роженицу в больницу – но те долго не разрешали. Женщины их громко стыдили, мол, у вас есть матери, жены, сестры. А они отвечали… что приехали сюда убивать живых, а не помогать рождающимся.
Так и получилось: когда военные смилостивились, Юшаева не смогла пройти пешком необходимые 300 метров до больницы. Родственники стали договариваться заново – теперь уже о машине. Наконец Лизу подвезли к больнице. Но там стояло уже совсем другое оцепление и другие бойцы. Не вникая в детали, они привычно поставили и водителя, и Лизу к стене – в позу пойманного боевика, руки вверх, ноги в стороны. Какое-то время Юшаева еще выдерживала эту „стенку“, а потом стала оседать – вскоре ребенок явился на свет, но мертвым».