Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

Аннотация

Роман «Лето по Даниилу Андреевичу» появился на карте современной русской литературы более десяти лет назад и отразил как реальность только что в очередной раз пережитой страной катастрофы распада, так и многие посттравматические неврозы и фобии момента. Финал книги не оставлял надежды или же откладывал ее на неопределенно долгое время.

Так и случилось – «Сад запертый», связанный с «Летом» через судьбы героев, но разительно отличный по тональности, вырос в свой срок в том же темпе, в котором живется современная русская жизнь: в каждодневных взлетах и разочарованиях и очень постепенном прояснении смыслов и задач.

Если в первой книге происходит сказочная утрата, то вторую можно назвать книгой мертвой воды: разрозненные части срастаются в целое, нарушенная гармония чудесно восстанавливается, но пока без должного подобия, волшебных рифм. От «всадника, преследуемого наводнением Большой Истории», «двойного предателя», «живого мертвеца в девятом круге Ада» – такие определения нашел в свое время Лев Данилкин для главного героя «Лета» – к попытке уже не героического, но человеческого определения Родины и ее отсутствия, любви и небытия, женского и мужского, к принятию себя и, – наконец-то – возвращению домой.

Лето по Даниилу Андреевичу Consolamentum [1] Там, где ищут мифа, там жаждут события. Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси Оттаявший под солнцем город застывал к ночи. Всe грoмчe пaхлo чeм-тo мeртвым и вeснoй, нo лужи, пeрeбрoдив, вoзврaщaлись к мoрoзу. Темные окна смотрели человеку в затылок. Ловили стук шагов, отзывались гулкими каплями звука между соседних стен. Воздух шевелился в поблескивающих стеклах. Облизанный холодом асфальт скользит из-под ног, ветер. Небо бежит между туч темными пятнами. 1 Утешение ( лат .). Обряд посвящения у еретиков-катаров; приятие человеком своего небесного духа, наделяющее правом проповедовать и учить. На перекрестке лед треснул под ее каблуками. Из проулка почти неслышно вышел человек. Она не решилась ни перейти улицу, ни бежать прочь, пока он приближался, успокаивая, усыпляя расслабленной походкой, чем-то знакомым в движениях и осанке. Отблески света, островки тени колебались вокруг, в ореоле гаснущего фонаря. Он перешел улицу. Обернулся. Подъехала машина. – Янка, merde! – разразился знакомым картавым ругательством. И добавляет уже гладко, четко, по-учительски, будто – дети, откройте тетради: – Куда тебя понесло, коза? Яна послушно остановилась. Данька подошел, толкнул ей в ладонь твердую маленькую руку: – Держись. Пошли. Я тачку поймал. Апрель, холодно, где-то стучит вода, где-то над крышами домов возвращаются птицы. Из клуба вываливается компания; видят такси с зеленым пока огоньком и направляются к ним. Кто-то зовет Грабовскую. Яна оборачивается. – Мы поедем без них, – безапелляционно заявляет Данька и бормочет: – Надо ж так обдолбаться… Заталкивает ее в машину. – Поучи меня жизни еще… – возмущается Янка. – Teacher, leave the kids alone! [2] Как будет я вас люблю по-французски? 2 Учитель, оставь детей в покое (англ.). Цитата из знаменитой композиции «The Wall» группы Pink Floyd. – Я вас люблю или люблю по-французски? – Пошляк… Данька отворачивается в окно и негромко говорит: – Je vous aime. …И все-таки с начала, то есть с осени. Река вздувалась и шипела, выползая из берегов, рассыпалась, заполняя собой город, превращалась в бесконечный октябрьский дождь. По гибкому, чуть вибрирующему среди зарослей дождя мосту шагал темный и мокрый человечек. Он смотрел сначала вниз – вздыбленная шерсть реки волновалась под порывами тяжелого ветра, тростинки дождя колыхались, дрожали, уходили все выше. Он оглянулся – на берегу дождь постепенно редел, ближе к острову, наоборот, темнел и клубился. Мост выгибался между двумя дождями и постепенно подходил к концу. Человек шел все дальше и вскоре исчез вместе с островом, который оброс дождем так сильно, что стал частью реки. Такая уж была эта осень – лихорадочные, совсем майские ливни с торжествующего воя и гула переходили на захлебывающийся плач; остепенившись, входили в ритм и обрушивались на город с тяжелой размеренностью небесных маршей. Бледное, умытое, до жестяной белизны стертое солнце сверкало, слепило нещадно и холодно, так продолжалось уже не первую неделю, но вот сегодня было тепло и просто ветер. На лестнице ветер распахивал окна, рамы скрипели в тишине обезлюдевшего здания. Вниз по ступенькам текла позабытая пыль. Четвертый этаж, конец коридора, окно, настежь, лейтенант Ворон остановился и посмотрел вниз. Клочья листьев и туч, середина солнца. Ветер густой и свежий, дышишь, как пьешь, и чем больше, тем больше хочется. Дальше по улице заурчала машина. Дружинники входили в город. Сад запертый Интро 1 Hortus conclusus, или «Запертый сад» – сюжет, распространенный в живописи позднего Средневековья. Райский сад за высокой стеной, где персонажи Священного Писания, а также святые и некоторые книжники, властители и герои, удостоенные подобного соседства, ожидают, пока на земле придет время Страшного суда. Мы видим лaзурнoe нeбo, зeлeный луг – глaдкий, кaк футбoльнoe пoлe. По берегам ручья бугрится цветущий кустарник, и в этой части сад напоминает уже чью-то заброшенную дачу. Мадонна с младенцем в компании отцов церкви и святых отдыхает у ручья. Неподалеку – Георгий с маленьким дракончиком. Дракончика тоже взяли в рай как обязательного спутника, без которого подвиг был бы невозможен. Когда меня охватывает тоска по людям, с которыми мы больше никогда не сойдемся на этой земле, я вспоминаю этот сюжет. Пожалуй, именно так я представляю себе возможность рая. По горизонту выстроились в очередь белые корабли. Закипает весна. Высокий осыпающийся дом, крытый черепицей, веранда со стороны моря. На дворе лают две собаки. Легкая вишня колышет ветви над узкой полосой пляжа. На ней узелками набухают почки. – Девчонка, у которой мы дом купили, продала его после смерти матери. Это их родовое было гнездо. Поселок называется Лоцманская слободка, здесь еще при Екатерине лоцмана жили. Вдоль канала лодочные сараи, видел? Лоцман встречал на ялике корабль и вел его в порт. Мать Алены вышла замуж рано, за молодого капитана и по большой любви. Очень красиво. Но пока муж был в плаваниях, она то ли не соблюла себя, то ли наговорили на нее. Здесь все свои, и отцу тотчас по возвращении нашептали. Простить тот не смог и из семьи ушел. Мать начала пить и сгорела, не дожив даже до сорока. Перед смертью она бредила, что он ушел в море и не вернулся. Такие вот алые паруса. Машина мягко тычется длинным носом в ноздреватый, осевший сугроб. – Куда мы приехали? – Яна сквозь окно вглядывается в темноту. По одну сторону маленького бульвара – мокрые хрущевки, по другую – забор воинской части и колонны офицерского клуба. – Тебе не без разницы? С милым вместе всюду рай. – В рай? В таком состоянии? – Со мной можно. – Твой рай слишком смахивает на казарму. Ты отдашь меня солдатам? – А как же. Командир велит делиться. – Так ты теперь херувим? Интересно, от какого слова. – От слова ангел. – Слушай, а у вас бывают утренние поверки? Я ведь не проснусь! – В раю не спят. – Тогда зачем я тебе в раю? – Чтобы не спать. – А Дружина – это что за часть? Спецназ какой-нибудь? – Ага. Всадники апокалипсиса. – Вот уж не думала, что тебя возьмут. – Считай, что я напросился. А ты что, читаешь мой живой журнал? – Мне кажется или, о чем бы ты ни говорила, на самом деле – об одном? – Тебе кажется. Просто это море, северное море, оно такие навевает мысли. Невозможно сидеть на берегу и не воображать, будто ждешь кого-то. – Очнись! Очнись же! Выходи! – Я… здесь. – Что ты видел? Молчание. – Я же вела тебя, это обычный тест. Ты шел по тропинке в лесу, потом должен был увидеть сад за оградой. Как выглядела ограда? – Не было ограды. – А сад? Как выглядел сад? – Я не видел сада, Гвен. Там было только море. То, что жители Нью-Йорка называют Hudson River, на самом деле уже океанский эстуарий, затопленное водами Лоуэр Бэй устье. Атлантика у северо-восточных берегов Америки круглый год колышется серой шкурой, тяжелые волны движутся с тупой неумолимостью вскрывшихся тектонических плит – как будто океан мрачно поигрывает желваками. Подводные течения так сильны, что, когда несколько лет назад затонул паром, шедший на Стейтен-Айленд, пассажиров в сотне метров от берега разметало; никто не сумел добраться до суши. Спасательный катер подобрал нескольких оставшихся на плаву, и даже многих трупов не нашли – их стремительно утащило в открытое море. Вряд ли на этом берегу могла родиться легенда о человеке, гулявшем по воде, – во-первых, потому что океан не замерзает, во-вторых – вид у него такой, что сразу ясно: это море не позволит себя топтать. Но в любом случае в настолько далекой чужой стране следует побывать хотя бы потому, что именно здесь тебя обволакивает ностальгическая иллюзия того, как по другую сторону большой воды кто-то ожидает тебя, как чуда. – Коля Карташов показывал. Сказал – посмотри, твой Ворон пишет журнал из армии. Мы очень, – Яна икает, – очень беспокоились, как ты там. – Вашими молитвами. – Ворон смеется, в темноте взблескивают зубы. Об руку с Яной вываливается из машины; в сырую тишину и глушь маленького предместья. Янка тут же лезет в кусты – блевать. – Дань, я так за тебя переживаю, аж тошнит, – оправдывается она. Данька никак не перестанет ржать; тащит ее из кустов, встряхивает за плечи. Он тоже слегка не в себе, пьян. До беспечности, не до тоскливой дурноты. Они возятся у парадной; оба ладные, небольшого роста, в тяжелой зимней одежде. На снег ложится желтый квадрат света из позднего окна. В столбе мечутся капли: не то снег, не то дождь. Волосы липнут Даньке на лоб, Яна хрипло смеется и фыркает ему в лицо. Голова ее болтается, как наспех пришитая. Он щиплет ее за щеки. Под пальцами выступают розовые пятна; деревья бормочут в вышине, дверь в парадную он открывает ногой, заталкивает Янку в темноту. Такси за спиной отъезжает, шуршит пластами растревоженного снега. Дома он обрушивает ее на тахту. Яна лежит молча, потом начинает раздеваться. Отводя глаза, он собирает ее шмотки. Уносит в ванную. Когда возвращается, она сидит за столом в его футболке и пытается подключить интернет. – Чего ты хочешь? – спрашивает он. – Продолжения… – Яна запрокидывает голову и смотрит. В желтом свете настольной лампы лицо у нее восковое, на лбу – мелкие капельки пота. Не удержавшись, он проводит тыльной стороной руки по ее кругленькому упрямому лбу. – Читай. Экран загорается, трещит коннект. 2 Мальчишки стремительно надрались, и Розенберг предложил «пойти к Мишке». – Успеешь еще, – мрачно икнул Лажевский в бокал из-под шампанского. Розенберг недобро сощурился: – Барабанщика не спросили. Давние противоречия обострялись. Мкртчян облапил за плечи обоих и шутливо возгласил: – Пацаны, я поражаюсь изысканной лексике нашего заокеанского друга Александра Розенберга. Дорогой, неужто тебе феню в эМ-Ай-Ти преподают? Для встреч выпускников в четыреста** школе, ныне гимназии, был предусмотрен специальный красный день календаря, который все по обыкновению игнорировали. Забивались, кто где, небольшими компаниями. Лажевский, Мкртчян и Алька облюбовали маленький кабачок неподалеку от станции метро «Автово». Место в любое время года было отмечено тесным рождественским уютом: хрустящие скатерти, свечки и туя на подоконнике. Кабачок звался «Райским уголком»; пошловато, но трогательно. В этот раз здесь присутствовал еще и Розенберг, прилетевший на побывку из Бостона, вскоре должна была подойти Лариска. – Здравствуйте, мальчики и девочки! Пока лейтенант Ворон шел впереди двух потешных воинов в камуфляже, при шпорах, в кепи; шел по широкой лестнице особняка, в мирное время последовательно занимаемого десятком учреждений – от прокуратуры до редакций газет, до клуба филателистов или сельскохозяйственной библиотеки – отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно; пока шел, неспешно покачиваясь на гладких плитах ступеней, давая солдатам возможность поохать на реку в бескрайних окнах; пока шел, он много передумал, короче. Забрали его в конце лета. Накануне он умудрился вылететь из аспирантуры – притом что, в отличие от большинства, поступал с серьезными намерениями; уже к третьему курсу знал, о чем и приблизительно как будет писать диссер. Легковесность вообще ему была не свойственна, а вот легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только на Казантипе. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки, объявляли новую свободу, отменяли новую свободу, прикручивали гайки, шумели демонстрации в полдесятка участников. Мимо всего этого будущий лейтенант Ворон проходил в знакомый бар, приподняв воротник парусиновой курточки, пока не обнаружил в ящике запылившуюся уже повестку. Отлично-отлично-отлично, – подумал про себя; валить? – подумал затем. А, на фига. И открыл, когда позвонили в квартиру. – Скажи мне, кому нужны лейтенанты со знанием старофранцузского языка Ок? – перебивает Яна. – О’к, – Данька отодвигает сигарету в угол рта. – Сейчас отредактируем. Ларка поместилась в дверной проем бочком, как крабик: мешал обширный, чемоданом, животище. Над животом в сложенных ручках помещался огромный торт. – Птичка моя! – взвился Розенберг. Последовали пьяные объятия. – Ф-фу, Сашка, около тебя закусывать можно… – отбивалась Лариска. – А где автор? – хихикнул Лажевский, кивая на живот. – Автору недосуг. С вами, разгильдяями. – Присаживайся, – внимательный Мкртчян освободил Ларке кресло. – Как самочувствие? – Руслик, она к тебе на прием пришла или повидаться со старыми друзьями? – обиделся Розенберг. – Ты уж проясни по-быстрому, если что. Мы уйдем и не будем беспокоить… – Руслан вообще-то на кардиолога учится. – Тихо пояснила Аля Смирнова. Мкртчян улыбнулся ей и махнул рукой. Розенберг уже отвлекся. – Вы как хотите, а я должен еще с одним старым друганом повидаться, – заявил он, во весь рост воспряв из-за стола. – Женщин и не рожденных пока детей оставим на полкового доктора, а пан меня проводит. Лажевский, не правда ли? – Легко, – Лажевский улыбкой подобрал злые ноздри. – Почему это оставим? – возмутилась Лариска. – Я только пришла, а вы торопитесь меня покинуть? – Антоненка, он на кладбище собрался. В твоем положении это неправильные впечатления, верно? – Лажевский, молчать. Не боись, не рожу скоропостижно. Вас сейчас ни один бомбила не возьмет, а у меня личный транспорт. Понукаемая буйным Розенбергом, компания расплатилась и полезла в Ларискин джип. – Ну ни фига себе танк, – поразился Сашка. – Лар, а тебе баранка не жмет? «…Пошел с ними спокойно» – ошибка, сборы-то оттрубил, военного положения нет, кому нужны лейтенанты со знанием старофранцузского языка Ок? – М-м-м… Вот так: «И до икоты ржал потом, примеряясь перед зеркалом к новенькой форме». – А форма красивая? – Глаз не оторвать. В национальном, знаешь, стиле. – Это что? Галифе и буденновка с двуглавым орлом? – А что… – улыбается Ворон и снова лезет в компьютер. – Что ж ты так, – продолжает сокрушаться Янка. – С твоими мозгами из аспирантуры вылететь… Не, Дань, это надо уметь. Данька кидает на нее быстрый взгляд из-под отросших волос. Так и запишем, – сообщает. Лицо у Яны становится обиженное. – Дань. – Что? – Ты ведь наврал? Это же все неправда? Пишешь, что тебя забрили, а у самого волосы длинные. – Мы в дружине – как сказочные корейские воины. Косы отращиваем. Я еще сопляк, поэтому… Закончить фразу не получается, потому что очень весело. Посмеиваясь, он набирает текст. Яна внимательно смотрит на экран, где буковка за буковкой появляется новая история про лейтенанта Ворона. – Ну ты здоров пиздеть, – наконец выдыхает она. Тычет его кулачком под ребра и привстает из-за компа. – Это же неправда все, Дань? Фэйк? – Конечно, фэйк. Роман. Литература, – улыбается Данька. – Там же от третьего лица, ты не заметила? – Смотрит с нежной насмешкой. Треплет по волосам. – Как себя чувствуешь? Нормально? Тогда иди спать. Яна выползает из-за стола и почти моментально проваливается – не в сон даже, а в дремотный бред. Ей все-таки нехорошо; сколько раз обещала себе, что с этим неправильным парнем покончено, и вот опять. Оглушительно стрекочет компьютер; этому как его Даньке не спится – шатается по комнате, как привидение. Трогает мышку; монитор загорается. Свернутый документ саднит в глубине экрана. – Пристегнись, земеля. – Скомандовала Антоненка, выжимая сцепление. У ворот Южного кладбища возвышалась часовенка-новодел, торговки к вечеру сворачивали нехитрую погребальную бижутерию: пластиковые венки, искусственные цветочки. Розенберг вывалился из машины и долго шастал в поисках чего-то живого, задумчиво раскуривая дудку. Ласточка моя, – спросил он Альку, – это у вас по принципу кесарю кесарево? Что ты имеешь в виду? – не поняла Смирнова. То, что мертвым – живых цветов не положено… Лажевский пропал, а сейчас бодро вышагивал от метро со снопом белых гвоздик. Кладбище закрывалось, сторож не хотел пускать. Мы ненадолго, – заверил его Сашка, толкая в жесткую ладонь купюру. Мкртчян поболтал ополовиненной бутылкой красного вина. – Беленькой надо было, – с сомнением сказал он, отхлебнув. – Я взял, – кивнул ему Артур Лажевский. Гляди, предусмотрительный какой, – скривился Розенберг. Пошли по аллее. Розенберг с Русликом Мкртчяном впереди, дальше – Лажевский с беленькой. Лариска под руку с Алевтиной – шли медленно, отдыхая. Хорошо здесь, наверное, гулять, – мечтательно заявила Антоненка. Высокие деревья в сумерках вставали угольными стволами; где-то высоко над головой взметались бисерными брызгами свежей листвы. Жирная земля щедро выкидывала побеги молодой крапивы, инопланетные свечки хвощей и папоротника. Ау! – разнеслось дальше по аллее. Мишка, друг, где ты?! – Мамма мия, – пробормотала Лариска. – Он же пьян в дупель, да еще и накурился. Щас будет. Розенберг умчался вперед, а Мкртчян, наоборот, приотстал. Когда свернули на нужную дорожку, в ее конце уже друг против друга стояли Лажевский и Сашка. Торчали у помпезной плиты с надписью вязью: «Вячеслав Медведев». Плита была сделана в виде листа старинной летописи, пояснение: недолго жил ты среди нас, ужасен был твой смертный час. Розенберг, по-хозяйски воткнув ступню в легкой кроссовке меж ячейками ограды, сотрясался от мелкого смеха: кто это, как это? Причитал он. Кто, блядь, автор? Утром она встает и бродит в двух комнатах, как потерянная. Звучное весеннее солнце рушит с крыши град веселых капель. Данька не просыпается; лежит мордой в подушку и ничего не хочет слышать. – Дань, где моя одежда? – В ванной. Ты ее всю вчера заплевала. И мычит что-то непроизвольное. – Да… – Яна задумчиво ковыряет в ухе ватной палочкой. – Кое с чем надо завязывать. А ты правда меня любишь? – Je vous aime? – он мучительно усмехается в подушку. – Ян, у французов это высказывание, как правило, ничего не означает. Ну разве что – какая ты невыносимо прикольная. Данька тянется за штанами. Садится на кровати и смотрит на женщину – ей двадцать пять едва, но утром она выглядит не ахти. Пахнет от Янки кисловатым пожившим душком; есть желание вытряхнуть ее, как траченную молью шубку. Увезти подальше, запретить красить морду, жрать суши и невеститься по клубам. На все это он не имеет никакого права. – Что ты вылупился на меня, а? – тоскливо тянет Янка, в окно глядя. – Давай уедем куда-нибудь. Солнце безжалостно высвечивает ее лицо – одновременно осунувшееся и помятое, будто провисшее вовнутрь. Даньку переворачивает от жалости, а еще – от неожиданного пересечения желаний. Черт, ладно, – вскакивает он и уходит в ванную. Она видит, что он спал в трусах. – Дань, а мы не трахались еще? – игриво заглядывает она в ванную, уже понимая, что победила. Данька сердито задергивает занавеску. Из мрамора на плите выступает молодое лицо. – Проходите, – говорит Лажевский: отодвигая дверцу, он морщится. Саш, ты бы поприличней, – попытался урезонить Розенберга Мкртчян. Входя в оградку, Руслик торопливо крестится. Девчонки стоят в некотором отдалении, Лариска плотнее запахивает курточку – апрельские сумерки, стремительно холодает. Лажевский расставляет на столике водку, пластиковые стаканчики, закуску – хлеб и твердую колбасу. Рядом с Мишкой громоздится пустая плита, а по другую сторону, ближе к растущей прямо в ограде сосенке, – обмыленный дождями деревянный крест. Розенберг шатается внутри с риском обрушить хлипкий столик и резную скамейку: Братва, да здесь прямо некрополь! Угомонись, – осаживает Лажевский. Это его брат делал, Борис – вот здесь, – для себя оставил место. Практично! – соглашается Саша. А это что? – Розенберг остановил свой сумасшедший танец около креста. В сумерках светится прибитая фотка; нечеткая веселая физиономия. Фотка вроде как старая, – бормочет Розенберг. Это никак папаша их? Я думал, они не местные… Лажевский молча делит букет напополам; вторую горсть отдает Альке, свои гвоздики бросает поровну. Розенберг присаживается к кресту, вглядывается в фотографию. – Вы что здесь, совсем очумели? – после недолгого молчания говорит он. – Я слышал, он к матери в Штаты уехал – а это, как ни крути, еще не повод хоронить насмерть, – голос Сашки звучит почти жалобно. – Присядь, Саш, – советует Артур. – Это все Бориса идея была, тела-то так и не нашли. Алька тянется к водке; рядом с Артуром на скамейку. Ну, не чокаясь, – кивает Лажевский. – По последним сведениям, оргазм увеличивает интеллектуальную мощь! – хохочет Янка из коридора. Топает босыми пятками в кухне; Данька ожесточенно намыливает голову под душем. Она возвращается, сует к нему востренькую длинноносую мордочку. Переливается вся, чуть хвостом не виляет: – Дань, а помнишь, у тебя там про Египет написано? Может, рванем в Дахаб? – Предлагаешь эксперимент в реальном времени? – смеется Ворон, стряхивая с себя клочья пены. Вздергивает подбородок и смотрит сквозь мутную занавеску. Теплые капли на занавеске дрожат и сливаются. Яна улыбается с лукавинкой; хватает за подбородок, комкая занавеску, и целует полиэтилен, припечатывая к его рту. Пока Данька пытается отдернуть полотнище, она выскальзывает из ванной и хохочет откуда-то с кухни. – Тебе бутерброд сделать? – кричит она. – Не трогай ничего там! – командует Данька, торопливо запахивая халат. – Я сам сейчас… что-нибудь приготовлю. – Ах, да! Мазафака повар. – Допрыгаешься сейчас, – обещает. Хлопает дверью ванной. Яна с сигаретой в зубах грохочет сковородками. – За каким хером столько, – сокрушается она, – ты что, черт? Грешников поджаривать? – Угомонись, – отстраняет ее Данька. – Сядь и не отражай. Поддергивая длинную футболку, Яна устраивается в плетеном кресле. Задница в стрингах; невозможно; аж внизу живота поднывает. Данька отворачивается к плите. Он изо всех сил пытается сосредоточиться, включить голову и что-то про себя решить. – К солнышку хочется…. – ноет за спиной Янка. – У тебя деньги есть? Ты из школы можешь отпроситься? – Фотка-то, – никак не может угомониться Сашка, – из выпускного альбома. У меня тоже такая есть. Я помню, он вас как раз год не довел… Потом в аспирантуру пошел, но что-то не получилось, и он к матери в Нью-Йорк уехал. Она музыкантша, на аккордеоне играет, замужем за штатником. – Он нас год не довел, а из аспирантуры вылетел, – говорит Мкртчян. – Его призвали в армию, во внутренние войска. Мишка с ним по этому поводу и сцепился. Медведева и Артура, они вместе были, арестовали за нападение на офицера при исполнении. Лажевский вон отмазался, а про Мишку нам потом сказали, что он в тюрьме умер. В общем, дело темное. Что с Андреевичем после этого стало, я не знаю – кто говорит, что уехал, кто – что перевели его служить куда подальше. А Борис крест поставил и фотку прибил со смыслом, что мол, все равно рано или поздно до него доберется и рядом с братом положит. – Я не отмазался, – тихо возражает Артур. – Меня эти, – он кивает на крест с фотографией, – Даниил Андреевич и Борис, они меня вытащили. Я действительно слабину дал и протокол подписал, но автоматчики и так все без меня знали. А Мишка у Андреевича пистолет подрезал, когда мы били его. И Ворон был не при исполнении, и не ругался он с нами вовсе, просто домой шел, а мы тогда политблудием увлекались и решили его подкараулить и вломить за поруганные идеалы. Потом он меня к бабке в деревню Кеттеле увез прятаться, и дальше все без меня было… Про Мишку я только через полгода узнал. – Мишку в ИВС забили. – Из темноты выступает беременная Лариска. – На похоронах только мы с Алькой были, нас Боря позвал. До этих не дозвониться было, слились все разом. У Мишки на лице был во-от такой слой грима, и глаз закрыт повязкой. Ему глаз выбили на допросе. А Даниил Андреевич помочь обещал, клялся Боре, что вытащит Мишку, рубашку на груди рвал… гимнастерку, то есть. Боря поверил. А ведь сразу было понятно, что у Каркуши кишка тонка. Он только болтать у нас был мастер… Вот захер он в реальные полез дела? Сидел бы в библиотечке над своими стишками трубадурскими – всем бы спокойнее было… Когда Боря ему предъявил, Андреевич язык распустил, по обыкновению. Начал оправдываться – не виноват, мол, даже на Бориса валить начал. А Борька тогда сумасшедший был от горя, ну Данила и огреб… За компанию. Боря потом так переживал, что крест ему рядом с братом поставил. А что делать было? Вон, Алька до сих пор ему Мишку простить не может – как не приходим, Мишке цветы положит, а Каркуше – никогда. А вот Боря простил. Данька двигает на огонь сковородку и чуть не обжигается. Черт с тобой. – Я из школы уже год как ушел, – напоминает он. – А деньги… найдутся. Через два дня он снимает с карточки все деньги, что мама дарила, а он никогда не брал. Они с Яной улетают в Дахаб. – Ну что вы говорите! – всплеснула полными белыми руками директриса. – Без опыта работы… не справитесь, совершенно невозможно. К тому же историк у нас худо-бедно… Я взяла с нее слово не уходить, пока мы не подыщем подходящей замены. – Директриса примиряюще улыбнулась. – Вы молодой человек, в конце концов. У вас практика на истфаке будет, тогда и придете. А пока – зачем вам это надо? Директриса пожала плечами, улыбнулась и переложила на столе несколько бумажек. – И как вы собираетесь управляться с детьми? Сколько вам лет? Восемнадцать, как д’Артаньяну? – Двадцать три. – И у вас нет опыта работы? – Есть. В газету пишу. А до университета поваром работал, – молодой человек чему-то заулыбался. Директриса хихикнула, потом озадачилась: – О! Эврика! У нас свободна ставка учителя труда… – заглянув в бумаги, она пояснила: – Для девочек. Учителя труда для девочек. У нас несколько лет этого предмета не было, а оценка в аттестат нужна… Позор, старшеклассницы суп варить не умеют. – Директриса хитро посмотрела на молодого человека. Даниил Андреевич задумчиво опустил глаза. – Но вы же не согласитесь… – и она углубилась в чтение. – Ну почему не соглашусь… Мне кажется, что это было бы интересно. – Ага, – усмехается Лажевский. – Кто кого прощать должен – вот вопрос! Андреевич из кожи вон помочь хотел, просил всего только, чтобы пистолет отдали… А Борис следака по нашему делу чуть в бане не сжег, после этого они там вконец озверели. Начальник Дани нашего проговорился, что за Борькин беспредел собирается грохнуть Мишу на свалке, вроде как при побеге. Андреевич побежал к Борису, навел его на конвой. Время сказал и место. А Мишка уже мертвый. Его в тюрьме… Ну, и Борис нашел виноватого… Избили и вывезли на залив. Ночью, в феврале-то месяце. Просто убить у этого гада рука не поднялась, они его раздели и на льду помирать бросили. Так вот Данила и огреб… так ты сказала, верно? За чужую дурость. А если бы положил на нас обоих тогда и не рыпался, то действительно до сих пор бы… Ларочка, «трубадурские стишки» – это куртуазная поэзия называется. Как тебя ни учил Каркуша, а все без толку. – Артур усмехнулся, встал и потянул за собой Альку. – А Смирнова цветов сюда не носит, потому что не верит до сих пор. Тела-то не нашли. А как его найдешь? Был да сплыл Данилушка. В Америку, как Розенберг грит… Своим ходом. Директриса в безмерном удивлении подняла взгляд от документов и озадаченно поправила очки. – М-да? Вы думаете? – …Новый учитель? – Да ну, да брось… – Ну и подумаешь, урок труда. – Молоденький? – …И как? Симпатичный? – Молоденький, симпатичный и опаздывает. – Одни достоинства. – У нас что… мужик будет домоводство вести? Хи-хи-хи, ха-ха-ха! – Не верю. – Ну и не надо. Здравствуйте, девочки! Девочки с восхищенным писком скрылись за партами. – Меня зовут Даниил Андреевич. По классу пробежал шепоток. – Я буду преподавать вам домоводство. Отчетливое хихиканье. – Тема сегодняшнего урока – ПРИГОТОВЛЕНИЕ ОМЛЕТА. – А у нас плита не работает, – раздалось с задней парты. – Как не работает? – Очень просто не работает. Даниил Андреевич нашел глазами говорившего, усмехнулся. – Значит, урок окончен, – девчонка с лицом грустного клоуна бросила авторучку в сумку и виновато развела руками. – Завянь, Смирнова, – шипят рядом. – Нет, как это не работает? – не унимался Даниил Андреевич. – Ну не работает… – Завянь, Смирнова! 3 Море выпустит холодный серый язык меж двумя слипшимися льдами и, шипя, увлечет зимнюю добычу. Мертвый стукнется коленками о дробящуюся кромку, пузырьки и льдинки блуждают в воде. Первое настоящее тепло и первые шторма, пьяные чайки уносятся в сторону берега, грязь безумствует по-весеннему. Если случится чудо, рожденный в день святого Андрея отправится по воде и среди больших кораблей тихо вплывет в город на загривках волн. Бледное солнце зеленеет в запотевшую медь, облака проносятся большими составами с разных сторон света, из островной и континентальной Европы, из Востока и обеих Америк, даже из наших теплых низовьев, где Волга и на бахчах тренируются половцы резать саблями кровожадные арбузы. Льдина уйдет по реке к восточным предместьям, но в узком горле залива першит, застревает, кто-то изрежет вмерзшие в кровь босые ноги, пока по тающему мелководью доберется-таки до берега, берега. – Так что… извините. Даниил Андреевич нахмурился. Снял очки. Потер переносицу. Смирнова застегнула сумку и встала. – Нет-нет, девушка, вы не торопитесь… – Кто вам сказал, что не тороплюсь? Девчонки захихикали. Смирнова разозлилась и покраснела. Даниил Андреевич добродушно улыбнулся, прошел через класс и встал перед виновницей торжества. – Как вас зовут? – Смирнова. – Нет, как вас обычно зовут… – Меня не зовут, я сама прихожу. – Ну хорошо… – Даниил Андреевич угрожающе потянулся за журналом. Класс затих. – А, вот. Алевтина. Какое интересное у вас имя. По рядам снова зашуршал смешок. – Да, но я разрешаю вам запросто не выпендриваться и называть меня на «ты» и «Смирнова». Всеобщее веселье. – Ладно, – сказал Даниил Андреевич и обратился к плите. – Каждая порядочная домохозяйка должна быть немного электриком, слесарем-сантехником… – Угу. Нефтедобытчиком и электрогазосварщиком, – отвернувшись, чтобы ее не слышали, проворчала Смирнова. – О’кей, это тема следующего занятия, – согласился Даниил Андреевич, – а сейчас, Смирнова, мы с тобой прогуляемся к вашим молодым людям… Ничего-ничего, ты мне дорогу покажешь. Я один потеряюсь. Нам будут нужны кое-какие инструменты. А девочки пока нам тут на доске изобразят последовательность приготовления героя сегодняшней передачи. А ты чего приуныла, Смирнова? Мы вернемся скоро. Смирновой было страшно. Она не знала, куда девать руки и что делать со своей дурацкой походкой, она не понимала, почему не слышит строгих воспитательных слов. Даниил Андреевич что-то тихо насвистывает. Первый этаж они прошли из конца в конец, она подождала его у дверей мастерской. Скоро он вышел с какими-то инструментами, и так же молча они вернулись. Он так ничего и не сказал. Наверное, у него просто не нашлось слов. Он открыл дверь класса, он вежливо пропустил ее вперед. Она застыла на пороге. Много маленьких накрашенных змеюшек. Шипят. Хихикают. На доске их идиотская художественная самодеятельность: смирнова то, смирнова се, смирнова дура. А у нее очень длинные руки и брюки тоже немодные. Разо [3] первое Пятнадцать шагов по белому чистому снегу О если бы птицы пели а облака скучали и око могло различать, становясь синей звонкую трель преследуя, дверь с ключами и тех, кого больше нету нигде, за ней И. Б. 1. Фрактал Легкий, звонкий автобус влечет ее вдоль берега. Будний день, и нет даже этих оригиналов, редких безлошадных дачников, что почему-то прикипели к холмисто-болотистому захолустью. А местных здесь вообще немного. Линия дороги неверна – рушится обрывами, стелется легкими песчаными пляжами. Дорога от Петербурга до Ивангорода и Усть-Нарвы, южный берег Маркизовой лужи. Шведский королевский тракт, еще раньше – старая новгородская дорога; нынешнее шоссе повторяет их линию с точностью, какую редко увидишь в чертах потомка. Алька выйдет на полпути, в окрестностях деревни Вистино, что на Сойкинском полуострове. Там стоит археологическая экспедиция Петербургского университета. Копают жальники, шведскую часовню и древние захоронения ижор – автохтонного населения южной Ингерманландии. В кресле напротив дремлет Артур Лажевский – друг и проводник. Он и устроил Альку в экспедицию техником, зарисовывать найденные артефакты. У Артура там друзья, Алька никого не знает, но Лажевский сказал, что это хорошо – новые люди и новые красивые места. Артур считает, что ей давно следует проветрить голову и начать жить как сначала. Если человека не вернуть, – заявил он, – то можно побывать в местах, которые он любил, и сблизиться с людьми, которыми движут похожие устремления. Раз ты все равно не забудешь, не забываешь никак, то можно попытаться войти в его мир. Там тебе будет лучше, поскольку его мир – часть его души. А часть, как известно, подобна общему. 3 Razo ( окситанский ) – буквально: «причина», прозаический комментарий к стихам трубадура, содержащий, как правило, версию его жизнеописания. – Это еще что? – за спиной возмущается Даниил Андреевич. Бушует с тряпкой, устраняет с доски алькину фамилию. Мельком оглядывается на нее; на лице сочувствие. Алька поджимает губы и вспыхивает: больно надо. Лариска кивает на нее и что-то говорит на ушко соседке – гадость какую-нибудь. Обе смеются. Альке, конечно, плевать, но она сжимается, прежде чем идти на свое место. Звенит звонок. Все. Можно бежать, можно скрыться. Она так и делает. Она налетает на Даниила Андреевича, он роняет тряпку и удивленно хлопает глазами, она слышит смех за спиной. О-ой… – Смирнова, ты куда? Смирно-ова! Из утомительного бэдтрипа по дайверским местечкам и кислотным тусовкам они вывалились на исходе лета. По дороге из аэропорта Яна предупредила: я к себе. Я выйду у метро, – кивнул Данька. Выскочил из такси, поманил следом – на минуточку. Пока водитель распаковывал багажник, Яна закурила. Данька достал свою сумку, расплатился. – Что это значит? – устало. – Мне надо подумать. Я позвоню. Не беспокой меня некоторое время. (Я – тебя – беспокоил?! – вскинулся было Данька.) Смолчал. Как язык заморозило. Стоило тратить время на длинные дороги, разговоры, обмен физиологическими жидкостями. Некоторые люди не меняются. Он готов был весь заныть изнутри: из аспирантуры вылетел, халтуры растерял, друзья-приятели за лето вычеркнули его из оперативной памяти, все из-за этой сучки – а теперь? Молчать. Сказал себе. Теперь – молчать. Никто не заставлял, повелся – значит, самому хотелось. Но вместо этого понес какую-то несусветную, нервную чушь. Они стояли у типовой сталинской таблетки метро, налетевший перед дождем шквал метнул под ноги пыль. Повисла на шее. Пока, Данечка. Ладно, – и что-то шевельнулось в маленьких голубых глазах, – я сама позвоню. – Ты знаешь что-нибудь о теории фракталов? – Артур отвлек Альку от созерцания пробегающего за окнами автобуса пейзажа. Они спускались с горки, и панорама залива постепенно сменялась лесистым тоннелем. Артур смотрел на нее легким, чуточку грустным взглядом. – Слышала что-то. – Ты стала нелюбопытной. Фрактальная симметрия – это подобие не зеркальное, но на основе структуры, общих принципов устройства. Вот, например, посмотри на это большое дерево… – Артур кивнул в окно. – На что оно похоже? – Оно похоже на дерево. Кажется, на ясень. – А еще? – На рябину, но это не рябина. Это ясень. – О чем тебе напоминают его ветви? – Они напоминают о том, что уже весна. Артур засмеялся. – Они напоминают твою кровеносную систему. Они напоминают систему бассейна любой реки с малыми и большими притоками. Они напоминают сетку дорог. Они напоминают сеть лиственных прожилок, и это при том, что каждый лист является частью дерева. Экспедиция, в которую я тебя устроил, люди, с которыми ты встретишься там, мотивы, которые движут ими в жизни, – это часть того, чем жил твой Даниил Андреевич. Это часть его мира, его личности, которая подобна человеку, так же как лист подобен всему дереву. Подобен сетке дорог и рек – наземных и подземных, подобен твоей кровеносной системе и кровеносной системе Земли, так же, как любое творение подобно Богу. Иначе и быть не может. – Я что, неважно доказал свою рентабельность? – резко усмехнулся Данька. – Можно начинать смеяться? Рентабельный ты наш, – чмокнула воздух около его уха, выкинула сигарету и вскочила в машину. Вернувшись домой, Данька следовал нехитрому расписанию: прогулка с утра, потом уроки французского. Ученики разбежались почти все, бабла стало до неприличия мало, но особой нужды он, как ни странно, не испытывал. Выбравшись из любовной карусели, он чувствовал, будто потерпел крушение на берегу пустого гостеприимного острова. В сущности, жизнь всегда обходилась с ним, как строгий, но добросердечный родитель – ограничивая в избыточном и не отказывая в необходимом, навязывала умеренность, стоицизм и внутреннюю дисциплину. У него было где жить и что есть, мамины деньги на карточке – на черный или счастливый день – позволили выработаться и расцвести некоторому аристократизму: ему никогда не приходилось мучительно унижаться из-за копейки или заниматься чем-то, радикально противоречащим собственным принципам. При этом самостоятельности – сколько угодно, только пользуйся; в девятнадцать лет съехав от бабушки и перебравшись в пустующую после маминой эмиграции квартиру, он был совершенно предоставлен себе. Другой бы разумно и признательно распорядился одиночеством и комфортом, но нет, – мы простых путей не ищем, – и он от души бузил, чудил и выламывался. Вечно чего-то не хватало. Или кого-то – близкого, теплого, взбалмошного, бесконечно волнующего, о ком заботиться, с кем носиться, кому навязывать нежность, любовь и нерастраченную душевную энергию. Нашел себе Грабовскую; придумал ей душевный разлад, вообразил глубину, которой никак не было. Сбил девчонку с панталыку, поманил чем-то неясным и томительным, для чего сам-то слова не мог найти. Внушил опасное сомнение в простых деревянных ценностях. С ужасом и восторгом наблюдал, как из гладкой самодовольной телочки вылупляется раздерганное, порывистое существо с горячечным блеском в потерянных глазах. Но не рассчитал, не вытянул – сам изболелся и схлопнулся раньше, отпустил. А Янка, обогащенная, впрочем, некоторой интересной червоточинкой, переболела быстро и легко, затянула все ранки и трещинки. Закруглилась гулким и плотным яблочком, оформилась в прежнее бездумно-лоснящееся состояние. Алька слабо улыбнулась и снова посмотрела в окно. – Ты еще скажи, что смерти нет. – Смерть подобна жизни, поскольку является ее частью. – Умница. Достойных софистов учат на твоем философском. Лажевский только пожал плечами. Старый дом; бурые потеки вдоль стены, каменный остов строения запотел мхом. Дальше – цельные бревна, внутри – русская печь и две избы – летняя и зимняя. Стропила крест-накрест, почерневшие, резные птичьи головы громоздятся над крышей. – Вот здесь у нас девичья, – хозяйка провела Альку и Артура в обширную выхоложенную спальню и замерла в дверях. – Молодые люди в соседнем доме стоят, наискосок через улицу. – Вишь, и с нравственностью здесь все в порядке, – подмигнул хозяйке Лажевский. Та молча закинула на плечо полотенце и ушла на свою половину. Артур хрустнул пальцами и повел носом в стороны – начал осматриваться. Ну-с, – суетился он, – вот и печка масляная… счас врубим, будет тепло. Девчонки появятся, определят тебе кроватку. Панцирные кровати стояли в два этажа и все казались занятыми. Алька остановилась посреди комнаты и рассеянно спустила с плеч лямки рюкзака. Лажевский бегал вокруг и деловито обживал пространство. С улицы потянулись голоса. Дверь распахнулась; разговаривали уже в коридоре. Галин Иванна, ну что вы, зачем. У нас своей жратвы знаете сколько? Да и девки мои все равно к мальчикам ужинать пойдут. Опять полночи песни орать… Ольга Николаевна! – возвысил голос Артур. Кто это там? Ни фига себе, кавалеры сами приперлись. В комнату заглянула кругленькая тетя, пропела высоким голосом: О, Лаже-евский… Здрасте-приехали, с корабля и по бабам. Не, ну как вам это нравится? Ему наших не хватает, он с собой притащил. Так удобнее было полагать, привычно затворившись в двухкомнатных апартаментах времен первых полетов в космос, воображать, что не она ушла, а он отпустил, сбежал, дезертировал – ведь даже чувство вины ему легче было принять, чем окончательную беспомощность и фиаско перед другим человеком, с одной стороны – олицетворяющим непобедимо упругую инертность мира, с другой – бесконечно притягательным и любимым именно за эту упрямую противоположность. Просторная, несмотря на скудный метраж, квартира, – перед отъездом мама продала всю обстановку, собирая деньги на всякий пожарный, – населена, помимо хозяина, только самодельным книжным стеллажиком с дээспэшной панелью откидного стола, небольшим раскладным диваном, да еще бабушкиным трюмо, журнальным столиком и банкеткой в малиновой бархатной обивке, которые смотрятся роскошно и чуждо. Телевизор с DVD-плеером, купленные на единственный пристойный гонорар в жизни, стоят прямо на полу. Стены Данька завесил отцовскими картинами, пытаясь хоть как-то одолеть пустоту. Распаковав вещи, он посвятил первый вечер походу в дешевый пивной клуб, единственное ночное заведение в округе. Просидев там оставшиеся от вояжа копейки – даже надраться толком не получилось, назавтра он занялся тем единственным, что научился делать более-менее сносно – то есть конвертированием буйной своей фантазии в слова и предложения. Так продолжалось уже две недели; никто не звонил, не отрывал, никто ничего не требовал, – мир, будто удовлетворившись восстановленным статус-кво, заломав нелепую, несвоевременную пассионарность, отступился от него – спокойно-печального, каждое утро начинающего за стареньким лэптопом, каждый день заканчивающего с любимой книжкой, перестал предъявлять счета; даже квитанции за квартиру приходили с опозданием. По вечерам Данька иногда брал бутылку вина и отправлялся на залив. Жара в конце августа концентрировалась, будто скатываясь в нескольких днях; эти несколько дней ему и выпали. Мягкие, потные, слабо гомонящие туристы брели в горку, навстречу; он торопился вниз. На маленькой каменистой косе блестели пивные бутылки; гранитные валуны придавливала ступенчатая плита лестничного марша – все, что осталось от разгроханной в последнюю войну Морской караулки; чуть дальше по побережью торчали осколки стен Нижней дачи, Ново-Александрийского дворца – цирковой полосатой, охристо-терракотовой расцветки. Этот заброшенный парк нравился ему своеобразным клошарским благородством – развалины дворцов честно зарастали травой и не выпендривались, только на приморской террасе резной игрушечкой светился дворец-Коттедж, да дымно-розовая Готическая Капелла стояла вечно запертой, за забором, на холме среди императорских дубов. Солнце не падало, как на юге, но лениво валилось в залив. Данька хлопал пробкой холодного, с характерным высотным привкусом чилийского вина и на нулевом уровне моря делал первый глоток – не по правилам глубокий. Легкий хмель действовал как камень, брошенный в спокойную, мертвую воду – слои слегка смещались, шли круги: тихая, размеренная рефлексия. С тем, что Янку ему придется потерять непременно, он уже соглашался раз пять. За раз-два-три-четыре – тоже пять лет знакомства. Правда, сначала они просто приятельствовали; может быть, лучше бы так и осталось. На этом пункте он обычно начинал грустно что-то насвистывать и швырять в море камешки. Блинчики получались не ахти, жизнь тоже не задалась. Ай-ай, как нам самих себя жаль, – злобствовал про себя Данька. Он робко набирал эсэмэску и тут же решительно ее стирал. Вспоминал Янку в клубе; Янку в Дахабе; Янку у себя дома. Кадры мелькали перед глазами один за другим; внутри все сжималось от очарования и жалости. Ему было жаль ее даже более, чем себя. Все казалось, что он чем-то ее обделил, утаил от нее что-то важное. Она куриным жестом хлопнула себя по бедрам. – Ольга Николаевна, я вам художницу привез. Помните, мы с вами на факультете говорили? – Помню, – Ольга Николаевна сощурила внимательные глазки, вскинула ладонь поздороваться и тут же убрала, машинально вытерла о штаны – грязная. – Виноходова, Ольга Николаевна. Главная тут вроде, – она будто виновато развела руками и улыбнулась. – Алевтина Смирнова, – высокая девушка с бледным лицом, густые волосы рыже-золотисты, острижены чуть выше плеч. – По-моему, ей у нас не нравится, – моментально заключила Ольга Николаевна. – Только приехала, и уже пригорюнилась. – Мне нравится. Очень, – произнесла Аля и вздрогнула, смутившись своего голоса – так определенно, почти резко это прозвучало. У времени есть своя биохимия. Настроение, которое поутру дремлет, к вечеру, скорее всего, обострится и неизвестно еще куда заведет. Развинченная трудами дня логика поступит в распоряжение чувства и с радостью оформит самые фантастические идеи. Перебродив и истомившись долгим дорожным днем, Аля не просто готова была признать, но кожей ощущала правоту Лажевского – чуда не будет, потому что оно уже здесь. Пока соседки – маленькая аспирантка Оля Бондаренко, громкая грубоватая журналистка Шура и рыжая эстонка Тесса – копошились в комнате, вытряхиваясь из заляпанной рабочей одежды, прихорашивались и переодевались к ужину; пока Лажевский подлизывался к Виноходовой, напрашиваясь на позволение потусоваться пару дней в расположении экспедиции; пока суетилась хозяйка, пахло печеной пшенкой, а западные окна подергивались желто-розовой закатной корочкой, Аля выскользнула из дома и присела на белесую от времени деревянную скамейку. С карандашом и блокнотом. С течением времени бумага и карандаш все больше были необходимы ей для элементарного контакта с миром; как эстетическое чувство делало вооруженным глаз, сообщая происходящей дурной нелепице осмысленность художественного произведения, так грифель или кисть укрепляли, усиливали любой жест, и одновременно – защищали его необходимой опосредованностью. По природе открытая и яркая, почти задира, Алька с детства испытывала проблемы в общении из-за своей глубокой и сильной, точнее сказать даже – яростной, эмоциональности. История, случившаяся три года назад, которую они неделю назад в лицах разыграли на кладбище на манер античной трагедии, перепахала ее сильнее прочих. Никто из их маленького кружка не удивлялся этому – для Лары, Руслика и Розенберга она оставалась подружкой Славы Медведева, или Мишки, как его прозвали еще в школе. Лажевский долго и терпеливо догадывался о чем-то, пока она не сдулась терпеть это молчаливое понимание и не рассказала ему историю, услышанную от пьяно кающегося Бориса на Мишкиных похоронах. Артур отреагировал спокойно – только прикрыл рот ладонью и посидел так с минуту. Да, сожрали мы Каркушу. Выходит, так, – резюмировал он. Эта интерпретация их и сблизила. Если переживание Мишиной смерти лишь подтверждало ей угрожающую природу мира, то страшная и нелепая роль того, второго, указывала на слепую несправедливость этой природы, на опасность, от которой принципиально не существует защиты. Живи как угодно по своим законам; умирать все одно придется по одному общему беззаконию: urbi et orbi, городу и миру, которые присвоят тебя и сожрут. Обычное твое интеллектуальное высокомерие, – написал ему на днях Витас из своего Евросоюза. Такой тирадой в аське разразился; ох. Кто тебе вообще сказал, что ты лучше; умнее; что у тебя есть нечто, чего нет у нее или у меня? Но ведь ты сам в этом настолько непреложно уверен, что и других умеешь убедить. Хорошо твоей Янке; она все же натура простая, сидит небось сейчас с подружками за десертом и косточки тебе, идиоту, вяло перемывает. А вот меня, например, ты этим чуть не поломал; в свою очередь. Этой своей вечной позой немого превосходства, будто тайну какую-то знаешь, а сказать не можешь: не поймут дураки потому что. А всего-то ты сноб дешевый, Даня. Небо волновалось перед закатом, сизо-синие облака мягко вспыхивали персиковым исподом, нежились на излете апреля. Между ними лучилась гордая безвоздушная лазурь, и высокие ингерманландские сосны, как лапки крошечных насекомых, затлевали на солнечной свечке, что ухала, чуть не шипя, в залив. Как бы ни было, что-то в пейзаже властно противилось страху и безысходности, словно признавая их – целиком, до дна, но с какой-то веселой неумолимостью, как целое признает часть – и не по соображениям подобия даже, но по признаку непреложного свойства, сродства, как дерево признает жучка, что живет внутри и точит его корни, и когда-нибудь непременно убьет, но существование которого не отрицает ни коры, ни листьев, ни семян, ни сердцевины. – Аленька, познакомься с Оленькой, – Артур выскочил на крыльцо, насвистывая что-то бравурное. При виде меланхоличной Альки интонация изменилась, и он заголосил неожиданно тоненько: Все подружки по па-арам… Разбрелися, ой, разбрелися… Только я в этот ве-ечер засиделась одна. – По селу разбрелися, – поправила его Оленька. – По селу. Разбрелись по селу, – легко согласился Артур. – Как вам будет угодно – по селу так по селу, по деревне, райцентру, поселку городского типа, по нашему микрорайону. Оля смеялась. Артур чувствовал себя в своей тарелке и радостно вертелся юлой. – Эх, яблочко, да куды ка-атишься… – пропел он и расхлябанной походкой направился через улицу. – Простите, девочки, я должен подготовить кабальерос к вашему визиту. Сегодня в клубе будут та-анцы… Шманцы. Такой отповеди, друг мой детства, я от тебя не ожидал, – отписал ему Данька, и улыбочек пририсовал невразумительных: аффтар жжот, типа. Ладно, – ответил Витька. – Иди, что ли, пиши свою нетленку; лейтенант Ворон. А ведь про Яну ты с самого начала мне говорил, что у вас ничего не получится. Помнишь? Так не ной теперь. Как скажем, так и будет, верно? Верно. Данька усмехнулся и закрыл ноутбук. Пора было идти домой проверять почту. Сеть в последнее время лежала через раз; из дома вечно было не дозвониться. В редакцию смотаться, что ли, – Данька зевнул на залив. Чайки обнаглели; он их прикармливал обычно, а вот сегодня ничего нет. Носятся над головой и орут. Да и смеркается уже; август. Он затолкал ноутбук в рюкзак и, загребая сандалиями мусорный серый песок, пошагал домой. – Слушай, Смирнова, нарвешься! Вот будешь Даньку изводить, он от нас к старшим уйдет, а мы тебя вздуем. Уродина, – закончила свою речь Лариска. – Сама уродина, – сказала ей Алька. – Блин, фанатки омлетов. Хлопнула дверь. Это опоздал Даниил Андреевич. Смирнова поспешно слезла с учительского стола, Лариска Антоненко поправила локон и сделала глазки. – Тема сегодняшнего урока… – Яичница, – прошептала на весь класс Алька. – Нет, – огорчился Даниил Андреевич. – Тема сегодняшнего урока – техника безопасности… – При общении с молодым смазливым учителем труда, – прошипела Алька на ухо сидящей впереди Лариске. Та ответила ей негодующим взглядом из-за плеча. Даниил Андреевич гневно хлопнул ладонью по столу. Акустика в кабинете была хорошая. – Смирнова! Расскажи мне, как ты будешь готовить омлет. – Смешной, да? – кивнула Альке аспирантка Бондаренко и быстро улыбнулась. Олю действительно так и хотелось назвать Оленькой – крошечная, как ребенок, веселые зелено-голубые глаза, нежные щеки. – Ага, обхохочешься, – тихо согласилась Смирнова, и у Оли улыбка исчезла, лицо стало непонятливо-растерянным. Аля захлопнула блокнот и ушла в дом. Три года назад Алька всю весну просидела, запершись в комнате. Натурщик Антон привез ей голову Давида, и она с каким-то исступлением рисовала ее, строила и уводила в тон. Ловила себя на том, что ей все время хочется положить эту голову набок, как мертвую – она ведь и так напоминала мертвую, со слепыми глазами без зрачков. Давным-давно, в детстве, смерть уверенно связывалась у нее с опущенными, как шторки, веками – потому она боялась закрывать глаза, когда засыпала, и пугала этим маму и воспитателей в детском садике. Как-то от нее забыли выключить взрослый фильм, и она увидела на экране человека, горящего заживо, и долго не могла поверить, что он погиб, утверждая: мамочка, он жив, жив, потому что глаза открыты. От эскиза к эскизу Давид все больше напоминал Даниила Андреевича; устав бороться, Алька так его и завершила – энергичное скуластое лицо татарского конника на нежной и гордой семитской шее. Только к глазам не притронулась, оставила открытыми, словно вопрос, но – без зрачков. Они смотрели сквозь, ни живые, ни мертвые, с какой-то волшебно всевидящей насмешкой. Летняя сессия и пленэры прошли, как во сне; осенью мать устроила скандал, и Альке пришлось притвориться, что она в себе. Стала аккуратной и внимательной. Почему-то только в ноябре месяце, перелистывая альбом, она внезапно вспомнила, что у настоящего флорентийского Давида есть зрачки. Статуя смотрела куда-то в сторону с легкой полуулыбкой, и ее как подбросило. Тогда она по обыкновению ушла на залив, подумать. Зарядил слепой снег, снегопад окунул все происходящее в молочную мглу, когда в двух шагах ничего… Алька вышла на тонкий, пухом укрытый лед и шла долго, не видя перед собой ничего, кроме этой мягкой, матовой, такой ласковой мглы. Потом обернулась – берега не было видно, и не было видно даже ее следов; она висела в бесконечной мягкой белизне, которая изнутри еще и лучилась безмолвным вечерним светом. Где-то впереди заходило слепое солнце светлого и пасмурного осеннего дня, и белая муть светилась, светилась, светилась. Алька молча покраснела. – Я не люблю омлет. – Ну а ты представь, что я попросил тебя приготовить омлет мне. – Так вы же сами прекрасно справитесь. Вот у вас какая фамилия? Даниил Андреевич задумался. – Ворон, – наконец с вызовом сказал он и почему-то тоже покраснел, – а при чем тут омлет? – Ну как при чем? А вот когда вы женитесь, как вашу жену будут звать? – А я почем знаю… – совершенно потерялся Даниил Андреевич. – А вот я знаю. Очень просто. Во-ро-на. Вот она вам омлет и приготовит. А меня зовут просто… – Смирнова. Дай дневник. – Я дома забыла. – Она врет, – выступила Лариска. – Он вот! – быстрым движением она вытянула алькин дневник из-под учебника истории. Даниил Андреевич молча смотрел на Алевтину. Она опустила голову, вырвала у Лариски дневник. – Берите. Ворон покачал головой и сел за стол. Снял очки, провел руками по лицу. Сказал тихо: – Ладно. Оставь себе. На чем мы там остановились? Вернувшись в город, Яна решила круто изменить свою жизнь. Он чуть не упал со стула, когда позвонил и услышал от автоответчика заявление, что мы позвонили Янине Эдуардовне, но сейчас она на работе. Янина Эдуардовна принадлежала к типу девушек, которые не работают никогда. Было одиннадцать утра. Сам он только что проснулся от бьющего в лицо света; в легкой дурноте. Накануне зачем-то терся в «Варшаве». Веселый богемный кабачок доживал последние деньки – сначала перессорились хозяева, потом ушла тусовка и появились орды студенток и иностранцев. Разноцветная и разноязыкая толпа танцевала в едином удушающем ритме. Протолкался сквозь, его несколько раз облили пивом. В воздухе стоял запах табака и резкого алкогольного пота. Примостился у стойки со стаканом вискаря. Года полтора назад чуть не любой тусовочный вечер начинался отсюда; сейчас он видел только одно-два лица из числа смутно знакомых. Две блондинки составляли планы на вечер в обществе высокого улыбчивого немца. Рядом тихо напивался актуальный некогда художник. Через человека молодой грузинский антиквар пикировался с очередной барышней на тему судеб мятежной Абхазии. Абхазия была наживкой, на которую антиквар без промаха ловил девиц. Вот и сейчас очередная – доказывала, кипятилась, а лукавый генацвале знай подливал вина. Что непременно менялось – так это программный хит. Новая музыка позволяла сохранять иллюзию того, что завсегдатаи перемещаются вместе со временем. Бегут на гребне и обновляют события и чувства, а не только собеседников. Невесомый восторг приподнял ее – это чувство тем более соответствовало, что и ступней, которые касались занесенного льда, уже не было видно; хлопья снежной взвеси нежили, обволакивали, касаясь щек; она казалась сама себе мягкой меховой варежкой, вывернутой наизнанку, – так вот какая я внутри! Из этого не хотелось возвращаться, но она вспомнила мать, пугавшуюся даже ее бессмысленно распахнутых глаз, и повернула к берегу. В мальчишеской избушке гудела гитара – тощий бородатый парень отстраивал басы; звенела и грохотала посуда. Кругом плясал веселый полумрак; заросшие парни сидели кто где, девчонки – с ногами на кроватях. Оленька расставляла чашки, опрокинула крышку с дымящейся кастрюли. Запахло вкусно. Артур заталкивал в раззявленное горлышко печки полено. Обернувшись на шаги, он закрыл дверцу, отряхнул руки о колени и весело дернул подбородком в ее сторону. – О! Вот и наша бука пришла. Высокий тощий парень с кукольным лицом императора Павла вскочил и принялся помогать Альке снять куртку. Проходите, пожалуйста, – галантно и неловко суетясь, император опрокинул стул с наваленной на него одеждой. Растерялся и стал подбирать вещи, роняя то одно, то другое. Задел черенок лопаты, на пол повалились инструменты, щиты и доспехи. Парень в дредах поднял голову от гитары и заорал поставленным голосом: Данька выпил довольно много дешевого вискаря; катал обмылки льда под языком и пытался достичь состояния алкогольного благодушия, когда каждый случайный человек кажется увлекательным. Часа через полтора поймал себя на том, что стоит на улице; уже с пивом, в окружении упоенно щебечущих бельгийцев. По-французски обещает показать им город и тоскливо высматривает Яну дальше по переулку. Слова чужого языка, августовская ночь и эта душная, бессмысленная тоска – все складывалось в затертую, с чересполосицей помех, кинокартинку. Из распахнутых дверей «Варшавы» наружу рвался очередной клубный хит. Бельгийские девушки хохотали и звали потанцевать. Данька застегнул куртку и тихо отступил в темноту. На его место в кругу тут же втиснулся грузинский антиквар с изрядно нагрузившейся подругой. – Бэрримор! – Что? – откликнулся огромный бородатый детина. – Железо, сволочь! Железо твое упало… – Генрих, – высокий выпрямился и вновь склонился, прикладывая руку к груди. Алька очумело вертела головой. Бородатый мягко отодвинул ее и собрал амуницию, вынес в сени. – Это вы здесь все… раскопали? – спросила Смирнова. Лажевский рассмеялся. – Ага, щас. Реконструкторы… – кивнул на Генриха, – всюду со своим барахлом. Подожди, утром еще показательный махач в твою честь устроят. – Тренировку, – поправил бородатый, – Бэрримор. Можно Леша. Гитарист поднял руку. – Ридли. Иначе нельзя. Все засмеялись. – А я Генрих. Иначе никак, – повторил высокий. – Папа с мамой назвали. – Он же сэр Генри, – пояснил Ридли. – Бэрримор! – вновь заорал он. – Слушай, ты потише можешь? Не на плацу, – пробасил из дальнего угла крепкий хлопец в застиранной гимнастерке. – Я голос разрабатываю, – извинился Ридли и замолчал над гитарой. Та вновь загудела – дзынн! – Вот погоди, приедет Андреич, он вас, клоунов, построит, – не унимался парень. – Как? – весело спросил Ридли. – Шеренгой по два. И на счет раз-два-три – вальс! – А вот это – поисковый отряд «Ингерманландия», – пояснил Артур. Парень в гимнастерке откозырял, проходя мимо с чайником. К пустой голове не прикладывают! – оборзел ему вслед Ридли. – Что призадумалась? – приобнял Альку Артур. Вернувшись домой в четвертом часу ночи, он примостился на кровати с лэптопом. Полупьяный, сонный, обескураженный. В привычном окружении, недавно таком комфортном, он чувствовал себя пустотой, выпавшим звеном, лакуной. До поры-времени ты смотришь новые фильмы, ходишь в правильные места и одеваешься как они. Не задумываясь, попадаешь в такт, все вокруг кружится, ты искренне интересуешься людьми и журналами, обещающими тебе отличный вечер, замечательный сезон и уникальный шопинг. Как все вокруг невыносимо прикольно! В поисках забвения можно прилепиться к собрату, вдвоем генерировать поле самообмана, с созданием которого перестал справляться в одиночку. Или загрузить себя работой, от звонка до звонка конвертировать жизнь в лавэ, городить вокруг огород товарно-статусных отношений. Или зарыться в культурный перегной, зажить червем, стараясь не замечать ничего вокруг. Любовь, семья, работа, культура и потребление как культ – тот же самый опиум, анестезия, воздвигающая спасительный барьер между человеком и тем, что, по одной версии, составляет его предназначение, а по другой – беду и грех. Яблочко от яблони, семечко осознания видимого мира, к которому все разумное и доброе не имеет никакого отношения, а вот вечное – вечное да. – Альбигойцев своих опять начитался, а? Еретик несчастный, – в аське проснулся Витас. – Ощущаешь видимый мир как царство нечистого с рогами? Данька улыбнулся в ответ. – Вполсилы пока ощущаешь. На вот, ссылочку прочитай. Данька машинально щелкнул по предложенной строчке. В новостях говорилось о молодежном параде на день рождения Москвы, об отмене военной кафедры и о формировании нового подразделения внутренних войск, призванного охранять покой жителей больших городов, бороться с терроризмом и отчасти заменить коррумпированных милиционеров. – Слушай, а у вас здесь нормальные археологи есть? Ну, которые копают… – А мы копаем! – донеслось из разных концов комнаты. И где ты видела нормальных археологов? После еды – картошки с сельдереевым корнем и сушеным укропом, все томленое в печке, поверху жирная китайская тушенка, подтекающая желейной смазкой, после душного тепла и курева, впитывающегося сквозь поры, – сидевший по левую руку поисковик Сережа смолил махоркой, справа Бэрримор подумал и раскочегарил трубку, – после кисловатого глинтвейна типа компот, с вялеными яблоками за неимением цедры, Альку тихо и благостно повело. Ридли посматривал на нее из-под шапки дредов, весело; Оленька с Генрихом и Тессой тихо шептались, с их стороны то и дело доносились странные слова, вроде вышедшего из употребления английского обращения thee. Лажевский сидел на тканом половичке у ее ног, возился и бурчал, как кошак, норовил пристроить голову на колени. Алька не сопротивлялась; сквозь сумрак и туман в голове эти новые люди мелькали, как череда стоп-кадров: шелковые белесые волосы Лажевского, веером рассыпанные по ее обтянутым вытертым денимом коленкам; астеничный профиль парня по имени Ридли; танцующие в бешеной жестикуляции паучьи пальцы Генриха. Генрих, окруженный девушками, хорохорился, как это делают книжные мальчики, совершенно непривычные к вниманию. Время от времени кидал на Сережу в гимнастерке гордый и неуверенный взгляд; подбрасывал заковыристую английскую фразу, смешно коверкая произношение, и повторял – ву компране? Компране, – наконец сподобился Сережа, – ты же знаешь, я на таком английском не говорю… Только читаю. Генрих был доволен. Он обернулся к Оленьке и щелкнул пальцами. Включился Бэрримор, продул трубку, и, набивая по-новой, принялся разговаривать стихами. My heart in the highlands, my heart is not hear. Wherever I wonder, wherever I rove… Ридли дернул струны и провыл неожиданно низким голосом: – Вспомни мезозойскую культуру – у костра сидели мы с тобой. Ты мою изодранную шкуру зашивала каменной иглой. – Большинство тысячелетиями прятало головы в песок, а избранные по этим головам ходили. Только так все и держится. Кем бы тебе хотелось? Как правило, остается еще несколько вакансий очевидцев, но они, как бы сказать… временные, что ли. Из аспирантуры-то вылетел? – Да. – Плохо дело. Скоро может появиться возможность живо поучаствовать в реальности. Не уверен, что тебе понравится. А приезжай ко мне в Амстер! – На экскурсию по загнивающему Евросоюзу? – Ну, он пока весьма комфортно загнивает. От нас можно и к лягушатникам; хоть посмотришь на предмет своих… культурологических изысканий. – А оттуда – в Нью-Йорк… – написал Данька. – По маме соскучился, гусар? Бугага. – Охренеть как смешно. Я ее два года между прочим не видел. – И меня… Витька пририсовал улыбочку. – Пидарские штучки свои оставь. – Гомофоб. – Я тебя тоже люблю нежно. – Как Яна? – Даже не спрашивай… …Утро пахло вялым алкогольным душком, плюшевой подушечной пылью и вчерашними сигаретами. Лэптоп валялся рядом. Неудобно упирался в бок и утомленно мерцал. Внизу дрожало окошко аськи – непрочитанное сообщение. Вырубился; даже интернет отключить забыл. «Не грусти и приезжай в гости», – писал Витас. Комната наполнялась радостным синевато-белесым светом. Данька встал в рост напротив окна, воспаленно посмотрел на солнце. Лето, перетряхнувшее всю его небольшую и относительно правильную жизнь, наконец заканчивалось. По свежим солнечным улочкам торопились люди; дети с родителями спешили по школьным базарам, старушки вытаскивали к метро ведра астр и помпезных георгинов. В такое утро хочется начать жизнь сначала. Данька вспомнил, как торчал вчера у «Варшавы», будто под окнами у неверной возлюбленной; в ожидании неизвестно чего. Все внутри протестовало, не желая то ли отмереть, то ли смириться. Он потянулся к пульту и машинально включил телевизор. Реальность продолжала рифмоваться с воображением весьма причудливым образом: в телевизоре была Яна. В общем, она занималась тем же, чем обычно – демонстрировала себя. Попутно бормотала прогноз погоды. Данька задумчиво почесал заросший подбородок. Яна скоро закончила, и на экране появилась заставка регионального телеканала. Он выключил в телевизоре звук, отправился в ванную и начал приводить себя в порядок. Необходимо развеяться; пусть несмотря ни на что сегодня будет вечеринка. Он до красноты отскреб подбородок, вымыл и уложил волосы, извлек из гардероба белые брюки и смешную брэндовую майку с неровным швом. Щелкнул кнопкой лэптопа, стер вчерашний пьяный бред и одной левой набросал статью в глянцевый таблоид. Почистил туфли. Полил цветы и предпочел старый добрый «cK – Eternity» подаренному Янкой малотиражному аромату. Скатался в редакцию за давним гонораром и заодно выяснил, где сегодня будут все. Все будут на открытии очередного кабака на месте то ли яхт-клуба, то ли дебаркадера, то ли лодочной станции. Отлично; туда и направимся. Алька тихонько засмеялась. Эта занятная какофония, когда цель высказывания одна и та же, но каждый говорит сам за себя и тщится соригинальничать; настолько ей это показалось мило, смешно и плоско. Ничего бы не изменилось, говори они хором и в унисон одну-единственную фразу с различными интонациями. Но тут в ответ на гитару Ридли пошел хор. Кажется, он набрал какой-то код — В дымной сталактитовой пещере, Где со стенок капала вода, Анекдот времен архейской эры Я тебе рассказывал тогда. Ты иглой орудовала рьяно, Не сводя с меня мохнатых век. Ты была уже не обезьяна, Но, увы, еще не человек. Без слуха и голоса басил Бэрримор; резко, будто подлаивая, выкрикивал Генрих; пели девочки, и густо вел свою линию Ридли. Сережа молчал и вертел в пальцах скрученный в папиросную бумагу табачок. – Это истфаковский фольклор, – махнул он русыми ресницами, когда они закончили. И добавил, будто пытаясь оправдаться: – По-моему, довольно забавно. – По-моему, тоже, – согласилась Алька. Вместе с тем, никогда она не чувствовала себя дальше от себя, чем в компании этих ласковых, пьяных от тепла, еды, любимой работы, ничтожных градусов и друг друга бессмысленных людей. Как Артур мог подумать, что это то, по чему она скучала? Лажевский сосал глинтвейн из железной кружки и выглядел как дома. Сережа запалил цигарку; потек горьковатый дымок. В одиннадцать было уже совсем темно – август все-таки. И холодно. На берегу речки пылал мангал – повара-азербайджанцы жарили шашлыки и раздавали всем желающим. Неподалеку были выставлены спонсорские дары: ром, мохито. Яну он заметил почти сразу же – она щеголяла синайским загаром в компании нескольких журналистов и мыльного продюсера. Что ж, прогресс налицо – в прошлый раз были просто бандосы. Яна исчезла из виду и нарисовалась уже за спиной. – Прости, я не выделываюсь, здесь просто нормальных сигарет нет, – объяснялся он. – Ничего страшного. – Знаешь, у меня был случай… Я заканчивал учиться и подрабатывал охранником в кабаке. Просто – деньги нужны были. Это был настоящий грошовый шалман, туда даже бомжики иногда заходили взять соточку. В один прекрасный день мой университетский приятель, который мог позволить себе изображать золотую молодежь, завел ко мне товарища-иностранца. Товарищ был из Корка; после двухсот мы заговорили о Джойсе. У ирландца был культурный шок – представь, охранник в шалмане поддерживает разговор об «Улиссе». Мне кажется, ты сейчас напоминаешь этого алиена – тебе кажется, что Генрих, например, пытается произвести впечатление на Оленьку, а Лажевский – понравиться тебе. Это не так. Вернее, не совсем так. Они взаправду этим живут. Вот этот их ломаный староанглийский, мелодекламация пьяная – это такой нераспространенный культурный код. Таким образом узнают своих. Я не то чтобы разделяю, но сильно сочувствую. Еще я помню, как мне тогда было несколько неудобно – перед этим ирландцем, который искренне, наверное, полагал, что есть люди, предназначенные пасти овец, а совсем другие – разговаривать о Джойсе. Замечательность нашей страны в том, что овцы и Джойс вполне могут сочетаться. Не исключено, что это единственное по-настоящему стоящее завоевание коммунизма. Ридли дергал гитару; на середину горницы вышла Оленька с Бэрримором-Лешей. Они медленно и нежно танцевали. – Пусть говорят о чем угодно. Я неуч и мне интересно. Только я не уверена, что им на самом деле есть что сказать. – Здорово, Данечка! – Вечер добрый, – Данька резко повернулся и чуть не выплеснул на нее коктейль. – А это мои коллеги. А это Даня Батманов… – промурлыкала Яна. Батманов – это было имя в миру, псевдоним для журналов, куда Данька время от времени строчил ресторанные обзоры и рецензии на свежую литературку. – Мы знакомы, – кивнул высокий мулат. Второй, тоже чернявый, но скорее похожий на серба, улыбнулся и подтвердил. Парни были братья; оба журналисты с того самого регионального канала, где Яна про погоду. – Во замечательно как, – Яна была чуть разочарована: честь открытия новых людей принадлежала не ей; Данька уже и здесь наследил. – Пойдем есть барана, – предложил старший брат; он почувствовал между Данькой и Яной легкое электричество и решил поработать громоотводом. – Мне нравятся ваши статьи, – добавил второй, отхлебывая мохито. – А мне – нет, – весело ответил Данька. – Пойдем есть барана. Мыльный дядька уже жевал рядом. В ту ночь они уехали с вечеринки все вместе и в три часа ночи встали в пробке на мосту. Спасло взятое с собой шампанское и Эдит Пиаф по радио. Братья прямо в машине курили план и флиртовали с Яной; Данька сидел рядом с водителем и смотрел в окно. Город не угасал; вокруг оглушительно сигналили машины: серебристые мыльницы иномарок и таксомоторы всех мастей. Данька вспомнил янкин прогноз погоды – резкое похолодание со следующей недели, – и ему стало грустно. Грустно безотносительно; просто лето заканчивалось. Они вывалились на проспект в полпятого утра. Дошли до сквера с фонтаном, допивая шампанское. Рядом возвышалась одна из национальных библиотек; по ступенькам прогуливались голуби. Яна хотела афтерпати, а потом – овсянку и блинчики в утреннем кафе. Ты уходишь? – удивленно спросила она. Пройдусь до метро, – сам не веря в свою чистую голову и холодное сердце, пояснил Данька. Ах ты! – возмутилась Яна и толкнула его в фонтан. Данька счастливо засмеялся, подхватил ее и выкупал тоже. Братья молча ухмылялись на это безумство. Покедова, – заявил он, выбрался из фонтана и пошлепал к метро. Дурилка! Все равно изноешь и сам позвонишь! – кричала Янка ему вслед. Аттенде гар тчк бьен аррив! [4] – телеграфно откликнулся Ворон. 4 Attendez gare. Bien arrive. – Ждите вокзале. Прибыл благополучно ( фр. ). – Принято, – кивнул Сережа и распечатал водку. – А кто такой Андреич? – Мой заместитель. Политрук отряда «Ингерманландия». Пишет диссер по вассальным племенам Новгорода Великого и потому в фаворе у Виноходовой. Танец закончился; сводный хор археологов загрохотал теперь «Дойче зольдатен унд официрен». Сергей поморщился: никак не могу отучить остолопов от этой неразборчивости. Всё шутки им. Встал, поддернул гимнастерку и снял голоса одним жестом, в тишине пощелкал пальцами, запел точным хрипловатым тенором: Не для меня придет весна… – уже пришла! – отклик. – Не для меня Дон разольотся. – Ура! – Там сердце девичье забьотся… С восторгом чувств, ура, ура. – Эй, хто в поле, отзовися! Эй, хто в лисе, откликнися! Иде з мени вечеряти, мое сердце звеселяти! Алька вздрогнула и для верности еще раз плеснула себе в лицо студеной, отдающей железом водой из рукомойника в саду. Нет, морок не пропал. В утреннем тумане по брусчатой деревенской улице продвигался всадник на богатырской стати лохматом битюге, в намокшей советской плащ-палатке, с буйной черной копной на голове. Копыта коня железно клацали по булыжнику, за плечами у всадника – охотничье ружье, к седлу приторочен вещмешок и какие-то длинные штуки, обернутые брезентом и также напоминающие стрелковое оружие. – Над буджацкими степами идут наши с бунчуками… а я с плугом и сохою, по-над нивою сухой! Из мужской избы показался Сергей. – Андреич, кончай горланить, девочки спят еще. Что у тебя там? Давай соху… Всадник легким движением шенкеля остановил коня, отстегнул ремни и осторожно передал Сергею брезент с седла. Вернувшись домой в восемь утра, зачем-то открыл деревянный почтовый ящик и в груде рекламных листков обнаружил повестку. Бабы наступали полукругом. Отвратительные, прыщавые, грубо накрашенные. Солировала Лариска. Она первая и бросилась на Смирнову, схватила за волосы и толкнула головой в засоренный, полный гнилой воды рукомойник. Пока Алька пыталась вывернуться, у нее отобрали рюкзак. Кто-то спешно вымочил ладони и теперь вытирал руки о ее свитер. – Сифа!! – завизжала толстая Ирка Веселова. – Будешь еще выделываться? Алька очень близко увидела злобно-ласковую мордочку Лариски. Та покачивала головой и грозила пальчиком; зрачки в светло-серых глазах – как две черточки. Лариска покатала языком за щеками и звучно плюнула Альке в лицо. Умойся. – Что это? – «Гочкис», прикинь. По частям, конечно, но сам факт… Сережа присвистнул. – Еще наших целое отделение нашли, с сорок первого. – Кадровые? – Похоже да. Восьмая ударная. Две гильзы в полной сохранности, хоть сейчас родственникам сообщай. – Спать будешь? – Да хотелось бы. – Ну давай, там с вечера еще что-то похавать осталось вроде. – Не, я сейчас чисто о подушке мечтаю… А что похавать? – Картошка. – Норм! Поставь греться, я сейчас животное Власия обихожу и приду. Прибывший с некоторой даже молодцеватостью, перебросив ногу через переднюю луку, соскочил с битюга; плащ-палатка с тяжелым шелестом скользнула следом. Взял Власия в повод, стянул с головы мохнатую овечью шапку. Морок рассеялся – у парня были светлые волосы. Медово-русые и явно давно не мытые. – Рот-фронт! – внезапно отсалютовал парень Альке через улицу. – Но, – улыбнулась Алька. – Но пасаран. – Это уж точно! – засмеялся он. – Ворота открой-от, не хочу хозяйку беспокоить. Алька метнулась к воротам, некоторое время возилась с закрученной ржавой цепочкой. Парень уже подвел битюга и с необидной усмешкой наблюдал за ее усилиями. Цепочка поддалась, скрипнули створки. Крутой конский бок проплыл мимо, обдавая тепло-едким живым духом. Парень завел коня в сарай, кивнул Але: – Ты новенькая? Я Андреич. Можно – Вадик. Воды ведро сгоняй принеси, а? Морда в слезах, в слюне, в вонючих обмывках. Алька взвыла и выдернулась; аж почувствовала, как жалобно в голове хрустнуло. – Держи ее, бабы! Пусть пизду покажет! Алька в ужасе дернулась, поскользнулась на мокром кафельном полу и грохнулась, подминая под себя Лариску. Кажется, все же успела ей наподдать; по крайней мере, та верещала, пока Алька на четвереньках ползком ретировалась в кабинку. – Ну и целуйтесь с вашим Каркушей! – зареванная Алька хлопнула дверью спасительной кабинки. Некоторое время она еще слышала, как девчонки, смеясь, потрошат ее сумку. Только бы не нашли! Только бы не нашли! – Ха-ха! Какой зайка! О, бли-ин… Ларискин противный голосок: – Какой зайка! Смирнова сама в Каркушу втюрилась! – Ду-уры! Это же карикатура! Алька вылетает из кабинки. Сумка плавает в забитой раковине. Учебники разбросаны по полу. Девчонок уже нет. Убежали. И забрали с собой рисунок. Алька садится на пол школьного туалета и, тихонько поскуливая от обиды, начинает собирать книжки. …Блин, снова опаздываю. Данька вылетает из университетской кафешки; засиделся. Бежит на остановку; кто-то оглушительно бибикает ему вслед. Ворон оборачивается: это Яна Грабовская, фифа на «бьюике». С Янкой они дружат немножко, хоть Ворон никак в толк взять не может, с чего он ей интересен. Так, пытался помочь когда-то; книжки подсовывал. Первый курс они вместе на истфаке учились, потом Грабовская перевелась в менеджеры. Туда, собственно, и дорога. …Мне, знаешь, как на роду было написано Новгородом заняться. Читала ведь у Княжнина про Вадима Новгородского, храброго князя словен? Ну вот. У нас ведь беда с восприятием региональной истории. А Новгород – это не просто региональная, это самое начало начал. Откуда есть пошла русская земля – вообще-то отсюда. В советское время были сделаны удивительные открытия – Янин, Кирпичников, но какой-то обобщающей научно-популярной работы никто так и не написал. Я хоть и коммунист, но приходится признать данное упущение. Надо наверстывать… А ты сальца-от в картошечку добавь… Там у ребят есть шматок, в тряпочке. Алька послушно достала сало, где сказал, взяла доску, нож, настрогала. В кухоньке мужской избы было тепло, пахло едой и почему-то портянками. …А я тебе скажу, почему – потому что наши реконструкторы носков не признают! Вадик звучно захохотал, осекся. Время было раннее – начало седьмого, общая побудка в восемь. Вадим приехал из дальнего поискового лагеря еще в утренних сумерках; теперь вовсю светало, хозяйка Галина Ивановна в усадьбе через улицу уже проверила состояние арендованного археологами Власия, подоила козу Валентину и теперь сновала по двору: вешний день год кормит. Вадик снял свои берцы, поставил сушить, рядом бросил носки (не реконструктор; впрочем, носки вполне могли дать фору портянкам) и присел поближе к Альке и к приоткрытому окну с выставленной зимней рамой, втягивая носом и запах шкворчащей на сале картошки, и апрельский дух приморской деревни – хвойно-йодистый, с нижними нотами дыма и навоза. …Знаешь, я так люблю этот народ. Вот этих тетенек северных, заботливых без пошлости, суровых без грубости. Приеду, вдохну эти водоросли со смолой и гаром – и чую – мое! – Твое, – усмехнулась Алька, шлепая перед ним сковородку на старый чугунный кружочек подставки. – Куда тебе, Дань? – Далеко, – Данька улыбается и машет рукой: не беспокойся, мол. – Садись! До метро подброшу. Не вопрос. Они катят через мост; Данька глядит в окно и нервничает. Куда торопишься, – спрашивает Яна. В школу, – коротко отвечает он. Яна прыскает. Не доучился, что ли? Ворону неохота объяснять, как он хотел преподавать историю и где в итоге оказался. Это и вправду выглядит анекдотом. Он жмет плечами. Лестница, лестница, этаж, учительская, здравствуйте, Марь-Иванна… Коридор. Даниил Андреевич заскакивает в прокуренный школьный туалет. Вот черти – трава, однако… Хлопает дверца кабинки. Коридор, лестница, кабинет. Блин, снова опоздал. Ну, здравствуйте, девочки. К доске что-то пришпилено кнопками. Рисунок и подпись: «КАРКУША». А что, похоже… Спасибо за внимание, может быть, я заберу это себе на память? Кто-нибудь отсутствует? – Смирнова. Она не придет сегодня. Наверное. Ведь это она нарисовала, Даниил Андреевич. Зареванная Алька сидит в вестибюле туалета, прижавшись спиной к батарее. Чьи-то негромкие шаги нарушают ее покой. Она поднимает глаза и видит десятиклассника Сашку. Сашка задумчив и курит. – Что стряслось, пташка? – А что ты в женском туалете делаешь? – А ты не видишь? Курю, – спокойно говорит Саша, закрывает дверь и присаживается рядом. – У нас я уже накурил, – улыбается, – Хочешь? Алька колеблется, потом берет у него скромный джойнтик и старается затянуться. – Не так, – говорит Саша и показывает, как надо. Алька снова пробует, у нее получается, она кашляет и ждет, что сейчас случится что-то непоправимое, но ничего не случается. – Ох! Картошка, сальцо, яйки! Фриц любит яйки. …Ты знаешь, кстати, что вот эта приморская Ингрия, ижорские земли, они же фрицев не приняли. Как и шведов до этого. Шведы их в лютеранство крестить надумали, так ижоры в московские земли бежали. Под проклятущее иго, только подальше от свейского барона. Какая преданность – ну, вряд ли русским, себе. А вроде индейцы-индейцами, какая им вроде разница, русский или швед. Но нет. Новгородцы-то с ижорами ласковы были… А фрицы им тут главную деревню спалили, Сойкино. Сойка у них – вещая птица. Пересмешница. Чайки, сойки, гуси-лебеди… утки еще и журавли. Птичье племя. И еще морское – салака там, тюлень – тевяк. А селедочки нету?.. Алька смотрела на Вадима, будто постепенно просыпаясь в реальность и поражаясь тому, что и ей в этой реальности может быть приютно. Как мало надо для этого – человек, который говорит на понятном и правильном для тебя языке. …А мы еще тут Кингисеппский укрепрайон копаем. Здесь же до войны целый комплекс начали строить – военный порт, город, базу военную на месте урочища Купля и аэродром. Там дачники сейчас, мы к ним пошли, говорим – если что в земле найдете – кости там, звездочку красноармейскую, гильзы тем более или оружие – сразу свистите. Это такие малоизвестные бои и неизвестные герои. Да и вообще этот берег, южный берег залива – берег царский, так до революции называли, и берег воинский, тоже еще при Империи пошло – Военно-Ижорская дорога, форты, закрытое все, главный калибр фигачит с берега… После развала советской родины посыпалось все, что сейчас в этих вэче за колючкой творится – даже главкому не ведомо. Пару лет назад солдатика рыбачки со льда сняли – наверное, сиганул от дедовщины, побег по заливу в Финку, как Шкловский. Привезли с обморожениями третьей степени в местный лазарет, потом в Сосняк на буханке отправили. Страна моя родная… – Не действует, – смущенно шепчет она. Сашка хихикает: – А ты думала, сразу вертолеты? Втянуться надо. Алька молчаливо соглашается. В этот момент из коридора доносится голос Даниила Андреевича и, хотя вроде бы в женском туалете делать ему нечего, дверь открывается. – Смирнова? – входит завхоз Вера Сергеевна. Саша вскакивает, но Алька понимает, что они все равно опоздали. Глаза Веры Сергеевны округляются: – А ты, Розенберг… Куришь? Сашка Розенберг считается отличником и в противоправных действиях до сих пор замечен не был. – Курю, Вера Сергеевна, – с покаянным видом. – И еще младших приучаешь? В туалет тихонько проскальзывает Даниил Андреевич. Вера Сергеевна продолжает бушевать: – Даниил Андреевич за тебя, видите ли, волнуется, а ты тут с Розенбергом… Алька краснеет и злится. – Что я с Розенбергом? – Тихо, тихо. Вера Сергеевна… – пытается вмешаться Данька, – Аля, что произошло? – Что Вера Сергеевна?! – Что с Розенбергом?!! – Вера Сергеевна!! – Я за директором! Задержите их, Даниил Андреевич! Вера Сергеевна удаляется. – Допрыгались, зайчики? – неласково спрашивает их Каркуша. – А вам какое дело? – Алька снова готова разреветься. Все в этой жизни решительно не клеится. – Гони косяк, – решительно требует у Розенберга Даниил Андреевич. Сашка было уже надеялся, что про волшебную папиросу в его кулаке все забыли, но тут приходится отдать. Андреич клевал носом над сковородкой, Алька стояла у плиты и трогала закипающий чайник ладонью – пока не почувствовала, что ладонь начинает прилипать. 2. Адам …Сначала мы это делали с помощью лошадей. Потом, понятно, уже тракторная тяга пришла. Ну а затем рыбхоз гикнулся, и мы уже как-то по-свойски собирались артелями небольшими и выезжали на лед. В тот раз дяди Коли Печника «Нива» у нас была, и мой вагончик поставили на санки, да на прицепе вывезли – там буржуечка у нас, то-се. Как раз под утро завели машину и зачали вытягивать сеть. То есть даже толком не успели ничего вытащить, потому что в свете фар Петька, дядь-Колин пацан, он за рулем был, разглядел солдатика этого… Человек небольшого роста показался из-за гряды взломанного льда, он не шел, а скорее передвигался, опираясь то на одну, то на другую руку, на локти, падая на колени и на четвереньки, порой даже просто вниз лицом. – Бухой, что ли? – поразился Петя. – До ближайшей выпивки километров с десяток. – Братцы, да он по форме два! – присвистнул дядя Коля. – Полуголый, бля… – подтвердил неслуживший пока Петя. – Харе звиздеть, – сообразил Саня Горец. – Петя, не глушись; Витек, отцепи сеть; похоже, закончилась наша рыбалка на сегодня. – Так и что, сеточку бросить? – возмутился дядя Коля. – Потом за ней вернемся. Айда, пока этот морж в майну не ушел. …Падал легкий снег – и то не снег, а скорее отдельные искры вспыхивали на сетчатке. Данька шел через белое поле, не ощущая холода. Фонари выстилали снег синим. По снежной равнине тихо ползла поземка, ветер дул в лицо, а фонари светили в спину. Откуда этот свет? С далекого острова, маяка, с небесных островов? Снег из-под ног роем фосфоресцирующих искр относило назад. Он светился все ярче, а тень, что бежала впереди, становилась короче и четче. Донесся рокот мотора. За ним шла машина. На бегу он оглянулся через плечо. Почему-то он знал, что машина именно за ним. Он упал и поднялся. На щеки налип снег, жесткий ветер высекал слезы – без очков глаза стали совсем беззащитными. Неподвижные доныне звезды замигали неровно и испуганно. Рокот мотора нарастал. Машина внезапно оказалась и встала прямо по курсу. Свет фар бил в глаза. Он еще пытался убежать, когда из автомобиля выскочили двое, подхватили под локти и потащили по снегу. Крохотные лезвия взъерошенного льда пропороли кожу выше линии омертвения, но и тут он почувствовал не столько боль, сколько нарушение целостности покровов: они расходились с еле ощутимыми хлопками. Данька берет джойнт двумя пальцами, качает головой: – Валите отсюда. – Что? – не понимает Розенберг. – Быстро! Сашка смекает, хватает Альку за руку, Алька хватает сумку, и они тащат друг друга из туалета. Сильно хлопает дверь. Даниил Андреевич снова качает головой и с наслаждением затягивается. Когда Вера Сергеевна возвращается с директрисой, они застают в женском туалете нового учителя домоводства, который в спокойной обстановке приканчивает Cашкин косяк. Год назад, когда он заканчивал универ, на факультете намечалась форменная истерика. Особенно надсаживались те, кого угораздило оттрубить военную кафедру и получить звание (Даньку угораздило). Для офзапов, как называли друг друга товарищи по лейтенантскому несчастью, почти не существовало отмазок по здоровью: парень с лупами по минус девять в каждом глазу считался годным с небольшими ограничениями; по президентскому указу гребли почти бессистемно: спустят бумажку от Минобороны, и привет. Даньку тогда же просветили насчет того, что с его сносной близорукостью и стрелковой секцией могут взять хоть в морпехи; кому он там нужен – другой вопрос; но по закону – вполне. Представляя щуплого, метр с кепкой, соседа-античника Сеню Никифорова в роли командира мотострелкового взвода, Данька думал, что если есть в жизни хоть какая-то логика, то мотострелком Никифору не бывать. Тем не менее Сеню трясло. В логику он не верил. – Про список знаешь? – спрашивал Сеня в курилке, нервно теребя Данькин рукав. – Зеленые список спустили, кого в аспирантуру не брать. Твоя фамилия там одной из первых. – А твоя – из вторых? – потешался Ворон. Ампутацию при необходимости в Сосняке проведут… Да, а что вы хотели? У него на пальцах уже четвертая степень, да ноги еще изрезаны, как он вообще на льду в таком виде босиком оказался?.. А у нас и ванны нет, не знаете, кто баню топит сегодня? Надо его в тепло, пока скорая едет. Ну и дух. Вы его что, водкой обтирали? – А чем еще, бензином? Мила Степанна, а спирту не плеснете? У нас вся водка ушла на пострадавшего. …Маленькое помещение поселкового лазарета: кабинет, смотровая. Фельдшерица Мила Степановна, чуть полноватая молодая женщина с ямочками на щеках, заспанная. В лазарет солдатика завели, опустили на топчан, застеленный клеенкой; поверх, наполовину – простыней с казенным штампом. Мила хлопочет над ним, дядя Коля звонит в скорую, остальные держат совет. – Ну да! Данька мотал башкой и смеялся. На кафедре он был на хорошем счету, а Сеня так и вовсе шел на красный диплом. Ерунда все это. Дурацкая ерунда и паранойя. Сейчас дело было уже серьезнее. Из аспирантуры он, понятное дело, вылетел: сначала еще слал из Дахаба прелестные письма научруку Любови Игоревне – письма, полные неумелого, топорного вранья, но вскоре бросил. Барахтался с Яной в Красном море, курил гашиш на арабских крышах и пытался думать, что, видимо, судьбой ему предназначен какой-то иной высокий путь – со старофранцузской поэзией и академическим знанием пересекшийся только на краткое время. Легковесность вообще-то ему была не свойственна, но легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только летом на Казантипе. Об оставленных за спиной проблемах старался не вспоминать. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки, объявляли новую свободу, отменяли новую свободу, прикручивали гайки, шумели демонстрации в полдесятка участников. Мимо этого всего будущий лейтенант Ворон проходил в знакомый бар, крепко приподняв воротник парусиновой курточки, пока не обнаружил в ящике запылившуюся уже повестку. Ночь, проведенная без сна, давала о себе знать: думалось хорошо, но с каким-то немыслимым эмоциональным напряжением, будто и в самом деле – не головой, а сердцем, как древние верили. Все внутри содрогалось, двигалось грубо и гулко. Пока он ехал домой, телефон разрывался от янкиных эсэмэсок: не выдержишь и сам позвонишь; так, кажется, она написала. Не позвоню, – внезапно понял Данька. Вот именно что понял, а не придумал и не решил. Янкин облик, как есть – с ехидной улыбочкой, с глазами, меняющими и выражение, и цвет, как бегущая за лодкой вода, с пушистыми волосами-перышками, прилипшими к шее, – нет, не таял вовсе, но, наоборот, проступал и фиксировался, как изображение на фотобумаге. В кои-то веки он мог удержать его в памяти, отложить меж страницами и осторожно прикрыть книжку. У Семена Механика ванна в бане есть. У него ж Надька городская, он для нее в бане ванну поставил… Мужики, прикинь? Ха-ха! И котел там еще спецом от сети, даже топить не обязательно. Поехали к Семену! Пострадавший в тепле отключился. Теперь только тащить. В машину на руках. Мила Степанна, давайте вы назад с моржом. Вишь как: тюлени ушли, зато моржи появились. Жалко солдатика, молодой совсем. И откуда он нарисовался здесь, посреди ледяного февральского залива, вот тебе и день советской армии, и ведь чудом в майну нашу не ухнул, мужики, да? А то лови его потом, человека, когда у дяди Коли сеть на салаку. …Ватник дяди Коли, в который его обернули, пахнет рыбой, табаком и котами. Дядя Коля спит с котами, рыжим и пегим, летом и зимой на обшитой, но все равно холодной веранде, и поверх одеяла набрасывает ватник. С женой Валентиной они не в ладу уже который год, жена спит отдельно, иногда в отсутствие дяди Коли к ней приходит этот самый Виктор, Витя Косой, который рассказывал про лошадиную тягу. Он знает это потому, что голову поверх марли ему обмотали шарфом Косого, и от шарфа пахнет теми же котами, пегим и рыжим. Коты любят вылеживаться на одежде новопришедших. Дядя Коля знает об этом, и Виктор знает, что он знает, только Петя не знает, да Мила Степанна, потому что ее недавно перевели в рыбацкий поселок, а Сане Горцу неинтересно – он из деревни Горки, чуть восточнее и выше по побережью; Санино одеяло, которым ему окутали ноги, ему дала его мать из Горок, а Санина жена, которая из Вистино и с евонной матерью не в ладах, все время сует ему это одеяло с собой, когда он идет на промысел – авось забудет в бытовке или хотя бы прожжет. Мила Степанна в лазарете наложила найденышу повязки на отмороженные ступни, кисти рук и даже уши; также она промыла ему рану на разбитой голове и перебинтовала грудь по случаю перелома одного или нескольких ребер. Повязки должны бы пахнуть только лазаретом – стрептоцидом, марганцовкой, но они также пахнут духами Минг Шу, которые подарил Миле ее ухажер из города Луга, то ли бандит, то ли мелкий лавочник. Даниил Андреевич не видел Милу; все, что он воспринимает сейчас, – это свет или тень, а также запахи. Голоса – отдаленно. Он в том состоянии ватного забытья, когда не надо уже ни за что бороться, никуда идти, и все происходит помимо него; даже если он умрет сейчас, это произойдет, он надеется, так же незаметно. Впрочем, может, он уже умер. Может, он так никогда и не узнает – Мила – это Людмила, Тамила, Милена? Может быть, Камилла, полноправный соавтор поцелуя; на льду ему начинало мерещиться, что вздыбленные глыбы льда – это мраморные изваяния, он полз будто по музейным залам. Данька подобрал с пола бумажку с предписанием явиться в военкомат «для проведения призывных мероприятий». Спать сегодня он уже не сможет, зато знает теперь, что следует сделать. А следует скататься на кафедру – не для того, чтобы ныть и выпрашивать прощение; но. Программа-максимум – разведать насчет возможного спасения и отмаза; программа-минимум – извиниться по-человечески. А то еще грохнут в казарме, а тут на тебе – такой грех на совести. Ведь, как он вызнал уже гораздо позже, список, о котором говорил Сеня Никифор, действительно был; и отбивали Даньку тогда всей кафедрой. В этом свете его последующее раздолбайство выглядело откровенно не очень. Сонное школьное утро. Алька клюет носом на задней парте. – Даниил Андреевич! – раздается над ухом наглый ломающийся баритон Славки Медведева. Алька вздрагивает. И правда, Каркуша. – А что за урок у нас нынче? Неужели история? А что тогда кулинары здесь делают? – Александра Васильевна заболела, – объясняется Даниил Андреевич. – Меня попросили заменить ее и рассказать вам пару занимательных историй, – Каркуша смущенно улыбается. – А я сегодня не завтракал… – Медведев облизывается. Машина останавливается, открывается дверь, впуская пугающий холод; его снова куда-то несут, снимают свежие повязки, срезают брюки вместе с бельем и окунают в кипяток; над ним наклоняется белая фигура, но раньше, чем он успевает вообразить роденовский поцелуй, приходит зрение и вместе с ним боль. Над ним потолок предбанника, темный от березового дегтя, какие-то трубки, бак, полотенца на вешалке и родные мятые рожи северо-западных поселян. Кажется, он даже знает из них кого-то. И молодое женское лицо в обрамлении обесцвеченных, чуть вьющихся волос. – Эй, мужики, а у его встал или так замерз просто?.. – мужской голос. – Ш-шш, – женский. – Семен Иванович, или вы, дядь Коля… подите на двор, скорая будет, покажете, как лучше подъехать. Прозрачная ночь уже к рассвету. Мороз, кажется, понемногу ослабевает; скоро повернет на оттепель. Дядя Коля и Витя Косой курят на дворе у Семена. Молчат. Подъезжает буханка областной скорой, фырчит в проезде. Мужики кидаются к воротам, со скрежетом отодвигают створки, схваченные льдом понизу. Косой выскакивает в проезд, дирижирует, как вырулить. Машина въезжает задом. Хлопает дверь, выскакивает молодой фельдшер. – Мои соболезнования, – Каркуша невозмутимо не замечает иронии. – Мы проходим восстание Пугачева! – это Лариска подлизывается. Даниил Андреевич благодарно кивает. Ларочка улыбается. Сама преданность. Каркуша толкает руки в карманы джинсов и начинает плести что-то про поэта Державина. Слышится сдавленный Ларискин шепот: – Вчера его застукали с травой в женском туалете… – Ё?! – А ты думала… Думаю, его Смирнова туда затащила. Она ж у нас известная наркоманка… лесбиянка… и сатанистка. – …Державин интересовался метафизическими вопросами… В частности, его очень занимал момент перехода между жизнью и смертью и то, каким образом тело расстается с душой. Удовлетворяя сей естествоиспытательский интерес, Державин, будучи при исполнении, приказал повесить пленного башкира из пугачевского войска. Башкира вешали несколько раз; когда он начинал задыхаться, Гаврила Романович распоряжался вынуть его из петли и расспрашивал о впечатлениях. Эта история шокирует нас потому, что Державин – не какой-нибудь дикий есаул, вчерашняя татарва с берегов Яика, но национальный поэт, Пушкина благословил, во гроб сходя… Личность, включенная в культурный контекст. Но помимо культурного контекста, который есть нечто отвлеченное, своего рода результат коллективной галлюцинации, существует бытовая реальность, исторический чернозем. Пытаясь вообразить отдаленные или даже не очень эпохи, мы склонны судить о них с точки зрения современных нам представлений, этических систем. Ту же ошибку мы повторяем в отношении параллельно существующих во времени, но живущих по совершенно различным законам народов, субкультур. Даже профессиональных сообществ – ведь милиционер, бизнесмен и студентка филфака говорят на разных языках. Сомневаюсь, что кто-то из вас решит посвятить себя исторической науке, но даже и на профанном уровне… в процессе изучения предмета мы можем попытаться овладеть своего рода наддиалектным восприятием, которое позволит нам охватить взглядом, научиться воспринимать совершенно различные системы взглядов и ценностей, стили жизни и нравственные ориентиры… Понимать, что жуть и ужас реальности не противоречат поэзии и культуре, но питают ее, и этим завоевывают целесообразность… Нехилая цена для какой-то целесообразности, да? – Там он, – сообщает дядя Коля, указывая на баньку Семена. Фельдшер заходит в баню, мужики теснятся следом, всем нужно принять участие в спасении, не упустить ни одной детали. Фельдшер и Саня Горец вынимают солдатика из ванны; вода окрасилась в красновато-бурый цвет от порезов на ногах и рассеченной раны на голове, которые по теплу снова начали кровоточить. На шее у солдата виден след от веревки, средняя часть грудной клетки – сплошной кровоподтек. Витя со значением смотрит на дядю Колю, шепчет: вешался, вишь… Допекли! Солдата кладут на простыню, расстеленную на скамье, промокают воду и кровь на теле. – Но-шпу ввели? – фельдшер, считая пульс. – Нет? Да что же вы! Копается в сумке с крестом, вкалывает препарат. Солдат мотает головой; над коротко стриженным затылком темная копна спутанных кудрей. Мерде, – говорит внезапно отчетливо. Потом: вотжеблядь; для соотечественников. Живой, – улыбаются мужики, будто до этого были сомнения. Раненый туго, низко, не стонет даже – мычит. Подержите его, – командует фельдшер Миле. Наскоро, заново бинтует пораженные участки (неплотно). Затем командует мужикам растянуть одеяло. Вдвоем с Милой они споро сдвигают солдата на одеяло, все вместе его заворачивают. Дядя Коля незаметно пихает ногой под лавку лохмотья форменных брюк, из заднего кармана которых вываливается мятая пачка «Мальборо». Сигареты дядя Коля забирает. Фельдшер и Горец выносят тело в одеяле из бани, кладут на носилки, уже спущенные водителем из машины. Пристегивают ремнями, вталкивают носилки в скорую. Алька с ненавистью смотрит на Ларискин хвостатый затылок и отрывает от тетрадки кусок листочка. Пишет записку левой рукой, потом тычет Лариску в спину: – Тебе передали. – Кто? – высокомерно поднимает выщипанные и нарисованные бровки Ларисочка. – Не знаю, – буркает Алька, – Миша, кажется. Ларка отыскивает Мишу-Медведева и делает ему глазки. Миша неопределенно хмыкает. Лариска пишет ответ и, передавая его Альке, внимательно смотрит на нее. Алька вспыхивает и отсылает записку Мише. Миша читает: КОЕ-КТО У НАС В КЛАССЕ, КАЖЕТСЯ, ТОЖЕ ЭТИМ ЗАНИМАЕТСЯ. ЕСЛИ ХОЧЕШЬ, ПРИХОДИ В ЖЕНСКИЙ ТУАЛЕТ ПОСЛЕ УРОКОВ И ВСЕ УЗНАЕШЬ. На перемене Алька подходит к компании одноклассников. Парни курят за углом школы и тихо гогочут. Алька стесняется. – Слава, можно тебя на минутку? (Мишу на самом деле зовут Славой, просто Медведев – его фамилия). Миша хихикает и с видом превосходства (сегодня он любимец женщин) смотрит на Альку: – А зачем? Тоже в туалет позовешь? – Как фамилия пострадавшего? – Да мы не спросили как-то, не до того было. Косой наклоняется, заглядывая в буханку: эй, парень! Зовут тебя как? Служивый! – Да какая разница! – толкает его в бок дядя Коля. – Там разберутся. Парень не отвечает; его трясет. Мужики прислушиваются. – Д… Дн… – это у него просто зубы стучат: предполагает Косой. Да так и пишите – Джон Доу; кивает Саня Горец (его так прозывают не только за Горки, но и за любовь к импортным фильмам). – Остряки, – качает головой фельдшер и машет водителю: заводись. Когда скорая отъезжает, дядя Коля, Витя и Саня недолго смотрят ей вслед, потом Косой говорит – ну, что… а дядя Коля, даже не дослушав, разворачивается и дает Вите в глаз. За что?.. – орет Косой. Сам знаешь, – отвечает дядя Коля и выходит со двора по свежей искрящейся колее. Внутренности этого железного гроба Даньке знакомы. Отцовский сослуживец, флотский доктор, пару раз подвозил их из Питера в Петергоф; после Нового года или Рождества, которое справляли обычно у бабушки на Фонтанке – старорежимные привычки Екатерины Игоревны в восьмидесятые совпали с новыми веяниями в офицерской среде. Приходили гости, отцовские друзья. Кому-то (отцу) за полночь приспичивало ехать в Петергоф. Доктор звонил и просил госпитальную машину. Даньку оставляли обычно, но один или два раза зачем-то укутали, как куклу, и, сонного, погрузили в этот железный, защитного цвета ящик с красным крестом в белом круге на бортах. Внутри все дребезжало, отец с матерью сидели на металлических же сиденьях вдоль стенок, посреди стоял крепеж для носилок. Иногда и сами носилки. В кабине – матрос-срочник; видна черная ушанка, покачивается. Температура в салоне немногим отличается от уличной. Пахнет бензином, смазкой. Чья-то рука на запястье. Теперь на горле. Укола он не чувствует. Боль сильная, но настолько распространена, что плывешь в ней, как в естественной среде. Больше травмируют тряска и звуки – как из детских кошмаров. Железный скрежет. Лязг. Как в старом бусике, что ходил от школы до дома на бульваре Разведчика, подвеска никуда, бусик сильно подбрасывало. Зимой мы забирались на заднюю площадку и принимались прыгать – шубы и шапки неплохо амортизировали, такой аттракцион. Нас было пятеро, октябрятская звездочка. Как-то автобус разогнался и звездочку разметало по салону, толстенький Петя приземлился на отличницу Настю, Серый долбанулся костлявым задом о сиденье, а мы с мелкой Наташкой, два очкарика, столкнулись лбами и сломали друг дружке оправы. Наташкины очки я заклеил липкой лентой, а мои починке не подлежали. Вечером ждал разнос от отца, а затем резкий жар с бредом – накатила подхваченная в школе свинка, эпидемический паротит, в бреду мне казалось, что я все еду и еду в бусике с товарищами, нас кидает по салону, а вот особенно мощно, товарищей уже практически размотало, во рту вкус крови, кожа горит. Похоже, я уже в аду, на железной сковородке, только вместо плюса черти включили минус. Алька злится, но молчит. Миша отбрасывает сигарету и отходит на пару шагов от приятелей. – Ну, что? – Слушай, та записка, которую тебе передали, она на самом деле для меня. – Чё? – Через плечо! – сердится Смирнова, – это мне отвечали, а к тебе она попала случайно. – Ты хочешь сказать, это тебя Ларка приглашала в женский туалет после уроков? – насмешливо тянет Миша, затем присвистывает. – А куда она меня еще могла пригласить? В мужской, что ли? – спрашивает Смирнова. Миша свистит, свистит, потом останавливается: – Ну, в «Макдоналдс» хотя бы… или в кафе-мороженое. – Отдай записку. – Ах, она мне дорога как память, – издевается Медведев. Алька смотрит в его наглую рожу еще полминуты, потом разворачивается и уходит. Медведев уже оглушительно свистит ей вслед: – Бросай ее, Смирнова! Я ее лучше! Я в платный сортир могу пригласить! По знакомой галерее Данька проскользнул как сонное привидение. Броский солнечный свет искрил в глаза сквозь проемы, на площади перед зданием факультета толпилась веселая ребятня: вчерашние абитуриенты. Ворон поймал себя на том, что слегка им завидует: его студенческая жизнь получилась бурной, но бессистемной; собственно, и не было ее у него. От однокурсников он всегда держался наособицу, в пьянках и пикниках участия не принимал. Сначала давала о себе знать небольшая, но чувствительная в этом возрасте разница в годах (до универа Данька два года щедро посеял в кулинарном техникуме), потом у него вечно находилось много отдельных и увлекательных дел: школа, Яна, журналы. Фельдшер курит. Раненый двигает губами. Медик дает ему сигарету. Рефлекторно затягиваюсь. Взгляд на мгновение проясняется. Назови мне имя, а больше никому не называй. На всякий случай. – Я Днм… – Денис? Дмитрий? Ворон быстро миновал вахту и помчался по лестнице; перескакивая через две ступеньки и швабру мрачной кривоногой уборщицы, которая устроила на лестнице целый пенный потоп. Изможденный факультетский паркет привычно застонал под ногами. Кафедра истории Средних веков располагалась на отшибе; это была как бы расплата за герметичность и вопиющую непопулярность добываемого здесь знания. В медиевисты с курса обычно шли от силы полтора человека: во-первых, увлечение «рыцарями» требовало уйму сопутствующих: от латыни до языка изучаемого региона в его давно снятом с производства варианте, плюс обширная зарубежная историография, да еще куча мертвых, слежавшихся дисциплин – от геральдики до исторической географии: не подскажете ли, эн Даниэль, как нам проехать из Авиньона в Каркассон? А это смотря какое у нас, милый друг, на дворе тысячелетие. Данька улыбнулся, вспоминая, как его хором отговаривали от дурной и непродуктивной затеи: мало того, что за этих твоих трубадуров въябывать придется по первое число, так еще и не факт, что поможет: ну, будешь в командировки ездить. В Европу. А вот звездой исторической науки побывать мало надежды: в твоей милой Франции небось и своих специалистов навалом. Занимайся лучше какими-нибудь вечно актуальными князьями и не мудри. Ну что вы, ребята… – упорствовал в ереси Ворон. Если насчет актуальности, так это на соседней улице, журфак называется. Хотел бы – туда отправился. А!.. – махнули на него продвинутые сокурсники. Не наигрался юноша в рыцарей; что с него требовать. В ответ на эти рассуждения Данька обычно садился верхом на стул и раскрывал ладони в сторону собеседника: вот если про актуальность, – говорил он. Неважно, в каком срезе изучать дерево – двадцать ему, пятьдесят или полтораста, но едва ли елка превратится в ясень – разве не так? В чем-то главном люди не меняются. В двенадцатом веке атрибутами воинского сословия, то есть тогдашних хозяев жизни, были меч у пояса и конь… гм, под седлом. Если у тебя есть собственное оружие и транспорт – можешь наняться на службу и со временем заслужить феод. В двадцатом у пацана сотовый у пояса и тачка под парами. Он надевает кожаную курточку и идет сдаваться на службу к авторитету. Так начинается карьера. Большинство безземельных псов-рыцарей поляжет по дороге, но кто-то заслужит феод, закажет себе герб и родословную от Карла Великого, заведет кухарку, дворецкого, офисных крепостных и ловкого лоера из бальи или духовного сословия. И ручного попа. Наладит связи в муниципалитете; словом, превратится в сеньора. В ответ на рассуждения сокурсники хмыкали; на дворе была середина девяностых. Ну, ладно. Я тоже Дима. Лязг, лязг – ледяной и железный. Утро конца февраля, город атомщиков, медсанчасть номер тридцать восемь. Небо посветлело и прояснилось окончательно, между тем. – Михаил Павлович, что с п-подснежником этим, которого утром доставили? – Подснежником он бы все-таки стал, если б не доставили… Да и то. Скорее подледником… или подводником. Младший ординатор, тридцатилетний армянин с плечами борца, хрипловато усмехнулся, оценив остроумие начальства. Завотделением продолжал рассматривать на просвет рентгеновские снимки. Кивнул ординатору, ткнул пальцем в один, приглашая высказаться. – Дв-вусторонние переломы ребер с шестого по восьмое слева, шестое-седьмое справа, левая шестерка и п-правая семерка со смещением отломков, – с готовностью откликнулся младший коллега. – Пункцию сделали, но все равно возможен п-пневмоторакс. Ну и обморожения – на н-ногах, похоже, четвертая степень. Михаил Павлович, крупный краснолицый доктор с признаками военной выправки, одобрительно погладил короткую седеющую бороду. – Одно ребро вынем бедолаге. Словно Господь наш Адаму. – С-совсем? – Совсем дурачок, что ли, Аванесян? Вынем, но не с-савсэм. Не совсем! – со смешком покачал головой – ой, темнота. – Отломочек вот этот свободный вынем, – снова потыкал пальцем. – Нам его не зафиксировать с наличным ресурсом, я, во всяком случае, не возьмусь. А на ступнях посмотрим, как некроз пойдет, может, и пальцами обойдется. Меня больше интересует, что у него… с головой. Увлечение трубадурами для Даньки началось действительно с рыцарей; конкретно – с одного. С Ричарда Львиное Сердце, сына Генриха Плантагенета и Алиенор Аквитанской, человека, возглавлявшего крестовые походы, а военные вызовы сочинявшего в форме стихотворений-сирвент, на родном его матери южнофранцузском языке Ок. С того, кто в советском фильме про Айвенго с песнями Высоцкого бьется с закрытым лицом, как простой ратник, а противников кладет ниц вибрацией львиного рыка. Уже после Данька узнал о своем кумире, что был он невысок ростом, пидарас и неврастеник – в общем, в высшей степени творческая личность, но много лет назад сочетание пера и меча в одних руках примирило Ворона со странной для мальчишки любовью к французским стишкам. Дверь на кафедру была приоткрыта, в коридор била тоненькая полоска света. Данька осторожно постучал, но никто не отозвался. Он вздохнул и попытался собраться: сейчас, когда дело уже почти сделано, искушение отступить было особенно велико. Черт – как неудобно, как неприятно. Он неловко повернул ручку и легонько подвинул дверь; тут же пришла спасительная мысль позвонить научруку и прийти в другой раз; да, зря он об этом не подумал… Надо было заранее договориться о встрече. Решение прямо просилось, легкое и относительно приятное – прикрыть дверь обратно, пробежать по коридору, вылететь на солнце. Еще на пару недель вздохнуть спокойно. А военкомат? – напомнил себе Данька. Не, дорогой, ты же сам говорил, что унижаться не планируешь. А военкомат?.. Ординатор тоже присмотрелся к снимку, присвистнул. – Н-ну, если б здесь перелом основания был… – Тогда и разговаривать было бы не о чем, мда. Но все же картина странная. Первый раз такое вижу. – Михаил Павлович посыпал профессиональными терминами. Аванесян следил за его мыслью, чуть не взмокнув от внимания. Наконец в дверь постучали, вошла старшая медсестра. Завотделением прервал педагогический монолог и снова погрузился в задумчивость. – Галина Владимировна, готовьте неизвестного к резекции шестерки. Операцию проведет доктор Аванесян, ну и я на подхвате… – Ну что, проснулся? П-проснулся-встрепенулся… Лерочка, давайте я сам, – медсестричке. – Разомнусь хоть. Каталка двинулась по коридору. Говорят, умирающие видят тоннель. Я прямо сейчас его вижу – только он почему-то квадратный и выкрашен наполовину в грязно-зеленый, наполовину в глухой белый цвет. Меня убили или это я кого-то погубил? Ничего не помню, кроме чувства непоправимого… Остановка. Свет. Обжигающе-холодные прикосновения, резкая боль в груди на остальном фоне кажется почти приятной. Блин, он так дышит – ах!.. и обрывается, – слышите, Рафаэль Леонидович? Сим-мптом прерванного вздоха. Эт-то-то понятно. Мне не нравится, что он п-присвистывает. Весельчак фигов. Кольцов с задранными кистями следит поверх маски, ждет. Лерочка, вызовите анестезиолога, – нервно командует Аванесян, – тут помимо новокаиновой нужна паравертебральная, может, и что-то еще, боюсь, мы не справимся, б-без обид. Т-ты не ссы, парень, я вот тоже повоевать успел. Фигово, что вы сами друг друга в-выпиливаете, родные-то люди. Вот кто тебя так, а? Гайтан я у тя срежу аккуратно, рядом положу, не бойся, Он всегда с тобой. Крестик тренькнул в кювете. Дверь сама толкнулась в руку. – А, Даниил Андреевич? У стола вполоборота к нему стоял старенький профессор Грюнберг; дверь он подтолкнул тростью и теперь смотрел на Даньку – лукаво и благожелательно. Грюнберг уже давно не числился штатным преподавателем, но вел пару спецкурсов и на кафедру захаживал: всегда такой легкий и светящийся, будто не было на свете большего счастья, чем втолковывать молодым остолопам гуманистическую доктрину Эразма Роттердамского. – Здравствуйте, Александр Николаевич, – сказал Ворон и почувствовал, как у него пересохло в горле: голос получился жалким и скрипучим. – Давно не виделись, – улыбнулся Грюнберг. – Заходите, что ли… На столе лежали теплые солнечные пятна, пахло книжной пылью. Все было таким хорошим, тихим и знакомым. Данька посмотрел на профессора; Грюнберг опустил глаза в открытую перед ним тетрадку, но у Ворона было ощущение, что тот чего-то ждет и не отпускает. Он вошел, прикрыл за собой дверь и остановился, не совсем понимая, что делать дальше. Грюнберг поднял на него глаза. – Любови Игоревны сегодня нет. Кажется, она через неделю из отпуска вернется. Вы не могли бы сходить набрать воду… для чая? «Травма» тридцать восьмой медсанчасти, как и вся больница, была на хорошем счету – все-таки она обслуживала не просто город областного подчинения, но целую атомную станцию. Сюда же привозили подстреленных бандитов, обмороженных рыбаков, дачников, по пьяному делу отхвативших себе бензухой пальцы, и вот таких беглецов от произвола офицеров и старослужащих – их тоже было порядком – благо, в/ч понатыкано по царскому-военному южному берегу – чуть не каждый второй лесок обнесен забором с колючкой и часовыми… После операции доктор Аванесян любил расслабиться коньячком в ординаторской и записать впечатления. Как половина врачей нашей страны, доктор Аванесян хотел когда-нибудь стать еще и писателем. – Рафаэль Леонидович… позвольте вас на минуточку. В помещение заглянул завотделением, уже одетый для улицы: в плотной дубленке с глухим серым воротником короткой гладкой овчины. Подобная его подчеркнуто-вежливая манера не предвещала ничего хорошего. Аванесян спрятал коньяк и вымелся в коридор. – Вы за адамом своим смотрите вообще? Думаете, если имени нет, то и концов не сыщут? – Чт-то такое, Михаил Павлович? – Температурный лист посмотрите. Завотделением резко развернулся и пошел по коридору, бормоча что-то про безмозглых чурок. Легко можно было бы осудить доктора Кольцова за подобное поведение, противоречащее корпоративной врачебной, да и общечеловеческой этике, если не знать, что во время его работы в военном госпитале он как-то потерял пациента, вешавшегося после издевательств старослужащих, спасенного им и затем выписанного его начальником – по дурацкому совпадению, уроженцем одной из закавказских республик – обратно в ту же часть. Там парень повторил свое предприятие, и на этот раз наверняка. Несмотря на то, что неизвестного привезли в медсанчасть в костюме именно что Адама, Михаил Павлович по неуловимым признакам опознал в нем служивого человека, и взять этого пациента самому ему не позволило разве что странное суеверие. Теперь, спускаясь по больничной лестнице, он, сам не желая того, прикидывал прогноз: на фоне переохлаждения и травмы грудной клетки, конечно же, двусторонняя пневмония. Но, если перевалит кризис и Аванесян не залечит, воякам так просто не отдам. Да и случай ЧМТ интересный. Может и дурачком стать, ну или те, иные нарушения. Посмотрим, посмотрим. К заснеженной остановке подваливал поздний автобус. Доктор Кольцов шагнул на подножку, нащупывая в кармане мелочь. Профессор ободряюще кивнул и легко, по-юношески, присев на край стола, снова окинул бывшего аспиранта веселым взглядом. Данька понял, что Грюнбергу смешно; и в общем, он понимал профессора – такая вариация сюжета про возвращение блудного сына не могла не вызывать легкой иронии. Он неловко обогнул стол, протолкался между креслами и книжными стеллажами, едва не уронил фикус. Достал с полки беленький электрочайник и бодро вымелся в коридор, стараясь не смотреть на Грюнберга. Александр Николаевич в его глазах обладал, что называется, непререкаемым нравственным авторитетом, и то, что он нарвался именно на него, было очень разумной и справедливой расплатой. – Вода у нас теперь в другом конце коридора, – нагнал его мягкий голос Грюнберга. – Такие большие пластиковые бидоны стоят. Вернувшись, аспирант Ворон выглядел уже более собранным, но отнюдь не менее несчастным. Он тихо проскользнул в кабинет, подключил чайник, опрокинул блестящую железную сахарницу. Молча поднял, поставил ее на стол и отправился искать веник. Если бы не это небольшое происшествие, он вообще бы не представлял, что делать – накрыть Грюнбергу стол и откланяться? Пожелать приятного чаепития? Профессор не торопился прийти ему на выручку, но и на разрушения никак не реагировал – сидел на столе, листал тетрадь, задумчиво поправляя шейный платок. Грюнбергу было уже под восемьдесят, но он оставался денди – костюм, трость. Даже хромал Грюнберг с каким-то шиком, сколько Данька помнил. После ранения – на фронт Александр Николаевич отправился молоденьким офицером-артиллеристом прямо с истфака. Отвоевав, вернулся к своим немецким гуманистам. Перед таким человеком ныть про военкомовскую повестку неудобно. Данька собрал сахар на бумажку, бумажку выкинул в корзину. Чайник уже пыхтел. Данька выключил чайник. Больше никаких осмысленных действий не предвиделось. Ворон злился на себя. Как мальчик, ей-богу. Постоял, приподнял крышку опустевшей сахарницы. Обычно врачи избегают слишком интенсивного общения с пациентами – на это, в конце концов, есть средний и младший медперсонал. Не из вредности; при многочисленных профессиональных рисках проще работать не с человеком, а со случаем. Доктор Рафаэль Аванесян вредным и вовсе не был; он даже не делал намеков на поборы, которые давно стали обычными для местного здравоохранения, брал лишь в тех случаях, когда сами благодарили. Он также знал за собою склонность слишком эмоционального отношения, поэтому сторонился своих подопечных даже с некоторой чрезмерностью. Впрочем, с неизвестным Адамом, доставленным голым со льда, словно какая-нибудь треска, общение было затруднено изначально – покамест пациент радовал разве что проблесками сознания, обеспокоенных родственников в ближней перспективе тоже не предвиделось, поэтому в ночь своего дежурства пристыженный заведующим Рафаэль Леонидович проведал солдатика аж дважды, с тревогой следил за развитием осложнений, а наутро даже распорядился перевести Адама из коридора в палату, отгородив ширмой, которую обычно предоставляли умирающим. Неудивительно, что новые соседи – инженер-атомщик Валерий, добрый семьянин и хороший работник, попавший в медсанчасть с ЧМТ по гололеду, пенсионер Иван Карпович с переломом шейки бедра по такому же случаю, а также рыбак и алкоголик Семен, обмерзший до ампутации стопы, назвали нового соседа попросту – Мертвяком. А вот среди сестер, заметивших такую заботу старших сотрудников о неизвестном, быстро разлетелся слух о том, что битый-перебитый и обмороженный Адам – на самом деле и не Адам вовсе, а отморозок по кличке Жмур, отвоевавший первую Чеченскую, а после кошмаривший весь район в составе ОПГ – и вот, когда с ним наконец разобрались конкуренты, доставленный в больницу братанами вместе с щедрой котлетой – засланной Аванесяну или же самому заведующему. – Ничего-ничего, – наконец проснулся Грюнберг. – Я пью без сахара. Как ваши ученики, кстати? – Какие? – не понял Данька. – Вы же в школе преподавали? Я правильно помню? Данька хмыкнул. Нет ему оправдания. Он даже в школе последний год не преподавал, вообще какой-то ерундой занимался. Истерика вокруг Яны сейчас казалась чем-то далеким и жалким, постыдным, не заслуживающим даже воспоминаний. – Был здесь какой-то мальчонка, в этом году поступал. Все хвастался, что ваш ученик. Данька похлопал глазами. Надо же. Кто бы это мог быть? – Не сидится вам за библиотечной стенкой, а?… Это хорошо, – неожиданно сказал Грюнберг и улыбнулся. Слез со стола и потянулся за чашкой, Данька бросился было помочь. – Ничего-ничего; я сам, – остановил его профессор. – А вы погуляйте и возвращайтесь. Работы у вас хорошие; может толк выйти. Как там, а? Историческая личность и культурный миф на примере эн Арнаута Даниэля из епископата Перигорского, из замка Риберак? Вы его как тезку предпочли? – Это был мой диплом. Я изменил тему… Очень литературная, мне сказали. Сейчас – про стихи и альбигойские войны. Гавуадан. – А, темный трубадур? Почти ничего не известно? Мда, интригует… Грюнберг закрыл тетрадь и начал бесшумно болтать в стакане ложечкой. Не поднимая глаз, улыбнулся. – Времени только всегда не хватает. Не только мне; вам… тоже не хватит. – Ой! – только и пискнула на своем посту медсестра Лерочка, когда ранним утром (в маленьком городке новости ходят быстро) мимо нее прошли трое мужчин в характерно оттопыренных кожаных куртках. – Туда нельзя! Засеменила на каблучках в палату. Валерий, Иван Карпович и Семен спали прерывистым сном человека в казенном доме. Первым очнулся Иван Карпович, приоткрыл воспаленные веки и увидел мужика, который отодвинул ширму одновременно с полою куртки, нащупывая там что-то, а следующим движением поднес руку к лицу предостерегающим жестом молчания; почему-то не указательным, а большим пальцем коснувшись губ. К этому моменту проснулись уже и Семен, и Валерий. Мужчины молча смотрели на троицу в кожаных куртках, застывшую у ложа нового соседа. Один из бойцов для верности посветил фонариком телефона Даньке в лицо. – Не Жмур, нет. – Но и не наш. Грюнберг взмахнул в его сторону рукой с тонкими узловатыми пальцами. – Об этом очень легко забывается, – печально сказал профессор, – особенно когда оперируешь столетиями… Так и кажется, что стоишь на вершине, над ними… А они внизу, как облака. Проносятся. Данька шагал по набережной; очень быстро, почти бежал. В голове все стучали слова Грюнберга: проносятся, проносятся. Он шел и думал так стремительно, что мысли, казалось, обгоняют постепенно поднимающийся, нарастающий порывами осенний ветер. На заливе начинались шторма. Вода билась о набережную и тоже прирастала. Бледное, умытое, до жестяной белизны стертое солнце сверкало, слепило нещадно и холодно, так продолжалось уже не первый день, но вот сегодня было тепло и просто ветер. Над городом, нарезая кольца, стрекотал вертолет. Когда Данька подошел к своему дому, из подъезда как раз вывалились эти двое: участковый мент и зеленый человечек. – О! – обрадовался военный дядя, старлей; чуть младше Даньки, зато с усами. – Ты не из десятой квартиры будешь? – Да, – только и нашелся ответить. Про себя он уже решил: будь пока что будет. Любовь Игоревна, его научрук, через неделю вернется; следует позвонить и извиниться, но просьбами не донимать. Выгорит – так выгорит; нет – и не надо. По правде сказать, после разговора с Грюнбергом шевелилась плохонькая, но надежда: Данька слышал, что когда год назад кафедра решала, цапаться ли с военными за выпускников или погодить, именно Александр Николаевич сказал им всем такую пламенную речь, что в итоге… В итоге… – В итоге так: распишетесь сами или документы придется проверять? – пробасил участковый. Ему вся эта тягомотина с уклонистами уже в печенках; надоело; будто своих забот нет. – Хотя досталось крепко. Старший вынул из бумажника пару американских купюр и положил на тумбочку Ивану Карповичу: пацану на лечение; ну и апельсинов там на общак купи, отец, сока там всякого. Поправляйся. Все, мужики – поправляйтесь. Хлопнул Ивана Карповича по плечу. Так же быстро, как появились, они исчезли. Но это был еще не конец. Пару часов спустя на отделение попыталась зайти еще одна бригада – ее остановил не охранник, а скорее доктор Аванесян, невыспанный и злой после дежурства, а также вовремя прибывший на подмогу завотделением Михаил Павлович, который, будучи не в духе (то есть почти всегда), обладал загадочной сверхспособностью наводить страх на все пока еще живое. – Куда направляемся? Без бахил, спрашиваю, куда направляемся?.. Кругом марш, лестница налево. В середине дня явились милиционеры. Зашли к заведующему. – Почему не доложили? Огнестрела нет, в сводках по медсанчасти все есть. Хотите взглянуть на хлопца? Пройдемте. Лера, дайте карту… Вот, все зафиксировано… Криминальный характер травм? Не исключаю. Но, быть может, просто упал неудачно или ДТП, что скорее. Почему на льду? Откуда мне знать? Придет в себя – опросите. У нас знаете сколько таких загадочных травм по району? Мужик на спор по пьяни взял бензуху в левую руку и отхерачил себе хозяйство. Жена откусила мужу нос в порыве страсти. Или, вот, недавно – вдова из урочища Яппиля после смерти супруга сожительствовала с цепным псом, в результате ссоры влюбленных получила покусы спины и плеч, а также травматическую ампутацию левого уха. Предлагаю расследовать. Милиционеры, похохатывая, удалились. Данька смотрел под ноги, все еще о чем-то раздумывая. Потом вскинул глаза на мента, на старлея. Сообразил чего-то. – Ручка есть? Военный радостно полез в планшетку. Придерживая повестку, все смотрел на Даньку подозрительно, будто ожидал, что он сейчас бумаженцию прямо из-под пера выхватит и съест. Заросший красными по осени кленами бульвар; клочья листьев и туч, середина солнца. Ветер густой и свежий, дышишь, как пьешь, и чем больше, тем больше хочется. Дальше по улице заурчала машина. Старлей неровным жестом оторвал у повестки корешок и быстро отступил на шаг. – Все? – устало спросил Ворон. – Все, – радостно кивнул военный и осклабился: – До встречи. Щас тебе, – думал Данька, поднимаясь по лестнице. Скажусь больным, уеду к бабушке. В деревню. В турпоход. В общем, он уже знал, что не уедет никуда: бабушке объяснять про военкомат было еще унизительней, чем Грюнбергу. Строгая Екатерина Игоревна; или Даньке так казалось. Ворон злобно толкнул от себя входную дверь квартиры. Грохнул кулаком в притолоку. А что еще оставалось? …Оставалось чуть больше недели. Первые пару дней Данька шатался по квартире, время от времени исступленно хватаясь за какую-нибудь книжку. Читать не получалось; он был весь напряжен, изнутри как поднывало. Он позвонил маме в Нью-Йорк, спросил, как дела. Разговаривал с ней так тихо и ласково, что мать, привыкшая к его обычному небрежно-холодноватому тону, даже забеспокоилась: Данечка, ты не заболел? С матерью они так давно поддерживали светские отношения, что удивляться внезапному потеплению у нее были все основания. Михаил Павлович зашел в ординаторскую, где переодевался сменившийся Аванесян, и предложил ему достать заначенный коньяк. А температура у недавно горящего, словно в адском пламени, Адама – пошла на спад. – Антибиотики, небось, литрами льете? – пожурил доктора Аванесяна доктор Кольцов за третьей рюмкой. – Льем, а что делать-то! – заверил Рафаэль Леонидович. – Ну и правильно, – согласился Кольцов и покатал коньяк во рту, отчего его недлинная густая борода встопорщилась сначала на одной щеке, затем и на другой. – Лимончиком закусите, – посоветовал ему Аванесян. И нарезал лимон – не тот, что в магазинах, а присланный из далекого южного края и благоухающий, подобно снежному цветку. Сложнейшая система боролась за существование массой способов: нагреваясь и регулируя теплообмен, атакуя недружественных агентов, штопая существенные детали и отторгая фрагменты, которые уже невозможно спасти; процессы заживления и омертвения шли одновременно, и на сторонний взгляд все это пока выглядело ужасающе. Взгляда же изнутри пока не было, да и быть не могло; химическая фабрика гормонов и нейромедиаторов пригасила сознание, оттягивая неизбежный момент принятия новых условий до момента хотя бы относительной стабильности, когда культура сможет наконец ощутить как свою невозвратную искалеченность, так и необходимость дальнейшего развития с оставленной данностью; и не гикнуться, не сбрендить в самоубийственных конвульсиях, а только медленно и не всегда верно избывать понесенный ущерб. А пока сползала крепкая приграничная кожа, обнажая дикое мясо, слезали ногти оборонительных систем, отмирали пальчики приморских провинций, тут и там вспыхивали воспалительные процессы; хрен вам, а не Кавказ; за Севастополь ответите, – я тоже смотрела этот фильм, – подтвердила медсестра Лерочка. Я тебе, братишка, сейчас укол поставлю, и ты заснешь. Тебе надо спать пока, во сне мы выздоравливаем – если не умираем, конечно. Но ты, я думаю, не умрешь. Не время еще. Не время. Данька сидел на балконе, уложив руки на парапет, а подбородок – сверху, на тыльную сторону ладони. Собирался тусклый сентябрьский дождик; теплый и нерешительный, будто не определившийся – летний он или уже совсем осенний. Данька вспоминал мамино лицо и думал о том, какой он тупой и нетерпимый дуралей: после смерти отца мама заторопилась замуж; он с полным, казалось бы, правом на нее обиделся. Обидели мышку – написали в норку, – подумал про себя Ворон. Беспокойство, непонимание в голосе матери очень его резануло: насколько надо было привыкнуть к его оскорбленной мине, чтобы удивляться нормальному человеческому тону. В комнате зазвонил телефон. Возможно, он звонил уже некоторое время, но Данька только сейчас услышал. Он медленно поднялся с табуретки. Дождик то ли прекратился, то ли подзатих; гляди-ка, – улыбнулся Данька. Радуга. Над тополями, над черемухами, через шпиль часового завода в отдалении. Тоже – чахлая, невзрачно-прозрачная, но все же. Ра-ду-га. Данька подумал загадать желание, но телефон все трезвонил, и он отложил на потом. – Да. – Да… Даниил Андреевич? – Алька, кажется, уже не ждала, что ей кто-нибудь откликнется. – Смирнова? – внезапно развеселился Ворон. – Да, это я… – Даниил Андреевич с удивлением уловил в Алькином голосе легкое кокетство. – Мы все хотели узнать, как у вас дела. Данька зажал трубку плечом и плюхнулся на диван, приготовившись развеяться разговором. – Мы – это кто? У тебя комсомольское поручение, что ли? – Нет… Я… Мы… Данька почесал нос и во весь рот улыбнулся в трубку. На душе становилось свежо и весело; он так давно не чувствовал себя в силе перед обстоятельствами, что Алькины смешные заминки, ее робость, то, как она лихорадочно подыскивает повод для звонка, доставляли ему легкое садистское удовольствие. Пациент неожиданно дернулся от иглы, посмотрел осмысленно и подтвердил – у спящего невод ловит. Еводло – расслышала сестра сквозь обметанные коростой губы. Еще и ругается! – фыркнула, зафиксировала горячее предплечье маленькой крепкой кистью, вколола препарат и ушла, бормоча и позвякивая шприцами в контейнере. 3. Там, куда я ухожу Над дорогой в полуметре от них пронесся стриж, устремляясь к разливам едва опушившейся цветами сныти, где танцевал видимый даже глазом прозрачный рой мошкары. – О. Полубочка, – засмеялся Андреич. – Интересно, – Алька. – Облака высокие, гидрометцентр тоже не обещал дождя, а стриж летит низко. Кому верить – птице или облакам? – Уж точно не гидрометцентру! Ставлю на стрижа. – А я вот читала, что ерунда это все… ну, что птицы за комарами и мошкой спускаются. Потому что у этих насекомых крылья так вращаются… – Как у геликоптеров?.. – …что стряхивают любую влагу. Они даже способны пролететь сквозь дождевую каплю, не намокнув. Поэтому их перемещения – и комаров, и птиц – не зависят от приближения дождя. – Ну да… Иначе один большой ливень – и половине кровососов околотка кирдык. Вот бы было классно! – Им тоже надо жить. Все хотят жить. – Это ты у нас будущий историк, что ли? – поддел Данька. – Не-ет… – удивилась Алька. – Я в Академию поступила. – Какую? Тыла и транспорта? – Художеств, – обиженно поправила Смирнова. Она надеялась, что Даниил Андреевич будет разговаривать по-взрослому, а он опять. – На истфак кто-то из парней собирался… Они даже хотели с вами посоветоваться. Не звонили они вам? – Нет, – грустно сказал Каркуша. Какое звонили, он только три недели как с Казантипа. – Вообще у нас все хорошо, почти все поступили, – отчитывалась Смирнова. – В армию даже не загремел никто. Парам-падам, – подумал про себя Данька. Так уж и никто. За окнами таяла радуга и снова начинал накрапывать дождь; и если хочешь загадать желание, то надо поторопиться. – В общем, так, – сморщил нос военком. Коснулся кончика желтыми прокуренными пальцами. Нос поколебался и задрожал. Нос был такой длинный и притом бесхребетный, что казалось, военком может положить его либо на правую, либо на левую щеку – безо всякого для себя ущерба. – У нас есть заявка в Хабаровск на командира мотострелкового взвода. – Я артиллерист вообще-то. Военно-учетная специальность… – Отставить, – лениво сказал военком. – Какой ты к ляду артиллерист? Военком заглянул в бумаги. Вадим заметил, что Алька пристально смотрит на жирного комара, пристраивающегося на кожу чуть повыше локтя. Смотрит и ничего не делает. Рефлекторно, даже не успев подумать о приличиях, хлопнул ее по руке. То есть по комару, конечно. Она подняла на него глаза, их лица оказались на близкой, совершенно не светской и даже уже, наверное, не на обычной дружеской дистанции. Заметил, что у нее, как у большинства белокожих людей, с первым солнцем уже стали проступать веснушки на скулах, спинке носа и даже одна, крупная, на нижнем веке. Золотистые крапинки, нежная рыжина волос, в ресницах сверкает солнце… и пронзает глубину радужек, будто омут одной из здешних торфяных речек. И еще он с удивлением подметил, что они совершенно одного роста. Надо было как-то выйти из этой неловкости, ну вот он и нашелся спросить: – А сколько в тебе… сантиметров? – Метр семьдесят девять, – с полной серьезностью ответила она. – Хорошо смотрится со стороны, но для жизни не очень. И добавила: – Теперь мне, наверное, надо спросить про твои? Без пяти минут кандидат наук Вадим Андреевич Терешонок приоткрыл рот в замешательстве. И только по сверкнувшей из-под обычной холодноватой задумчивости искре в торфяных глазах понял, что над ним стебутся. Прикалываются. Забавляются, как кошка с мышкой. Густо захохотал, скрадывая неловкость, и заверил: – У меня всегда будет на сантиметр больше, чем у тебя. Метр восемьдесят. В ответ на это тяжеловатое остроумие в ней что-то погасло. Вильнула собранным медовым хвостом – коротким, как косица гренадера осьмнадцатого столетия, да и ростом вышла – с внезапно подступившей неприязнью подумал он, и тут же что-то нежно дернулось внутри – когда прядки скользнули по высокой и легкой шее. – У тебя другая есть возможность, – неохотно заявил он и снова уставился в документы. Потом на Ворона – с некоторым недоверием даже. – Стрелок, что ли? Кандидат в мастера спорта? Ого… Пистолет, винтовка? – Пистолет. Военком продолжил: – Формируется новая часть. Здесь, для города. Внутренние войска. Если в Хабаровск не хочешь, можешь попробовать. Только заявление надо написать, что ты доброволец и бла-бла-бла, и чтобы потом все четко. Никаких ваших обычных хитростей, отказов по убеждениям и прочих… – А что за часть? – осторожно спросил Данька. Родную страну он давно хотел посмотреть, но вряд ли из окна воинского эшелона. – Херзнает, – раздраженно выдохнул военком, продолжая теребить шнобель. Выглядело это пугающе и почти неприлично. – Ментам в помощь. Ну что, пишем? Поднял глаза от бумаг. Усталые, желтоватые. С сеточкой красных прожилок. – Чё молчим, кого ждем? – Подумать можно? – Думать надо поменьше, у тебя это не очень получается! – Отхлебнув из кружки холодного красноватого чаю, военком распорядился: – Пиши давай. Писатель. …Судорожно собираясь, Данька бегал по комнате. На столе – предписание; такого-то сентября месяца явиться по месту прохождения службы. Вещи валились из рук, от непривычно короткой стрижки голове свежо и неуютно; лэптоп завис на самом интересном месте – там, где лейтенант Ворон встречается с капитаном Гвардейской Дружины, незабавным фриком при шпорах, с широкими полномочиями и бла-бла. – Ну, я пошла… рисовать древность. – Подожди, – спохватился Андреич, не желая отпускать ее на этой ноте, – дам тебе какого-нибудь волосатика в сопровождающие, все ж национальное достояние… и она, и ты. Алька, не покупаясь на прямую лесть, взвесила на ладони убранную в пластик редкость. – И кто же здесь нас похитит? Серый волк – зубами щелк? До деревни два шага, – кивнула в сторону шоссе, куда вливалась грунтовка. Оно уходило вверх на горку, где уже виднелись первые дома, заборы и сараи с каменными основаниями, и туда же уходила Алька; Вадиму показалась, что уходит она, как иногда показывают в кино, перемещаясь рывками: вот только что была рядом, вот мелькнула на плавном повороте, а вот уже виднеется у околицы. Он еле слышно перевел дух и, перемахнув шоссейку, направился к раскопу. Заканчивался очередной рабочий день. Виноходова дня три как уехала в город, Андреич становился за старшего. Раскоп за околицей уже оброс стихийными приметами быта – в пасхальную неделю потеплело и кое-кто перебрался с деревенской базы на волю, в старинные брезентовые палатки; теперь вокруг костров сидели космато-бородатые люди, бренча на гитарах и распивая водку и купленное у местных домашнее ягодное винцо. Сегодня в слое поздней Водской пятины обнаружили новгородскую церу – табличку для письма в кожаном чехле. Поначалу Шура (журналист меняет профессию) приняла ее за старый чехол от мобильника и собиралась выкинуть в отвал. Андреича до сих пор аж в пот кидало от возможной дикости поворота. Церу он отобрал и отдал Альке, чтобы та зарисовала. А сейчас пытался урезонить коллег, что принялись отмечать невиданную находку. Мельком отследив в зеркале скомканную мечущуюся фигурку, Данька тяжело присел к столу. Вот привалило. Он провел рукой от затылка к темени; свежестриженные волосы кололись. Посреди экрана болтались песочные часики: последняя операция никак не хотела выполняться. Часики перевернулись в последний раз; окно померцало и забелело, будто рашпилем прошлись сверху вниз, срезая картинки, надписи и кутерьму баннеров: невозможно отобразить страницу. Интересное словечко – отобразить; яркое и фантомное одновременно; сейчас так не говорят. Оставив лэптоп в покое, он встал и подошел к зеркалу. Зеркало тоже – отображало. Развинченный зеленый человечек смотрел на него из трехполосного окна трюмо; понизу отражались одеколоны, средства для укладок и прочие атрибуты метросексуального житья. Вот блядь, – зазвенел Данька, выдвинул ящик и резким движением смахнул туда всю эту легкомысленную поебень. Семь утра; над шпилем завода вспыхнуло оранжевое солнце. Особняк на речной оконечности; совсем рядом – лакированный центр, но всего ничего – и начинаются заброшенные заводы, старые адмиралтейские верфи. В разное время здесь находились клуб филателистов, сельскохозяйственная библиотека, редакция городской газеты или военная прокуратура. Отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно. Внизу – вахта, сержант в камуфляже с нашивкой внутренних войск. От недосыпа и нервов вело; Данька с трудом отыскал указанный в предписании кабинет. Кабинет был маленьким и тесным от тяжелой темной мебели. Пахло давнишним кофе и сигаретами, на полу распластались осенние листья. Квадратный человек, упираясь ногами в пол, с силой пытался закрыть окно. Вмять на место разбухшую от дождей раму. – На колбасу! – Товарищи, вы пейте, конечно, я и сам с вами попозже… Но давайте без экстремизма, – распорядился он. – Послезавтра рабочие подтянутся. Завтра с утреца Виноходова приедет с каким-нибудь телеканалом. И что им тут снимать? Рожи ваши опухшие? Вид с горки и мелькающие тени облаков? Вы, дурачье, находку если не века, то сезона чуть в отвал не выкинули. Имейте совесть, давайте поприличнее. – Андреич перехватил у Бэрримора флягу с ягодной бражкой и от души хлебнул. – А героиня наша где, с лейкой и блокнотом которая? – Шурка-то? В город уехала. – Обиделась, что ли? Вадим смутно помнил – кажется, немного наорал на журналистку в запале. Возможно, даже матом. Впрочем, Шура тоже за словом в карман не полезла. – Не, она в редакцию помчалась, – криво усмехнулся Генрих. – Ты ее не знаешь еще… Завтра не будет ни тебя, ни Виноходовой, ни тем более нас, одна Шура, Индиана Джонс в юбке, и ковчег… то есть, цера Завета. У Генриха и Шуры были давние и непростые отношения. – Ну, это мы еще посмотрим, – пожал плечами сам не чуждый тщеславия Терешонок. – Текст получилось разобрать? – поинтересовался Ридли. – Пока не пытался, оттягиваю удовольствие. – Ну-ну. Шел по деревне, сладко потряхивало. Сегодня он держал на ладони эту легчайшую, но на самом деле – очень тяжелую и твердую вещь: под покоробленной и будто смерзшейся кожей лежали древние слова на его родном языке. Что там могло быть сказано? Наверное, что-нибудь про кади зерна и хвосты мягкой рухляди, какие-то бытовые подсчеты, но теперь ни один визитер из Европы или остальной России не скажет ему – а откуда вообще здесь Новгород? Где Новгород и где вы, дремучая Ленобласть, шведская окраина? В такие моменты ему хотелось надавать гостю в лицо, но теперь он просто покажет рисунок, а может, ткнет в иллюстрацию к своей публикации: дощечка, чехол с ушком и слова про каких-то стреляных ижорцами белок и битого тевяка. Лейтенант Ворон вздрогнул и посмотрел с пугливым интересом. Дружинники по-свойски располагались в редакции газеты «Местное время». Вместе с листьями по комнате летали факсы и распечатки, бодро сгребаемые в кучи; кучи – в корзины; корзины – вон. – Ну, что еще? – человек обернулся, посмотрел внимательными маленькими глазами. – Какие лошади, к бесу? Я сказал – на колбасу! Всех! Всех на колбасу! На сардельки! – На сосиски, – из-за плеча лейтенанта. И робкий гогот. Солдатня. – Ма-алчать! – красные глазки метнулись вверх, потом на Ворона. – Кто? А-а-а, из этих! – он указал пальцем в пол: – Местный, да? Сочувствуешь? Ворон ошалело сморгнул: – Колбасе? – Ма-алчать! Шуточки, да? Шутим? Как звать? – Ворон. – Ворон? Это что? Птица?! На колбасу! – На окорочка, – поправили от дверей. – Ма-алчать! Боровушек, да? Мы тоже шутить умеем! Ворон, говоришь? Квадратный человек сжал челюсти и тихо качнулся вперед на плотных кривых ногах. Скрипнули половицы. Сквозняк слизнул со стола забытый фантик. Данька услышал, как дышат ему в спину; соображал, как ответить: явился по предписанию к месту службы. Как-то так. «Честно мени скажи, як тоби звати». Обмахнул кончиком языка губы. Хлопнул глазами. Поправил очки. Кивнул. – Ворон, ну да. А что ж ты вье-ошься!.. (в голос). Капитан боязливо отодвинулся. – Заткнуть? – чуть придя в себя, спрашивал конвойный, тщетно пытаясь перекричать звонкий голос лейтенанта. Капитан, не отвечая, дослушал до конца. – Я зарисовала общий вид, а вынимать боюсь… вдруг она рассыплется. – Отлично, – похвалил Андреич, разглядывая рисунок. – Я к тебе сейчас Генриха пришлю, ежели он не накидался еще. Он не только рекон, но еще и реставратор замечательный, обучен вежливому обращению с подобными вещами. Зарисуешь тогда еще и дощечку… И сделай мне, пожалуйста, копию, – попросил он Альку. Генриха он встретил сразу за деревней – слегка подвыпивший и грустный, тот брел ночевать в избу. Предложение поработать над находкой мигом его взбодрило, – сейчас, схожу за стафом и к Алевтине, – закивал он. Но тут же какая-то очередная меланхолическая мысль овеяла его лицо. Генрих поймал товарища за пуговицу на кармане гимнастерки и, покручивая ее, спросил: – Как ты думаешь, она настоящая? – Кто? – не понял Андреич. – Цера! Ну не Смирнова же. – А с чего ей не быть настоящей? – рассердился Андреич. – Да просто как-то не верится… – А что ты вдруг про Смирнову? – Да девки там все трещат про нее и про тебя… У нас же тут две примадонны – ты и Серега, но он кремень, жена в городе… – А я – нет, – закатил глаза Терешонок. – Что ты сам как баба, ей-богу. На Шурку твою не покушаюсь, не боись. Генрих густо покраснел. – Молодец. Люблю народные песни. И похлопал Ворона по плечу. – А вы? Чего встали? Зовите секретаря или кого там? Сейчас приказ оформим. Сел за стол. Достал папку. Начал что-то листать. – Что здесь за хлам везде… – ругался капитан себе под нос. – Офис, что ли, какой-то был? – взгляд на Ворона; из-под бровей. – Газета? Редакция? – Нет, это в предыдущей… Редакция. – Как часть называется, знаешь? – спросил капитан. – Знаешь, какая честь тебе? – Дружина? – с недоверием осведомился Данька. Снилось это ему уже где-то, что ли. – Вот именно. Особое подразделение внутренних войск, Гвардейская Дружина. А ты у нас совсем зелен никак? – Призвали месяц назад, – кивнул Данька. – А чё к нам? – Я стреляю… – залепетал лейтенант. В Хабаровск все еще не хотелось. – Хрен с ней, со стрельбой. Так ты лошадей любишь?.. Меня тоже с конины воротит… – задумался. – А что, будешь у нас главным над лошадями! Данька очнулся на конюшне. Он никак не мог отвязаться от ощущения, что все это ему мерещится. Какие, к бесу, лошади? – хотелось взвыть Ворону. Ну какие, к бесу? На колбасу? Вороную, караковую, трех гнедых, двух рыжих, серого, солового, остальные масти затрудняюсь описать, но и их тоже по случайности спас от колбасы лейтенант Ворон. Гвардейской Дружине придали в том числе и ведомственную конюшню, последнее время более известную как прокат, – берешь лошадь на час и упражняешься. Что делать с хозяйством, было непонятно, но шпоры на ботинках у дружинников обязывали. С чего капитан Александр Петрович решил, что Данька лошадей любит? А ведь угадал. – Да она сама бы рада, курва, – с внезапной злостью сказал он. Вадим не нашелся что ответить, махнул рукой и зашагал к берегу. Над заливом тлел весенний закат, с деревенской горки виден был заросший коротким витым сосняком берег. Прошел мимо армянского магазина до заброшенной заправки, сбрел по легкой ветвистой дороге к рыбацкой пристани. Молчали ржавые траулеры, пирс растрескался, дальше был предусмотрен причал. Причал обрушился в медно-серую волну, и рыба на самом деле кишела, но жрали ее только чайки цвета подмокшего асфальта, с белым исподом, злые и жадные птицы. От ближнего грузового порта плыли нефтяные пятна. Порт начали строить несколько лет назад, поговаривали, что значительную долю инвестиций обеспечил крупный питерский авторитет; с каждым годом его щупальца перекидывались ближе к дорогим ему местам. Росли промышленные корпуса, возникали поселки строителей, говорящих на чужих языках. Люди жили в коробках и работали за еду; это была история, которая никак не могла вдохновить его… ну а что бы ты здесь построил? – будто услышал он закономерный вопрос, заданный почему-то Алькиным голосом. Ладно, пусть будет порт – уже почти построили, не ломать же, – мысленно отвечал он ей. Но пусть бы оттуда отчаливали не суда, нагруженные цветниной, и не толстобрюхие танкеры приползали насосаться нефтепродуктов… ну, по крайней мере, не только они. А шли бы к нам белые паромы из соседних стран и даже лайнеры из стран далеких. Пусть бы залив ожил, побежали по нему корабли и парусные лодки, пусть бы люди с лайнеров пересаживались на небольшие красивые суда класса река-море, а может быть, и в отстроенные реконструкторами ладьи и драккары, и отправлялись смотреть Кронштадт, Петербург и дальше, через Неву к крепости Орешек, затем по Ладоге в устье Волхова к Староладожской крепости-городищу и самому Великому Новгороду… В Ладогу класс река-море не выпустят, – ехидно замечала ему внутренняя Алька. – А к Новгороду по Волхову они, скорее всего, шлюзование не пройдут, там ведь Волховская ГЭС, первенец электрификации и машиностроения. Ворон болтался по конюшне без дела в новенькой форме, когда наткнулся на угрюмую девицу – свитер, галифе. – Привет, – сказал он неуверенным голосом. – Ну, здорово, – ответила она и подбоченилась. – Ты кто здесь? – нашелся Ворон. – Варя. Конюх. Сержант. Ворон прищурился. Варвара хлопнула попону на спину поджиревшему сизому мерину и обернулась к Даньке. – Седлать умеете? Что значит – немного? Наполовину умеете? Ладно, сейчас приготовлю и поедем их гулять. Мягкое облако прислоняется к дальней крыше, как конь к забору. То, что происходит этой осенью, довольно неприятно; время пришло в себя и показало зубы. Хотя, если посмотреть, – с улыбкой размышляет Данька, забравшись на чердак конюшни, – то происходит торжество марксистского положения – бытие вырабатывает подходящее для себя сознание, мифологию, символическую систему. И система эта – от шпор на ботинках гвардейцев Дружины до мессы по центральным телеканалам – безусловно стоит своего Парижа. – Прочитал я твою антиутопию… Это ведь только начало, верно? Они сидят в новооткрывшемся литературном клубе с Петей Мыскиным, местным когда-то журналистом, ныне живущем на чемоданах: ему светит место в столице. Петя политобозреватель, сделавший себе имя в сетевых журналах. – Забавненько… Дружинники в галифе… Хм. Надо запомнить… – Петя оглядывает веселыми глазами обеденный зал клуба и слегка скучнеет. Во-первых, ему никак не несут борщ, во-вторых, во время, далекое от прайм-тайма, в клубе совсем нет девушек, которые могли бы обратить на него внимание: такого молодого, замечательного, прямо завтра уезжающего в Москву. Да что ты цепляешься-то?.. Ну хорошо, проведем скоростную жэдэ-линию пассажирскую из порта на Петербург, остановки – Копорье, Сосновый Бор, форты, Ораниенбаум, Петергоф… ну и сюда можно веточку, чтоб местным удобнее добираться. – Прекрасно, только на этом вся твоя любимая здешняя дикость и закончится, – вредничает Алевтина. – Понаедут сюда дачники из Питера, кто-то и жить останется, отгрохают особняков на высоком берегу, откроется пара торговых центров с фитнесом и кино, ижорцы твои любимые устроятся туда работать кассирами и администраторами зала, окончательно забудут и рыболовство, и свой язык, будут ходить в униформе и кричать – свободная касса! А, это в Макдоналдсе. Но и Макдоналдс тоже откроют, будь уверен. Вадим в сердцах прихлопнул нахалку, внутренний диалог прервался, осталось только смотреть. Солнце скрылось, последний свет сумерек оседал на иных предметах – светлых камнях, ракушках, бетоне, а другие, наоборот, стремительно наливались мглой. Теперь заговорил уже сам пейзаж: на пасмурном ижорском берегу сложены груды камня; поверх камней сохнут сети. Не весна, а мокрая, мрачная осень, тринадцатый век. Отряд выбранного новгородцами полководца, Александра Ярославича рода Рюриковичей, впоследствии известного под позывным «Невский», договаривается на территории укрепрайона Копорье со старшинами ижорских земель. Набрякшей свинцовой плитой лежит залив, а над ним мерцает беспардонная северная лазурь, проблесками отражаясь в изгибах ленивых волн. Густым и гибким ворсом топорщатся ельники; на север стремятся утки, журавли, гуси, а с севера – предприимчивая и жадная свейская родня, которой надобно наконец показать, чьи в лесу шишки… А вот годы накануне другой войны – и на этих волнах кипит работа, воздвигаются пирсы, грузовые баржи тащат щебень, песок, металлические опоры, а лес валят прямо на берегу, где должен встать Солнечногорск, новая база Краснознаменного Балтийского флота, вот уже построен аэродром и птички морской авиации закружили над вечно шумящей под ветрами темной хвойной братвой, а кое-где из кабины видны просветы березняков и пятна ольшаника, и долгие верховые болота, где следы от тяжелых танков останутся еще и в будущем веке, сам недавно набрел… А вот на макушке тяжелого лета горит-полыхает Кингисеппский укрепрайон, и, цепляясь за берег, отползает на восток наша восьмая ударная, и редкому самолету удается взлететь с бетонной полоски посреди леса, лежат вбитые в землю крылатые машины, полыхают ангары: их остовы тоже сохранятся далеким приветом аж до развала СССР, когда предприимчивый председатель военно-морского садоводства, обживая разбитый аэродром, разместит на ладонях бетонных полос и внутри ангаров дорожную технику. – Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все? Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает. – Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит: – Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов. Но снова весна, черно-серебряные вороны танцуют в тумане над лесом. На полуобрушенном пирсе хочется закурить; из сторожки у проходной остановленного рыбзавода рвется ропот Михея и Джуманджи – «Это война», – говорит Михей. Опять война? Да нет же никакой войны, – сопротивляется этой мысли Вадим. – Нет и не будет. – Просто у нас она всегда рядом, – снова просыпается Алька, на этот раз ее голос тих и печален. Вадим не заметил, как истаяла короткая майская ночь; утренний воздух зализывает беспокойство; свежими шрамами бугрятся волны, становится холоднее. Поднимается, вскипает ледяной ветер; неужто мы – последнее поколение, что чувствует нечто подобное? Солидарность с этой землей почти биологического характера – как у лося или волчьей стаи, – спрашивает он у Алевтины, но она не отвечает на этот раз. – Да я… – краснеет Мыскин. – Там по каналу «Культура» ретроспектива. – Что ты нервничаешь? – Ворон приподнимает бровь. – Смотришь телевизор… Ну и что? Ты так заерзал, будто я тебя в публичном рукоблудстве уличил. В общем, дальше можно и не продолжать, но… Смотри, телепрограммка… ну и вообще ящик. Видишь ли, я любопытен. В отличие от тебя, мне интересно общаться с так называемым «народом». Кстати, вот уже в нашем привычном расслоении восприятия – мы-они, есть что-то в корне… несовременное. Будто мы до сих пор под Николашей живем – страшно узок их круг, страшно далеки от народа. И так далее. Ну, ладно. Так вот. Среди этого самого «народа» – ты встречал когда-нибудь того клинического, беспримесного пошляка, на которого рассчитан телевизор или эта, к примеру, газетенка? Я – нет. Получается, этот монстр существует только в воображении тех парвеню, что вскарабкались на зарплату в несколько американских тонн, сидят там, ноги свесив, а на остальных гадят, с выражением. Самое гнусное – что на них даже давить не надо; все сами с удовольствием сделают. Это не умозрительное построение; я на себе эту атмосферу почувствовал, и самое неприятное – что-то во мне на нее откликнулось, заерзало. А ведь так называемая массовая культура – это современная мифология. Мифология, как нам известно с доколумбовых времен, есть средство интеграции в социальность и даже средство ее моделирования. Зачем кому-то потребовалось искусственно навязывать собственному народу матрицу дебила? Возьмем выше. Весь этот глянец-полуглянец, ситигайды разные, планы на вечер. Там тоже рулят люди, искренне презирающие Васю с Просвета, но все их усилия при этом направлены на них, вчерашних Вась. На то, чтобы объяснить, как им перестать быть Васями и стать – кем? Людьми, одержимыми постоянным внутренним комплексом – что-то вовремя не купил, не посмотрел, не сходил, куда надо. Кому – надо? Культура – важнейшее средство изменения общества, но у меня вызывает сильные сомнения, во-первых, чистота рук тех, кто тасует ее, как сдачку в покере, а во-вторых, их компетентность. Людей все время пытаются куда-то слить; конвертировать человеческую энергию в какую-то херню, вроде просмотра нового сериала или поедания виноградных улиток в правильном месте. А ведь на телевизор или эскарго авек вин блан еще надо заработать; это мы с тобой жрем улитки на презентациях, а Вася гробится целыми днями в вонючем офисе – и для чего? Чтобы съесть улитку? Бред. А пока люди маются всей этой навязанной им ерундой, кто-то решает их будущее. Возводит в культ самые тупые, инертные человеческие свойства. Этот опиум хуже любого другого, потому что он даже не предполагает возвышения и прорыва. В условиях давления через религию или идею можно найти опору в личной вере. В собственном понимании идеи. В освоении благ нет никакой идеи. Их может быть больше или меньше, но качественной разницы никакой. Здесь нечего ловить. Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток. И телевизор рано или поздно надоест… И ведь ладно было бы все ровным слоем в шоколаде – так ведь в каком-нибудь городке на Байкале людям поднимают зарплату только к приезду федерального начальства, а жаловаться ходят к местному смотрящему. Да что я тебе рассказываю… И вот люди днем ходят решать вопросы к смотрящему, а вечерами пьют разбодяженный спирт, а им еще по телеку впаривают про гламур. Есть от чего обидеться и заскучать. Может настать момент, когда все эти планы на вечер расползутся, как газета в сортире, буковки поплывут и сложатся в нечто совсем неприятное. Вытряхнув из отросшей полевой бородки росистую взвесь, он пошагал наверх, в дом старосты местной общины. Галина Ивановна как раз достает из печи запекшуюся с вечера кашу. Цера лежит на столе, брошенная. Вадим не успевает возмутиться небрежностью. – Это что ж получается? – спрашивает Галина Ивановна. – Моему дому сто пятьдесят лет. А этой штуке, значит, полтысящи? Или больше? И почто там написано? Вытирает руки полотенцем, наклоняется, разбирает буквы. – Что-то понимаю, – смеется. – Про вас и написано, Галина Иванна, про вас и про нас. – Вот ведь. Присаживается за дощатый стол. И начинает – как поет, как вместо радио. – Дому, значица, сто пятьдесят годов. Это значит, что он был построен хорошо. Вот на этих крюках висели сети. Вот с этого берега мы выходили на промысел. Вот здесь в сарае дойная коза Валентина, а в стойле – конь по имени Власий. В бочках – капуста и салака. А вот в эти сосны клали рыбу, чтобы птицы небесные ее съели и передали нашим мертвым. До кладбища далеко, да и не ухаживают особо ижорки-толопанки за могилами – не принято, разве что поесть им принесем на родительскую субботу. Богу – богово, кесарю – кесарево, живым – живое, а мертвым – остальное все, их мир куда больше нашего – так ведь? Вот каша, да и сто грамм тебе, Андреич, на опохмел найдется; а не был пьян – так просто так выпей. Было нас в семье пять сестер; одна уже умерла. Вадим, соглашаясь, пьет водку, ожидая, что после бессонной ночи потянет на боковую – покемарить бы пару часиков. Заедает душистой пшенкой с домашним маслом, чуть подсоленной и пахнущей дымком. А хозяйка все продолжает гутарить, он не особо вслушивается, но… – А цера-то эта, Андреич, точно про вас написана. Так и ваш товарищ сказал. – Какой-такой товарищ? – Да вот этот бледненький, нерусский. – Да русский он, Галин-Иванна, назвали так родители зачем-то. Что сказал-то Генрих? Не хочу его будить сейчас. – Так а вот он даже написал тебе на бумажке, я прибрала бумажку-то, а вещь трогать не стала, не ровен час рассыплется такая старинная старина. Вадим берет из ее рук блокнот Генриха, в котором на первой странице написано: «аля лубит мертвеца сосет вадимого конца». И в скобочках: акростих. – Что это, блядь, такое? – шепотом спрашивает Вадим. – А вот пес его знает, Андреич. – Так же шепотом отвечает хозяйка. – Но все, как ты говорил. Про вас. – …Вангую, что это Шурка, стервозина, провернула. Не одна, конечно, у ней ни ремесла, ни мозгов не хватит новгородскую мову подделать… А тут не идеальная, конечно, но довольно мастеровитая стилизация: Аредежи 5 белок – Лопинков белку задолжал – Ястребинц куницы и пшено – Лентий там 10 кадий пшеницы – У Жидилы куница – Бобр 2 куницы – Игучка кадец солоду – Твердята должен – Моуж Пелгусий пороучилса… Я даже помню, из каких примерно грамот эти фрагменты понадерганы. А «муж Пелгусий» – это еще один тебе приветик, если не догадался, как фану мужа Александра позывной «Невский». Признавайся, трахался с нею? – С Александрой? – Ну не с Александром же. Хотя… – Ген, давай уже мимо шуток. – На культуру потребления ополчился, а? – усмехнулся Петя. – Оставь кесарю кесарево, а народу – его телесериалы. И молись, чтобы они не отвлекались. …Данька толкает носком ботинка оконную раму – та рассохлась, скрипит, ни на одну щеколду не застегнута. На чердаке сложены старые попоны, сапоги без подметок. Поэтика запустения. Низкое окно с выбитым стеклом выходит в Орловский парк, и ветер близко – руку протяни и дотронешься – шевелит плотные, желтоватые, заскорузлые по началу осени восковые листья тополей и дуба. Назавтра после этого разговора Петя уехал в столицу; через неделю прикрыли клуб. В следующий его приезд они сидели с Мыскиным уже в кофейне, и Данька осторожно осведомился, не связано ли закрытие клуба тоже с какой-нибудь такой… нечеткой или неправильно выбранной позицией – все-таки там и диспуты проходили, и все дела. Мыскин звонко расхохотался на Ворона пенкой от капучино. Ой, ну Дань, ты наивный. Наверняка у разгильдяев лицензии не было на водку или что-нибудь в этом роде. Вскоре после этого Данька загремел в армию, и Петя если и приезжал еще в город, то это проходило мимо него. Никакой политики, – в первый же день объяснил ему капитан. Мы, лейтенант, с бандитизмом боремся и с чурками. И с коррупцией. Ну, и по мелочи там, конечно: это если партия прикажет. Данька пока по мелочи: уже две недели командует лошадьми. Выводит их по утрам на прогулку – вдвоем с конопатой Варькой – и ощущает свою новейшую историю как сюжет; а в этом сюжете не ощущает ничего лишнего. Его обязанности заканчиваются после обеда – для Варвары он с одной стороны – начальник, с другой – интеллигент. Белоручка то есть. До нормальной работы его заботливо не допускают. Сержант Варя возится одна, иногда рычит на вечно пьяненького сторожа Фомича. Варвара – неухоженная девица лет двадцати, с отлично развитыми мускулами на бедрах. Русые волосы, короткая комсомольская стрижка. К вечеру на конюшню подтягиваются две-три похожие на нее девицы – из тех, у которых тинэйджерский возраст без перехода сменяется… бальзаковским? Нет, Данька мусолит это слово на языке и даже смеется – до того оно не подходит. Как раз сейчас одна из них – жирненькая, неспортивная совершенно, лихо гарцует по двору на Помехе – злой стерве-кобыле, четырехлетке. Данька к Помехе и подойти-то остерегается, непредсказуемая тварь – ластится, морковки просит, а потом зубами – клац! И пол-ладони нету, Данька это очень живо себе представляет. Вадим запустил пальцы в волосы и покачал головой. Они сидели в опустевшей девичьей спальне, где после трудов праведных прикорнул было Генрих. Шура свинтила, Оленька и Тесса зависали в полевом лагере, Алька… – Алевтина, кстати, уехала еще вечером. Вернее, ушла. – Ладно, не до нее сейчас… Я вот думаю, какой мы сегодня будем иметь вид вместе с Виноходовой, когда журналисты явятся. – А Шуренция уж постарается, чтобы сюда целая делегация прикатила, будь уверен. – Одно утешает – Ольга Николаевна это безобразие своими глазами не видела, поверила мне на слово, так что мне и отвечать. – Ты прям верный рыцарь Виноходовой. Ей, между нами, тоже надо бы пиариться с меньшим энтузиазмом, несолидно как-то. – Это тут причем? – При том же, что ты ни одной дырки не пропускаешь. Шурку трахнул, с Оленькой мутил, к Смирновой подбираешься, Тесса тоже небось прошла, так сказать, инициацию… – Блядь, Генри, мы тут мой моральный облик обсуждаем или придумываем, как выбраться из этого говнища? С Оленькой на втором курсе было, а Смирнову я и пальцем не трогал. – Да потому что она с припиздью изрядной, только это и… …Катающихся по полу и раздающих друг дружке тумаки молодых археологов разлила водой подоспевшая Галина Ивановна. После чего, выпив по мировой чарке, товарищи отправились в лагерь расследовать фальсификацию века. За холмами торчат острыми бородатыми клинышками елки. Дальше, – фоном, – брусничный закат. Алькины ботинки цокают по старой брусчатке. Когда они с Генрихом расшифровали эту, как он выразился, срань Господню, она какое-то время тупо смотрела на бумагу, потом встала и пошла в спаленку. Быстро собрала вещи – было бы что, и попросила у Галины Ивановны расписание. Ты куда намылилась? – сумрачно хмыкнул ей Гена. На автобус, – просто ответила Алька. Наш-то ушел уже, – озабоченно покачала головой хозяйка, – есть еще котельский через Нежново, он попозже идет, но дотуда напрямки километров пятнадцать… Варька закончила прибираться в стойле у Помехи и тоже вылезла на двор. Открыла зубами бутылку пива, протянула ее лейтенанту. Открыла вторую – для себя. Хмурится. – Что такое, Варь? – мягко спрашивает Данька. Варвара дергает волевым подбородком. – Тучи вон. Нагнало. Погода завтра испортится… – Варька из пиетета перед лейтенантом подбирает приличные слова вместо тех, что не очень; как «ты» на «вы» заменяет. Выражение лица озабоченное. – Совсем, – добавляет она, – совсем испортится. – И дождь пойдет, наверное, – рядом возникает пацан неопределенных лет – по росту только скажешь, что пацан – лицо как у старушки, сигаретка меж зубов. Варя недовольно смотрит на него. Тот улыбается – и это выглядит по-настоящему страшно, как если бы хэллоуинская тыква вздумала заискивать. – Пивко, а, Варь? – говорит тыква. – Здравствуйте, Даниил Андреевич, – протягивает Даньке ладошку. Данька демократично здоровается и даже бутылку отдает: – Угощайся. – Смирнова, не дури, – повысил голос Генрих. Но она не дурила. Она просто вспомнила кое о чем и поняла, что загостилась. Теперь она постепенно поднималась от высокой деревни еще выше, на восток и юг, в сторону соседних Горок, за которыми ей нужно было перевалить береговую гряду холмов и спуститься в лесистую низину. Примерно так она помнила по карте. Пока же по левую руку расстилался тихий сегодня ввечеру и какой-то даже нежный залив с дремавшими у старых пристаней рыбачьими суденышками. А наверху ветерок носил дурманящий аромат рано зацветающей черемухи. Значит, скоро похолодает – отметила про себя Алька. На дороге в Горки было пустынно, только раз мимо прогрохотал фургончик из местного лабаза. Море с каждой сотней метров разворачивалось все шире, а запах черемухи сменялся духом сосновой хвои и поднимавшейся вместе с ветром от залива легкой солоновато-гнилостной нотой. На очередном повороте пейзажа она не выдержала – остановилась, всматриваясь в даль, не омраченную здесь даже темной ниткой противоположного берега. Хоть и говорят, что в этой части Балтики приливы практически неощутимы, но ей явственно казалось, что море постепенно поднимается, будто наполняясь энергией вздоха. А ведь это ты его забрала, – подумала она, обращаясь к набегающей далеко внизу волне, как к сопернице. – Тебе отдали, но ты-то взяла. И не отпустила. Варька неодобрительно смотрит на лейтенанта. Тыква, которую зовут то ли Пашкой, то ли Саньком, прибился к ним не так давно и даже среди лошадиных девиц считается парией. Пашка-Санек делает затяжной глоток и протягивает Даньке пиво: – Спасибочки. Борьба между демократизмом и брезгливостью завершается вничью – лейтенант берет бутылку обратно, но пить не решается. Варька насмешливо смотрит на него и кричит: – Эй, на Помехе! Пивка не хочешь? Лейтенант, наконец решившись, прикладывается к горлышку. Девица подъезжает, Помеха почти прижимается к Даньке боком, он отступает назад, Варька протягивает подружке свое пиво. Девица на Помехе колышет ногами на уровне его груди. Все молчат. – Слышь, Тань, – говорит Варька. – Завтра нам Самсоновых приведут. – Пиздишь, – уверенно отвечает Таня. – Ни хуя, – ободренная примером подруги, Варвара расслабляется. – Вон, Андреича спроси. Ихние вчера приехали, Самсона и все цыганье евонное на грузовик погрузили и увезли со всем барахлом. А лошадей ихних, я думаю, к нам определят, куда их девать-то? – На колбасу, – хихикает юноша-тыква. Данька подмечает, что тыква и капитан Александр Петрович мыслят в одном направлении. – Да не, на хрен им такая колбаса. Они ж не азеры, – резонно замечает Варька. – А кто они? – озадачивается Татьяна. – Ментов здешних я почти всех знаю, – хвастается Таня и вопросительно на Даньку смотрит. Помехе уже надоело стоять, она машет хвостом по морде Даниилу Андреевичу. – Лошадь на место заведи, – по-хозяйски подмечает Варвара, – и продолжим. Диксусию. И не отпустила, и не отпущу, не отпущу, – слышала она долгий и тихий шепот. Разве что наиграюсь, натешусь, отшлифую по-новому, так что и не узнаешь. Косточки белые, ласковой шершавости, не отличишь от кусочка плавника… проденешь в дырочку ремешок, будет тебе оберег, будешь на счастье-удачу носить – ха-ха! А помнишь, как тебя взяли на тайные похороны возлюбленного? Любимого, да не того! Взяли два бойца, одинаковы с лица. Посадили в джип и повезли на Красненькое кладбище. А там уже могила свежая, домовина закрытая наглухо заколоченная, крест на первое время железный, венки зелено-пунцовые, братки пунцовые тож, и сам Борис с испитым за три дня лицом. Похоронили, выпили на месте, потом еще в кабак собрались, да ты не поехала. Тогда он подошел к тебе и сказал – Аля, чтоб ты знала, за Мишку я посчитался. Помолчал. Правда, не с тем. А ты и так уже знала с кем. Позвонила тогда, когда все еще были живы – в ее, понятно, дурной голове, в тюрьме или с сумою, за накрытой родней поляной или в снежном поле в обледенелой шинели – но живые. Чужой взрослый голос в трубке – нет его. Сами ищем. Пропал при исполнении. А вы, кстати, кто? Она медленно нажала отбой соединения. Оделась, не сразу попадая в рукава, и пошла к сестре. Вероника была в больнице на дежурстве. А почему ты думаешь, именно к нам? Город большой… Не знаю, – зуб на зуб не попадает, – но мы позавчера где-то здесь были. Вероника внимательно посмотрела в лицо сестры, у которой губы двигались медленно, не совпадая с произносимыми словами. По спискам надо проверить… Пойдем в справочное. Они посмотрели сначала реанимацию, потом журнал всех поступивших. Алька все время возвращала себя к мысли, что смотреть надо двоих. Обоих. Чувства избирательны до эгоизма – кто-то становится частью тебя, а кому-то не свезло… Не свезло вчера молодой женщине после бытовой пьянки, дедушке с инфарктом, парню Данькиных лет в автомобильной аварии. Но все они были с именами и фамилиями, хоть и в холодильнике теперь. Даньке становится смешно. Самсоновых лошадей им не привели, зато Таня появляется на следующий день к обеду и говорит, что у нее юбилей. – Юбилей – это сколько? – спрашивает Данька. – Юбилей – это что? – интересуется мальчик-тыква. Поскольку спрашивают они почти одновременно, Таня затрудняется, кому отвечать, и только застенчиво выкладывает на стол в раздевалке пять помидоров, палку колбасы и буханку хлеба. Следом из клетчатой «челночной» сумки появляются две бутылки водки и бутылка «Алазанской долины» с пластиковой пробкой. То еще пойло. – Вы ведь вино любите? – предупредительно спрашивает она у Даниила Андреевича. Теперь уже он не знает, что отвечать. Ага, вино. Кино и домино. В раздевалку входит Варька, бросает на стол стек и стучит сапогом о сапог – сбивает прилипшие опилки, ну и навоз, конечно. – На травку пойдем? – спрашивает она у Даниила Андреевича, оценив ситуацию. – А что, – задумчиво говорит Данька. – Пойдем. Через четверть часа они сидят на берегу речки Стрелки. Осень затягивается: уже конец сентября, но листья на тополях зеленые по-прежнему, только слегка пыльные, заветрившиеся. Кавалерист-девицы даже ради десятиминутной прогулки не бросают своих скакунов, и две лошади – Помеха и серый орловец Анжар пасутся рядом. Таня наливает Даньке вино в пластиковый стаканчик. – Слышь, лейтенант, – говорит она. – Мне интересно – всех цыган и хачиков выпрут теперь или… оставят немножко на расплод? Таня серьезна. – А тебе зачем? – спрашивает Паша-тыковка. Все-таки Паша, как Данька теперь выяснил. Погода ясная, и на речке лежит веселая солнечная чешуя. Солнца уже не видно за деревьями, но оно разлито в воздухе. Данька думает – забавно, что солнце есть целый день, но замечают его обычно только на закате. – А ты себя не накручиваешь? Что с ним могло случиться-то? С коня разве грохнулся… – не вовремя влезла Вероника, пролистывая уже гинекологические страницы. Алька посмотрела на нее, как на чужую, аккуратно сняла бахилы и опустила в мусорное ведро. Хлопнула дверь справочной будки. – Что ж ты так с девкой-то, – с укором посмотрела на Веронику старенькая Порфирьевна, бывшая операционная медсестра, теперь осевшая в справочном. – Да ну, выдумала себе что-то из головы, теперь страдает. Творческая натура. – Вероника раздраженно захлопнула журнал. – Все мы что-то из головы… Кроме головы-то и нету ничего. Порфирьевна поднялась с легким кряхтением, пошла за Алькой. – Желтые страницы справочник взяла и пошла по справочным всех больниц, – наставляла ее. – Может, и найдешь. Возраст примерный говори, это иногда непросто определить. А если военный он, то на службу еще ему позвони, они обычно своих ищут. Ну-ну, девонька… мужик он всегда так – вляпается в дело, а нам потом… …А потом увезли его на залив. И на льду оставили. Ой, меня что-то до сих пор колотит, – пожаловалась ей Лариска, вернувшаяся с похорон лишь пару дней спустя. В отличие от Альки, она не упустила возможности зависнуть со взрослыми парнями. Позвонила, попросила принести ей пива и от головы чего-нибудь. – Нету меня! – крикнула в коридор. Мать в очередной раз звала Ларочку к телефону. Скрипнула дверь – в комнату просочился раскормленный пегий кот, прыгнул на диван к Лариске, она отогнала его локтем. – И этот… Юниор, блин. Названивает теперь. А он мне, честно, вообще не понравился. Тупой какой-то. Вот Боря – другое дело, конкретный парень. Только он все пил и на меня даже не смотрел. Пришлось с Юниором замутить. Потом из кабака еще в бильярд поехали, там тоже бухали, потом на хату, там мне Юниор все и рассказал… Алька, может, тебе тоже выпить? – наконец встрепенулась Лариска, протянула подруге бутылку с «молотов-коктейлем», бормотухой такой сладенькой – Алька в своем анабиозе не разобралась и приперла вместе с пивасом. – Неважно, – сначала говорит Таня, но потом колется: – Мужик у меня был, Манас. Азер. Слыхал, кабак держит? – Нет, – говорит Данька. – Неа, – вторит Пашка. – Тань, я интернационалист, поэтому не одобряю, – решает Данька завершить диксусию и помидором закусывает. – Но новый проект мира практически безупречен в своей аскезе, – внезапно добавляет он. Таня значительно кивает и смотрит на речку. После двух часов неформального общения она кажется Даньке почти симпатичной – если бы не штаны-треники и брезентовая жилетка, вообще не весь обидный и жалкий вид, она была бы похожа на девушку с голландских полотен: где комната, окно, тряпочка на стене и тщательный гвоздик, и складочки у тряпочки-полотенца четкие, как уравнение на «отлично». А у стола, руки сложив, сидит этакая Таня в чепце, с выпуклым лобиком и безмятежными водянистыми глазками. – Сегодня у меня желание исполнилось, – говорит голландская Таня. – Чтобы день рождения, а баб и мужиков поровну, – поясняет и хлопает водки. И стаканчик комкает в пакет. Водка кончилась. Либо заканчивать, либо идти за добавкой. Он так и торчит на конюшне без дела, начальство о нем будто забыло. По вечерам уезжает по шоссе на юго-запад: жить ему разрешили дома. Новости узнает из интернета; федеральные телеканалы передают шапкозакидательные репортажи о прогрессивном эксперименте по борьбе с преступностью, коррупцией, терроризмом и чуть ли не врагом рода человеческого в отдельно взятой имперской провинции. В помощь городской милиции придана гвардейская часть. Лучшие из вчерашних студентов, вместо того чтобы ехать в Хабаровск, получили шанс послужить родине на местах. Региональный днем рассказывает об улучшившейся ситуации на дорогах, ночью показывают пейзажи, города и туристические веси под вкрадчивый лаунж – новую музыку толстых мужчин и невесомых женщин. Еще – репортажи с бесконечных вечеринок. В сети царит атмосфера интеллектуальной истерики – аналитики наперебой строят прогнозы, на форумах – нескончаемый упоенный визг. Все с воодушевлением ожидают введения цензуры и напоследок отрываются изо всех сил. Как же – наверху в кои-то веки оценили; как плохие новости – тоже новости, так и неблагожелательное внимание льстит. Ночью перед монитором Ворон чувствует себя на аттракционе русские горки – и страшно, и увлекательно, и подташнивает. Он ведь историк, а тут такой прецедент – интересно. Незадолго до полуночи Данька захлопывает ноутбук, вынимает заложенную между книжными страницами заначку и отправляется ловить маршрутку. – А мне Борис денег дал, – задумчиво сказала она, – хочешь, возьми… – Много? – оживилась Ларка. – Я же говорю, конкретный мужик! Да убери ты, с ума сошла! Это тебе грев, как подруге Мишкиной, у них так положено. Алька разжала ладонь, и мятые баксы упали на пол. – Пойду я, Лар. – Да что ты, посиди еще! А может, в город съездим, пиццу съедим где-нибудь? Ну как хочешь. Только ты это… про Каркушу не говори никому! – А если его ищет кто-то? – Ищут – поищут, да не найдут, был да сплыл, как мамонтенок на льдине. Ты не думай, мне его тоже жалко по-своему, просто нехер ему было в полицаи идти, хотя столько дров наломать за пару месяцев – это, конечно, тоже талант нужен… Деньги-то забери! Во чумовая. Ладно, нам тоже пригодятся. Да, Барсик? (гладит кота) Алька бежала по Зорге в сторону Десантников, ветер гудел в опорах ЛЭП; кажется, уже и не бежала, а попросту летела вместе с ним прямо на высоковольтные провода, и они не задевали ее, просто проходили сквозь электрическими разрядами, тугими волнами разрывая материю на все более легкие лохмотья, и в этих клочках тонули и проблески неба, и бледное солнце конца зимы. Странно, но вместе с ужасом я чувствовала род захлебывающегося восторга от того, что твоя жизнь улетела в бескрайнюю тьму и холод будто от моего касания – ведь ты же знал, все знал уже в ту ночь, но чего нельзя себе простить – так этого беспечного сна после ссоры, и того утра, когда казалось, что все впереди, только начинается головокружительная вечность счастья, мокрые весенние ветра впереди, нега долгого лета, холодное и ясное пламя осени, но было-то времени всего на пару шагов, да и те – по белому чистому снегу нескончаемой, навсегда наставшей для нас зимы, в которой нет ничего, кроме того, чего нельзя простить тебе – твоего последнего поцелуя, которым ты, оказывается, пообещал вовсе не эту жизнь, а лишь другую, несбывшуюся. Ворон чесал вдоль центровых улиц по гражданке – плащ-тренч, камуфляжные штаны, темно-синий блейзер, арафатка – и ощущал себя засланным казачком, проводником меж мирами. Никогда еще ему не доставляло такого удовольствия играть ресторанного критика Батманова. Если раньше принятая личина пронырливого модника, завсегдатая тусовок и знатока правильных мест давила и девальвировала то, что он понимал собой, то сейчас на стыке двух неправд его маленькой внутренней истине было почти комфортно. Он ловил неспокойный и веселый кайф от того, что встречающиеся на клубном пятачке знакомые никак не прозревают случившейся перемены. В городе стало меньше людей и намного меньше машин. Богемная молодежь и последние отважные иностранцы проскакивают между барами перебежками, чуть пригнувшись, будто с наступлением ночи все стороны улиц становятся наиболее опасны. С наступлением ночи по улицам вместе с милицейскими патрулями разъезжают наряды Дружины. Парни в кепи и потешных галифе. Веселы, слегка пьяны и постоянно стрекочут семечками. Данька пересекал открытые пространства спокойно и слегка развернув плечи; может, поэтому никто ни разу не потребовал у него документы. Смешно и некрасиво, но его пьянила эта неуязвимость, эта фатальная несвобода, дающая право на свободу в мелочах. Наверное, примерно так должен был чувствовать себя мелкопоместный рыцарь, предавшийся могучему суверену. Он зашел в несколько популярных кабаков, в третьем или четвертом напоролся на знакомую компанию. Вернувшись домой, она упала в горячку скоротечной и бурной инфлюэнцы, а выплыв из нее пару дней спустя, позвонила сначала в часть (ничего), а затем достала справочник, рекомендованный Порфирьевной, и начала обзванивать по карте все медицинские учреждения, расположенные вдоль южного берега. Вторую операцию он помнил еще хуже, чем первую; вернее, не помнил почти совсем, потому что накануне резко скакнула температура, сознание истаяло в горячечном мареве, снились какие-то огромные серые корабли, раскаленные стволы бортовых орудий, удушающий дым, подземелья берегового форта: из проема хода сообщения внезапно открылся вид на море с невесомо качающимися на переднем плане прозрачными метелками иван-чая и плотными гроздьями пижмы, внизу билась о камни мелкая волна и резными лодочками дрожали фигурки чаек. Он соскочил на камни, в несколько легких прыжков спустился к воде, скинул ботинки и вошел в море. На втором шаге ступню пронзила резкая боль. Даниил Андреевич неуклюже взмахнул руками и прошипел русское народное. – Легко не будет, но будет очень, очень интересно, – разглагольствовал длинноволосый мужик с застиранной бабьей физиономией. Данька помнил, что встречал его на умных семинарах в университете. Барышня-журналистка лет двадцати, пьяненькая и трогательная, кивала в такт риторическим паузам и смотрела оратору в рот. Тот не реагировал, ему было очень-очень интересно, но с самим собой. Саша Станишевский, философ и умница, все больше молчал и налегал на водку. Ворону было странно увидеть Станишевского в декорациях безалаберного, но при том довольно пафосного заведения. Французский кабачок, где он застал компанию, пестрел изречениями из эпохи Просвещения, медиа-девчонка чирикала потешные картинки на устилающем стол ватмане, официанты, как один, щеголяли фирменной велеречивостью и жуликоватой галльской искрой в глазах, а выпивка стоила не меньше четырех евро. Станишевский был бессребреником из принципа, и Данька цинично заключил, что Саше наконец начали наливать только за то, чтобы он скрашивал интерьер своим присутствием. Интеллектуал как элемент обстановки. Девочка-журналистка захотела есть; веселый и ласковый халдей подогнал меню. Компания углубилась в чтение. – Вы здесь осторожнее, вашбродь, каменюки сплошняком! – донесся сверху голос матроса. – Подальше пляжик есть с песочком, мы там завсегда окунаемся. …Чего ругаешься? Нога болит? Поболит и перестанет, все уже, все закончилось. Полноватое лицо доктора с характерным носом-сливой смутно знакомо. Пациент пытается приподняться на подушках, опираясь на локти. – А что у меня… Что у меня с ногой? – С ногой твоей по Пирогову пришлось поступить. Вернее, даже с обеими. Некроз далеко пошел, угроза сепсиса. Главное, сам жив остался, а ноги – ну, бывает, и не так еще бывает… Доктор говорит торопливо и, кажется, сам не особо веря своим увещеваниям. Пациент приподнимается, несмотря на сопротивление сильных рук врача, и видит задранные подушкой выше уровня сердца собственные ноги и складки простыни, опадающие в районе щиколоток. Ну, посмотрел? Может, и к лучшему… Теперь так, привыкай потихоньку. Это не конец, не… да что ж ты! Лерочка, дайте ему успокоительное. Да не дергайся ты! Врач держит за предплечья, пока медсестра ставит капельницу. Больной постепенно обмякает. Аванесян выпрямляется, поправляет халат. Вот силушка молодецкая! – комментирует медсестре. – Там девушка в приемном покое спрашивала, не поступали неизвестные его, – кивает на пациента, – примерно возраста. Ищет кого-то своего. – Ну так пусти взглянуть, мало ли… все равно этот герой не помнит ни хера. Даже если и не тот – парень симпатичный, хоть и облез слегка, и укорочен, может, влюбятся еще и детей заведут… я всегда за хеппи-энд. Доброе расположение духа быстро возвращается к доктору Аванесяну; удаляясь по коридору, он даже начинает что-то насвистывать. – Дю лапин а ла мутард! – радостно возгласила барышня. – Лап'aн, – с улыбкой поправил Данька. – Du lapin a la moutarde, кролик в горчичном соусе. – Мне всегда казалось, что для историка этот молодой человек слишком увлекается жратвой, – прокомментировал Станишевский. – А для ресторанного критика? – зазвенела девчушка и поочередно состроила глазки Даньке и Станишевскому. Учитывая, что навеселе она слегка косила, вышло весьма потешно. – Для ресторанного критика он слишком увлекается словами. Лапан. Скажите тоже. Он пробует не кролика, а лапана. А еще вернее будет сказать, что он дегустирует слова. – Логика помогает понять, фантазия – вообразить, эрудиция обеспечивает строительным материалом, – продолжал заливаться длинноволосый, не обращая внимания ни на девушку, ни на лапана, так и оставшегося на столе в виде строчки из меню. – Но всем умозрительным построениям не хватает тактильности, а полевые изыскания в гуманитарной области уже зовутся политикой и куда как чреваты. – Вот что, Вова, – попытался вставить Станишевский. О как. Просто Вова. Вова кивнул и продолжил – мнение Станишевского его явно не волновало: – Знатоки исторической механики отлично осведомлены о статистике нештатных ситуаций – и за руль предусмотрительно не садятся. – Им прав не дадут, – пожала плечами барышня. – Каких прав? – Как на автомобиль. – Все верно, – кивнул Станишевский. – Если руль – тогда права, – и снова глубокомысленно замолчал. Таким она его и увидела – в тяжелом медикаментозном сне, замотанного как человек-невидимка: перебинтованная голова, компрессы на щеках, руки будто в белых высоких варежках. Видны были только закрытые, обведенные черными кругами глаза, высокий облупленный нос, запекшийся коростой рот и часть клочками заросшего подбородка. Все очень красивое. Она смотрела и знала, что красивее человека не видела никогда. – Ваш, – утвердительно сказала медсестра. Проследила ее взгляд. – Ступни пришлось отнять. Михаил Павлович надеялся, что некроз дальше пальцев не пойдет, но общее состояние тяжелое, организм не справился, пошло воспаление… Это тяжело будет, но не страшно, есть такие протезы типа ботинок, знаете… Как его имя-фамилия, скажите, мы оформим. – Даниил Андреевич, – с неожиданным спокойствием ответила она. – Ворон Даниил Андреевич, 13 декабря 1976 года рождения. – Хорошо. Пойдемте, я вам стул дам. Прикорнув на стуле, предоставленном Лерой вместе с одеялом и подушкой, она и не могла мечтать, что проснется от звука этого голоса. – Смирнова… – громче: – Смирнова!.. Ты что здесь делаешь? – тяжелый кашель. – Это уже не смешно. – И, уже глядя в ее проясняющееся лицо. – Только не говори, что сопровождаешь меня в Вальгаллу. – Я… – Дай, пожалуйста, воды. Раз уж все равно здесь сидишь. Взяла стакан с тумбочки, набрала в кулере перед глазами мужиков из остальной палаты. Прошла обратно за ширму. Когда наклонила ему стакан, услышала, как лязгнули о краешек зубы, и неожиданным для себя уверенным жестом завела руку ему за голову, поддержав. – Что ж они сдаются-то тогда… с такой готовностью. Пассажирами. На неуправляемое плавсредство? – спросила девица. – Во-первых, они, то есть мы, все время в состоянии опьянения. Хотя бы собой, любимыми. Ты же, когда пьяна и не уверена, не сядешь за руль? Ну? А тачку ловишь. А может, у водилы вовсе прав нет? Но для тебя это дело десятое. А ты где сейчас, Дань? Чем занимаешься? – Станишевский, как всегда – без паузы перешел на личности. Данька не торопился с ответом: почему-то кажется, что о своей новой работе в приличном обществе лучше помалкивать. Но все смотрят на него, и он жмет плечами. – Зеленым человечком работаю. Общий смех. – Без шуток, – подтвердил Данька. – Меня призвали летом еще. Помолчали. Данька не то чтобы почувствовал себя лишним, но темы для разговора исчерпались. – Ладно, – наконец сказал он. – Пойду ловить. До дома. Неуправляемое плавсредство. – И правда – плавсредство, – засмеялась девушка и посмотрела на Даньку вроде бы даже с интересом. – Смотрите, дождь-то какой. Отсчитав на стол деньги, он поднялся и пошел к выходу. Его проводили без драматизма – только Станишевский протянул руку и сонно порекомендовал быть осторожней. Данька вывалился на улицу: горящий проспект вроде Невского. Воздух, перемешанный с водой, шумит. По асфальту, фасадам хлещет темный, уже почти зимний дождь. Машина с плеском затормозила возле одинокого пешехода – в свете фар блестит его плащ и лицо. Данька назвал куда и быстро согласился платить сколько требовали – под дождем торговаться неуютно. В недрах скрипучей вишневой «копейки» ежился стандартный бомбила с орлиным носом. – Живете там? – вежливо осведомился водитель, перекатывая русские слова камешками под языком. – А что? Так далековато! – улыбается. Ворон любопытно взглянул на парня поверх арафатки. – А ты будто ближе? – О-у-у, – заныл хачик. – Угадай, а? Смеется, подергивая ноздрями. – Перс, – на ходу придумывает Данька. – Зороастриец. Таджик. – Таджик – да, так у вас называют. А вот персов не знаю. Это азербайджанцы, да? – Нет, постой, – смеется Ворон. – Ты на фарси говоришь? Значит, перс. – На фарси, но персов не знаю. Закурив вонючий «Голуаз», Данька начинает пересказывать полуночному персу его историю. К Петергофу водила уже подъезжает наследником Кира и Атаксеркса. «Копейка» проскакивает указатель, но не тут-то было – пост. Подходит парень в кепи и плащ-палатке. Потоки воды летят по лобовому стеклу, дворники – взмах, как вдох-выдох; расчерчивают фигуру постового напополам. Водила опускает стекло, полицай сбрасывает на плечи капюшон, тычется козырьком в окно. Улыбается мокрыми губами: выходи, дорогой. Потомок непобедимых персидских конников бледнеет и сползает с сиденья, устремляясь под дождь. С жалким видом трясет тощий бумажник. – Договоримся? – Гроши свои убери, – рявкает дружинник. – Документы. Регистрацию. В темпе. Водила хлопает коровьими ресницами, нерешительно шуршит кэшем, купюры разбухают влагой; жирные и неподатливые, как скользкие жареные пирожки, выворачиваются из пальцев. – Данила! – орет кому-то в темноту постовой. Звони на отделение, здесь нарушитель иммиграционного режима. Данька просыпается на собственное имя, толкает дверцу машины. Солдат стоит над «копейкой», расставив локти; мокрая плащ-палатка бугрится, и бьют в козырек кепи тяжелые дождевые капли. У парня скуластое и радостное лицо. Таджик перед ним сгорбился и переступает ногами. – Минуточку, – просит Данька. – Да хоть сотню минуточек, – улыбается постовой. – Тебе, земеля, еще до хрена здесь торчать. Пока следующего поймаешь – у! Полицай, веселясь, ерзает на каблуках. Сочная улыбка похожа на половинки яблока. Данька придерживает его вращение и наудачу толкает удостоверение солдату под козырек. Тот ладошкой закрывает корочку от дождя, сверяет фотографию. – Ага, – говорит. – Что тебе ага? – Черный с тобой? (недоверчиво) – Да. Даньке неприятно за потомка Атаксеркса, но возмутиться он не решается. Постовой возвращает ему удостоверение, машет – валите. – Поехали? – спрашивает водитель. С кончика красивого носа падают дождевые капли. Данька кивает, садится в машину и молчит до самого дома. – Здесь. Достает бумажник. – Эй, командир, не надо. – Какой я тебе командир? – морщится лейтенант Ворон, но деньги убирает. Выскакивает, чиркает зажигалкой – дождь прекратился; окна ближних хрущевок темные. Парадная выходит на бульвар Разведчика, красные клены через дорогу уже начинают осыпаться. Деревья как живые – колышутся без ветра. Кленовый сироп, – ловит Данька внезапную ассоциацию. В первый раз навестив его из Нью-Йорка, мама привезла кленовый сироп. – Утку тоже мне подавать будешь? – спросил сумрачно, напившись. – Я бы не хотел… – прикрывая глаза. – А где ты живешь, кстати? Тебе на электричку не пора? – Очень много вопросов. Дань, я разберусь. Я уже взрослая. – Рослая ты, а не взрослая. Аля, без обид. Я не знаю, что ты там себе напридумывала, но я теперь инвалид. И ты еще и наверняка сообщила мои данные сестре. Их передадут ментам уже завтра. И, – вуаля, – я уже не просто инвалид, а инвалид под следствием. То есть съебаться поскорее – это наилучшее, что ты… Пациент неожиданно взвыл. – Ой, я нечаянно, – ровно сказала Алька, убирая руку с его замотанной кисти. – Думала просто тебя поддержать. – Вижу в тебе недюжинный садистский потенциал, – отвернул искаженное лицо. – Раз уж все равно меня расшифровали, сделай милость… позвони, пожалуйста, Екатерине Игоревне. Бабушке моей. – Сейчас… пишу номер. – 274-25-54. Скажи просто – что я жив и позвоню, как сумею… И, пожалуйста, сделай это по дороге на электричку. Перевел на нее взгляд. – Аля, я серьезно. Мне сейчас лучше быть… с чужими людьми. Даже вот зрительный контакт, это… – произнес он со сдерживаемым бешенством, и больше ничего, всхрапнул коротко, губы дернулись, и из внешних уголков глаз потянулись блестящие дорожки. Алька тихо сползла со стула, устроилась рядом с кроватью, чтоб не смотреть, лишь позволила себе коснуться щекой оголенной кожи предплечья. Слышала эти сдавленные клокочущие звуки – будто выкипает чайник. Они постепенно затихали. – Ты не захлебнулся там? – Почти, – ответил он, будто в подушку. – Будь добра, вытри мне нос. Быстро, как делаются все хорошие дела, она устроилась у тещи доктора Аванесяна, тоже врача, пожилой разведенной дамы, живущей в двушке по дороге на ЛАЭС. – Ты будешь пропадать в больнице, я – в поликлинике, убираться опять некому, – грустно заметила Ольга Константиновна. – Но кота кормим в очередь, и, если будешь готовить еду, имей в виду и меня. Алька и принялась готовить еду. Одни и те же куриные котлеты коту Асклепию, в просторечии Клепе, Ольге Константиновне, Даньке и себе. С Вороном было непросто. Он едва не поругался с Екатериной Игоревной, когда она приехала (на следующий же день), не будь у него забинтованы руки – швырялся бы уткой, тумбочкой, чем попало. Буйный попался пациент. Тем не менее именно Екатерина Игоревна и стала основным фактором его вынужденной капитуляции. Если я не останусь, если ты меня отошлешь, останется она. Ты же понимаешь, что она не бросит тебя на санитарок, которых и так не хватает… будет сама поворачивать, мыть, что там еще надо. Сколько ей лет? Скоро восемьдесят?.. – Попрошу у матери денег, – сжав зубы, предположил он. – Наймем кого-нибудь. – Ну вот когда наймешь, тогда я и исчезну. Нанял, сказал: Аля, спасибо, свободна… и на следующий день меня нет. Договорились? Отвернулся. – Ты есть и будешь. Но лучше бы тебе было быть где-то еще… Как бы то ни было, после ампутации жизненные силы пациента начали прибывать, будто питание отсутствующих конечностей перекинули на центральную подстанцию. Альку его выходки не злили, скорее радовали как свидетельство восстановления. И он был невероятно очарователен даже в этом. Засыпая, Данька бредит кленовым сиропом, аллеями Централ-парка и Иглой Клеопатры; огромным городом, где он никогда не был, о котором так поэтично и завлекательно писала ему мать. Но поперек осевых нитей сна из волн непокорной Атлантики, меж небоскребных стрел всплывает история, которую рассказывал ему в дешевом питерском баре маленький филолог из того самого Нью-Йорка. Мэр Джулиани, который прославился слезами на 9.11, – усмехался Лева, – изо всех сил боролся с преступностью. Полиция выходила на охоту ночью; заставая на улице или на станции сабвея компанию черных или латиносов, они, не говоря ни слова, пускали в ход демократизаторы. Когда те спрашивали – за что? – полисмены смеялись и отвечали: расслабьтесь, гайз, ничего личного. It’s Giuliani’s time [5] . 5 Время Джулиани ( англ. ). – Ну что ты смотришь на мои колени? Я не стриптизер. Дай, пожалуйста, наконец, штаны. Алька молча подавала ему пижаму. Не спрашивая, куда он в ней собрался. Хотя бы даже и полежать. На колени она смотрела чтобы не видеть этих… забинтованных обрубков. По доктору Пирогову, разрезом в виде стремени. Назавтра они с Екатериной Игоревной поехали выбирать ему кресло. В магазине медтехники уже Аля не сдюжила, разревелась. Ее била крупная дрожь за все эти дни, запах бинтов, багровые опухшие культи, облезшие ногти, беспомощные слезы и детский мат мужественного человека. Екатерина Игоревна не успокаивала ее, просто отвела в сторону, они присели на широкий подоконник. Когда Алька выплакалась, достала шоколадку. – Съешь, подними сахар. Силы еще понадобятся. И рассчитай сама – если не готова на… долго, то лучше отойди сейчас. Извини, я тебя не особо щажу сейчас, я о Даньке думаю. – Я… не то чтобы готова, – призналась Аля. – Я просто не мыслю себя без него. Наверное, это плохо, нужно же быть… самодостаточной и сильной. Но я сильная только рядом – если не сейчас, то когда-нибудь, или хотя бы в мыслях. Я сильная, даже если он слабеет. Тогда я даже сильнее. Просто как будто мы сообщающиеся сосуды. Во мне от него всегда энергия. Я могу успокоить, но не способна сама успокоиться. Вот так. – Милая, это все лирика, – засмеялась Екатерина Игоревна. – Напьется с тоски до безобразия – по морде надавать сможешь? Или выпить с ним вместе – по ситуации? А лечь в одну постель с калекой без отвращения? Я ведь верно понимаю направление твоих мыслей? Если да – все у вас будет хорошо. Кому бы приписать то время, что происходит сейчас со мной и с нами? Нам ведь непременно нужно имя – для того чтобы свалить на него всеобщие ошибки, грехи, ярость, ежедневные предательства. Хорошая формулировка; означает – это время не мое, в конечном счете – я не отвечаю за то, что сейчас происходит. Утром звонит Варвара. Говорит: здесь ваши были, спрашивали. Капитан этот толстый, с солдатами. Даньке становится слегка не по себе, но он откладывает трубку, садится на кровати и вспоминает завязшее с ночи выражение: джулианиз тайм, только то. Ничего личного. Начался новый учебный год. Это лето Алька провела в ларискиной тусе и много чему научилась. Лариска, правда, так не считала. Ты странная все же, – говорила она подружке. Вроде с нами, но все делаешь по-своему и многие вещи проходят, тебя не касаясь. Алька на такие реплики молчала – ей самой в себе это не нравилось, но она не могла ничего поделать. И в то же время подозревала, что, будь они больше похожи, Лариске с ней было бы неинтересно. – Историчка наша уволилась. Говорит, достали ее уголовники малолетние, и что она не Макаренко. Сегодня последний урок ведет, – Ларка вернулась из столовки и сообщала последние новости. – И что теперь? – Наталья Евгеньевна теперь, – пожимает плечами Лариска. – Чур меня, – Миша суетливо крестится и тычет Лариску в плечо: За окном завывал ветер. Шквал налетел, когда она, еле передвигая ноги, возвращалась в свое временное прибежище. После целого дня в больнице так устала, что заснула в автобусе и проворонила свою остановку. Пришлось возвращаться, прикрываясь от ветра, дувшего в лицо, а улицы в городе атомщиков были долгие, с неожиданными изгибами вокруг пятен леса, оставленных в центре города в самых неожиданных конфигурациях. Сегодня устроил истерику, отказавшись садиться в инвалидную коляску. Потом дежурная сестра (не Лерочка) случайно выдрала у него из вены катетер и никак не могла поставить новый, мазала, ругалась, что он не может «поработать рукой», забинтованной в одном положении, весь сгиб локтя исколола. Когда отсоединили капельницу, отказался мыться, обозвал ее безумной Джозианой и повернулся лицом к стене – так буду лежать. Как бревно. Так и наблюдала его спину с сильными, резко очерченными лопатками, пока не засобиралась уходить в конце дня. На прощание буркнул – воды мне поставь на тумбочку. И все. Два стакана воды за весь день, утром и вечером, Аванесян уже угрожал кормлением через зонд. Алька остановилась у киоска на углу дома. Там продавали что-то к чаю, лапшу доширак, можно было купить чайные пакетики и сигареты поштучно. Посчитала деньги, прикинула. – Дайте пожалуйста четыре пакетика чая с принцессой, кусковой сахар маленькую пачку и сушек, – подумала немного, – и карточку на три часа интернета еще. Нет! Подождите. Лучше ночной пакет. Сложила покупки в рюкзак, карточку с ночным пакетом в карман джинсов. Встала спиной к киоску. На секунду прикрыла глаза, слушая шум ветра, чувствуя первые капли мартовского дождя, студенистые еще, со снеговым основанием. Словно крошечные слизнячки падают на лицо. – Да ну, она ж только у мелких ведет. Наталья Евгеньевна – дама с роковым чувством юмора. С ней обычно весело, но недолго – до первой контрольной. Ларискин шепот стремительно затихает, раздаются шаги. – Сан-Васильевна, а Сан-Васильевна! Правда, что вы уходите? – Ти-хо! Все открыли тетради. Что там написано? – У меня там еще с прошлого года назначена встреча со Смирновой! В платном сортире, – глумливо орет Миша, вскакивает и хватает портфель. – Так что я пойду! Всеобщий смех. – Сидеть! – кричит Александра Васильевна. Смирнова вскакивает на парту, Лариска визжит – кто-то ползет под партами и хватает ее за коленки. Парни свистят и бросаются тряпкой. Александра Васильевна тоже визжит, по классу начинают летать стулья. Один из них грохается в едва открывшуюся дверь. Дверь захлопывается, потом открывается снова. С некоторой опаской. В класс заглядывает чернявый парень лет двадцати – джинсы, фурацилиновые очочки; фасонистые татарские усики на смуглой физиономии; клубные ботинки и сумка-почтальон. Явно ошибся дверью. – Вот вам новый учитель! – бросается к нему Александра Васильевна. – Им всем неуд! Всем! Даниил Андреевич его зовут! Алька с Лариской переглядываются; их лица синхронно расплываются в улыбке. – Это что еще за японский студент? – обескураженно шепчет Миша. Сухая, холодная, какая-то незрелая осень: солнце в полную мощь и минус тепла. Желтые листья скукожились на деревьях, с небес льется пронзительная безвоздушная синева. На трамвайном виадуке тихо, воздух неподвижен, только внизу шумит город, да время от времени со звоном и грохотом проносятся вагоны. У нового историка свои методы: дети вытянулись вдоль пешеходной дорожки, Даниил Андреевич идет впереди и перекрикивает трамваи: …Ольга Константиновна, Вам телефон нужен? Я займу надолго линию. – Да с кем же я в ночи буду общаться? Ночь для молодежи. Мы с Клепочкой скоро спать. Чего и тебе советую. – Да, конечно. Вы правы. Но я все-таки телефон займу. Приняла душ, разогрела утреннюю гречку. Положив ее в тарелку, тупо уставилась на белые маленькие кубики сахара. Об ноги потерся пушистый Асклепий. – Дура я, Клепа. Купила сахар кусковой, чтобы кашу им посыпать. Представляешь? – Клепа представлял. Запрыгнул на подоконник, оттуда на холодильник. Посмотрел свысока. Зевнул, зажмурился, мяукнул. Стёк пушистой каплей на разделочный столик, поставил лапку на плиту. – Нет, так не годится, – осуждающе пробормотала Алька, выискивая, чем бы тихонько, не перепугав хозяйку, раздавить сахар. Клепа убрал лапку с плиты. Посидел на разделочном столике. Даже немного помурчал, глядя, как человек давит хрустящий кубик ложкой, завернув его в салфетку, налегая всем телом и сопя. Понял, что угощать его не собираются и, спрыгнув на пол, направился к выходу. Посыпав кашу сахаром, Алька поставила чайник, включила над кухонным столиком светильник, выключила верхний свет, расстелила салфетку и поставила на нее черный, с резкими квадратными углами ноутбук IBM. Ноутбук ей подарила мама на школьный выпускной. Подержанный. Без русифицированной клавиатуры. Пришлось искать и покупать на Юноне специальные наклейки. Там же умелец установил программы. А мышку к нему Алька потеряла. И поэтому красная резиновая кнопка, неприлично торчащая между клавиш, совсем излохматилась и натерла ей привычную мозоль на указательном пальце. Подтянула телефонный провод. Подключила. Распаковала карту доступа, стерла защитное покрытие с кода. Диалап уютно захрипел, пытаясь поймать соединение. Алька откинулась на спинку стула, наконец-то немного расслабляясь. Соединение оборвалось. Начался повторный дозвон. Она поднялась со стула выключить чайник. Расслабившееся было тело отозвалось ноющей болью в спине и коленях. Старею, что ли, так стремительно? Налила в чашку горячей воды, прополоскала там пакетик и выложила на тарелочку. Можно будет утром еще заварить. А может, попозже захочется. Насыпала в вазочку сушек и кускового сахара. Диалап зашипел – соединение пошло. – Кто знает, откуда происходит название района? – Автово? Ну, автомобили… Завод… Как еще? – Высокий темно-русый мальчик с печальными южными глазами. – А вот неверно! – Каркуша расцветает, как ведущий какого-нибудь «Поля чудес». – Нет такой буквы в этом слове. – Какой завод… Руслан? – Даниил Андреевич радуется еще больше – вспомнил имя. – Какой завод? Завода-то нет! Была финская деревня, называлась Ауттава на наш лад. Деревню заглотил город, а русский язык заглотил и переработал под себя название. А кто жил в деревне? – Финики! – радуется Медведев. Пляшет вокруг, задирает девчонок. Все успевает – и вопросы спрашивать, и вслед трамваям орать про «трамвай переехал отряд октябрят». Кто такие октябрята, уже мало кто помнит, но все равно смешно. – Почти так! – кивает Каркуша. – История – как вода, как волны. Накатывают, сталкиваются, поглощают. Водь, ижорцы и прочие инкери – это не совсем финны, но финно-угорские племена. Союзники Великого Новгорода, потом подданные шведского короля, потом… Кто помнит про Столбовский мирный договор? Никто не помнит. Всем весело. Каркуша не унимается, твердит что-то про Новгородскую федерацию. Про средневековую офшорную зону, про посадских людей и иллюзию свободы. Одна Смирнова слушает внимательно; вернее, не слушает, а следит, как Даниил Андреевич поправляет свои фурацилиновые клубные очки. Во клоун; журнал «Птюч» на пленэре, и на тебе – Новгородская федерация. – Ижорский дозор предупредил князя Александра о появлении шведских кораблей на Неве. Ижорцы были язычниками, но приняли православие, как можно полагать, на манер римлян, которые брали к себе в пантеон всех завоеванных богов. До сих пор считается, что славяне ассимилировали угро-финское население, но если учесть, что большую территорию европейской России до Урала и даже чуть дальше населяли угорские племена, а численность их была поболе, чем у славян, то еще неизвестно, кто кого ассимилировал. Если по-честному, то мы все немного ижорцы, вепсы или мордва. Все, надеюсь, знают, что именно после битвы на Неве князь Александр стал прозываться Невским… Впрочем, аутентичных ижорцев, по последней переписи, в наших краях сейчас осталось не более четырехсот пятидесяти человек. Вопрос выживания народов часто решается так – чем мы готовы пожертвовать: кровью или идентичностью. Кто-нибудь понимает слово «идентичность»? Алька еще на прошлой неделе, когда искала информацию про коляски, нашла в поисковике форум инвалидов-колясочников и ампутантов. Но в тот раз зайти туда не успела – закончилась карточка, а на новую не было ни денег, ни времени. Открыла страницу форума. Пробежала глазами оглавления. Приметила тему «Советы юриста. Как получить высокофункциональный протез». Хотела открыть ее. Но внезапно кликнула по разделу «Отношения. Секс. Семья». Поймала себя на том, что краснеет и воровато оглядывается. Открыла тему «Интимные отношения». Спустя какое-то время потянулась к чашке с чаем и поняла, что он остыл. алекс» Чт ноя 07, 200* 6:52 pm Я инвалид 3 группы, познакомлюсь с девушкой для секса. Возможно потом поженимся. тренчь» Вс март 02, 200* 4:47 pm Ищу партнёршу для секса! Пишите обырвалг» Пн март 03, 200* 12:14 pm Предлагаю интимные услуги тем, кто не может найти себе партнера. Не коммерция. Важно, чтобы Вас не смущало, что я ампутант (ниже колена). Делу это не мешает, передвигаюсь свободно, вожу авто, абсолютно мобилен. Даниил Андреевич говорит вроде бы всем, но обращается в основном к Смирновой – поскольку она единственная не отвлекается. Наконец такая ситуация ему надоедает. Он оборачивается к детям и хлопает в ладоши. – Представляете – триста, четыреста, еще больше лет назад. Мы бы стояли на болоте, над нами бы шумел темный ельник, а под ногами – сизый мох. Вокруг громоздятся сталинские дома-монументы, за виадуком начинаются новостройки, еще дальше – вросшие в город загородные особняки восемнадцатого-девятнадцатого века. Они уже спустились с виадука, прошли дворами мимо лавок с носками, лампочками и книжками, призывающими отправить голову в отпуск, и теперь стоят у входа в метро. – А разве мы и сейчас не на болоте? – Миша топает ботинком в асфальт. Лариска оборачивается ко входу в подземку. – Нам туда? Все, урок окончен? Даниил Андреевич слегка теряется. – Нам туда, но урок не закончен, – строго говорит он. Гомонящая толпа через тяжелые вертящиеся двери просачивается внутрь. Даниил Андреевич лихорадочно вспоминает учебник – за вольными отступлениями он не только потерял нить, но и забыл, что эти мартышки сейчас проходят. Так и не вспомнив, он отчаивается и решает, как чукотский акын, руководствоваться подсказками проплывающего мимо пейзажа. одинокий волк» Ср март 05, 200* 6:55 pm Весна пришла всем секс нааадаааа))) мария» Ср март 05, 200* 10:25 pm Уважаемые коллеги! На нашем форуме неоднократно обсуждались темы секса для инвалидов. Давайте с уважением относиться к желаниям друг друга. Мы здесь собрались не для того, чтобы друг друга высмеивать. Этого нам и в реале хватает! Кто-то не может найти партнера, но очень хочет секса, кто-то не в состоянии купить услуги профессионалки и опять же хочет секса, у кого-то бурные фантазии и он не может найти партнера, чтоб воплотить их в жизнь, кто-то не хочет с проституткой, а кто-то надеется найти любовь и тому подобное! И вот, когда находится РЕАЛЬНЫЙ человек, который ГОТОВ и ПРЕДЛАГАЕТ услуги, что же мы видим: некоторые опять недовольны! Тошка» Чт март 06, 200* 3:07 pm Мне 27 лет, я не вижу и не хожу. Живу в городе Сланцы, Ленобласти. Ищу девушку для серьёзных отношений. Не против дружеского общения, да и потом, отношения не рождаются так вдруг, сразу. Так что пишите, будем общаться, дружить, а там может что и получится? А не получится, друзья лишними не бывают. Моя аська *** Швед» Пт март 07, 200* 4:16 pm Всем привет. Мечтаю найти женщину для которой секс в отношениях на последнем месте и вообще не нужен. Парализован ниже талии. Для серьезных отношений и брака. обырвалг» Сб март 08, 200* 9:20 С праздником дорогие дамы! – Представьте – седьмое ноября, праздник Великого Октября. Тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Открывается первая ветка метро, всеобщее ликование. – Да вы реваншист! – хихикает Медведев. Даниил Андреевич выцепляет его взглядом: большой и крепкий недоросль с сотовым на поясе. – Какие вы, Слава, знаете существительные. Знаете, а скрываете. Продолжим. Они спускаются в метро. Первая в городе станция, как только что сказал Даниил Андреевич. Он окидывает публику быстрым взглядом: ребятам вроде снова интересно, пока. Алька и Лариска смотрят на него очень внимательно, прямо едят глазами. Потом переглядываются. Даниил Андреевич чувствует подвох, но не может понять – в чем дело-то? И продолжает: – Мой дед привез отца на открытие станции. Была толпа народа, красная ленточка, первая электричка и военный оркестр. – Улыбаемся и машем, – кивает Алька Медведеву. Данька поеживается. Детям весело, и стоит ли добавлять, что дед всего за полгода до этого вернулся из лагеря, а еще через месяц тихо умер; ночью, от сердечного приступа. Медведев смеется: – Даниил Андреевич, смотрите, а там мозаика. Что за событие там изображено? Даниил Андреевич слегка близорук, а фасонистые желтые очки от этого греха не помогают, поэтому он начинает вглядываться. Ему стыдно – мало того, что не видит, он еще и не помнит. Пока он ломает голову, как выйти из положения, – вокруг не остается никого. Школьники, как ниндзя – профессионально и без шума, – рассеиваются в толпе. Рядом остается горстка отличниц. Данька затравленно озирается. Кто-то касается его плеча. Даниил Андреевич оборачивается. На ступеньках стоит Саша Розенберг и улыбается. Кивает: Мария» Сб март 08, 200* 11:08 Спасибо! Валькирия» Сб март 08, 200* 11:20 Пасиб) Джун» Сб март 08, 200* 14:17 Хочется мимозки)) Антуанетта» Вс март 09, 200* 6:54 pm Привет! Часто читаю на форуме, что девушке с инвалидностью проще, чем мужчине с ОФВ найти себе пару на всю жизнь, среди обычных, здоровых людей. Но у меня так не получается! Здоровые мужчины шарахаются от меня. А даже если что-то и получается в самом начале, они стесняются меня. Тесла» Вс март 09, 200* 7:33 pm Товарищи! Вот всегда, когда кто-то из нас пишет о такого рода отношениях, это всегда почему-то заканчивается грустно. Наверняка же у кого-то есть положительный опыт с человеком без ОФВ? Расскажите! Хочется верить, что это возможно. Алька захлопнула ноутбук, прервав соединение, и пожалела, что не курит. Открыла буфет, нашла у Ольги Константиновны настойку на каких-то корешках и собиралась было отхлебнуть прямо из горла, но застеснялась в последний момент. Плеснула на дно чашки из-под чая, глотнула. Это оказалась хреновуха – продрало аж до солнечного сплетения; и еще раз, уже из горлышка. Вот Даниил Андреевич так ни за что бы не сделал, – представила она его в подробности точных движений, – чисто машинально взял бы рюмку из серванта, дунул, протер краешком салфетки, отпил аккуратным глотком, улыбнулся – ух, норовистый напиток! Он ведь и до Даньки-то для тебя… укоротился, лишь попав в переплет. И кто тут человек с ОФВ? Ворон показался ей сказочным царевичем в плену у какой-то… жабы, воспользовавшейся его бедой. Неудивительно, что он стремится убежать от нее хоть куда, хоть в смерть, коль скоро остальные оперативные направления закрыты. – Цыплят растеряли? Данька правда не знает, что отвечать. – Да ладно, – ерничает Розенберг. – Забей, пойдем покурим лучше. – Розенберг подмигивает, но Даниил Андреевич явно не настроен поддержать. – Я не скажу никому, – добавляет Саша. – Спасибо тебе большое, – едко говорит Даниил Андреевич. – Мы с вами как мушкетеры – будем выручать друг друга, – смеется Розенберг. – Сегодня ты, а завтра я? – Даниил Андреевич находит в себе силы иронизировать. Розенберг хохочет. – Чувствуешь себя большим и сильным? – интересуется Данька. – Есть немного, – признается Саша. – Это ненадолго, – заверяет его Даниил Андреевич. Ворон положил трубку и суетливо засобирался. Выдернул из шкафа форменные брюки; куртка валялась на столе, поверх лежал ноутбук. Он рванул куртку, и лэптоп рухнул, повиснув на проводах. Данька бросился подхватить его, приподнял, на руках раскачивая, будто маленького. Яна как-то раз спросила, что он в первую голову будет спасать из горящего дома. Ворон, не задумываясь, кивнул на лэптоп. А меня? – обиделась Янка. А ты сама выберешься. Шучу, конечно. А кроме Яны были еще картины – все, что после отца осталось. Книги, фотографии. Ты как Кощей Бессмертный. Только вместо яйца с иглой – лэптоп, – съязвила Янка. Ох, дошутимся сейчас, Янина Эдуардовна… Тихо скрипнула дверь комнаты, в кухню вошла хозяйка. – Давай-ка и я с тобой. Достала рюмки. Вот оно. – Шпроты есть. Будешь? Ну и я так. Больше люблю настойки, чем чистую водку. Да она и не бывает химически чистой, в природе это нереально, да и в производстве почти никогда, всегда какие-то примеси. Так что лучше пусть будет такая примесь, отчетливая и интересная. И с людьми так же. Иной окунется целиком в говнище, ужаснется и отмоется, и станет в нем говна даже меньше, чем прежде, а появится какая-то… перчинка. А другой живет-поживает годами, десятилетиями, и налипает на него потихоньку всякая бытовая грязь, ну вот как на холодильник, если его не мыть, изнутри и снаружи. И незаметно окажется, что только из этой грязи он и состоит… Рафик мне рассказал твою историю, конечно. Это все ужас, конечно, но не ужас-ужасный-ужас. Тут ведь как – что-нибудь отрежут, зато ума прибавится. Причем, быть может, даже не у него. Что характерно… Господи, о чем она, – думала Алька, глядя на эту пожилую женщину с первыми пигментными пятнами на руках, сухими щеками и обвисающей шеей. – …Человек ведь тоже не может быть… химически чист и неизменен, даже самый цельный. Каждая новая ситуация что-то в нем открывает, меняет. Ты тоже о своем солдатике узнаешь много нового. Ну хоть по бабам-то бегать не будет, – усмехнулась, – хотя… Вот мой, например, свекр – герой войны на одной ноге, царствие ему небесное, так ни одной молодке в округе спуску не давал, жена его, третья уже по счету, всегда мне жаловалась. За историю про одержимый город Данька принимался несколько раз. Сначала город звался Монсегюр, в честь знаменитой альбигойской цитадели. Потом Данька занялся реальными альбигойцами и надолго оставил литературные эксперименты. Когда пару лет назад началась горячка с Яной, ему потребовалось уравновесить катастрофическую важность новых отношений. Две истории качали между собой его энергию, как сообщающиеся сосуды. Монсегюр жил в лэптопе. Пуговицы не попадали в петли. Он дико нервничал, но внезапно накатило спокойствие. Следовало быстро привести себя в порядок (не забыть обмахнуть тряпицей ботинки), отключить электроприборы, перекрыть газ, выскочить на улицу и поймать маршрутку до конюшни. Последняя редакция получалась на совесть; Данька начал ее на волне злости и отчаяния: тогда они в очередной раз расставались с Грабовской. Монсегюр утратил имя и стал просто городом; большим подстоличным городом второго имперского эшелона, в котором все скрытое оборачивается бесстыдно-явным. То, что происходит с вашим соседом по предместью, пока вы возвращаетесь из благополучного центра города, теперь происходит с вами. Время вышло из хрупких берегов. По улицам марширует зловещая Дружина, людей вешают на фонарях. Маршрутка остановилась на бензозаправке. По правилам надо было выходить, но пассажиров было полтора человека – Данька плюс какая-то бабка, и водила махнул рукой. Глядя в окно, подумал, как забавно расслаивается человек – вот сейчас, например, он был един в трех лицах: двадцатичетырехлетний горе-любовник, впервые переживающий нечто живое и человеческое; неудавшийся кандидат наук, фантазер у разбитого корыта; лейтенант Ворон, следующий к вверенному ему объекту «ведомственная конюшня». Он сфокусировал взгляд и посмотрел по сторонам: реальность расслаивалась тоже. Бабка говорила по мобильному телефону; водила возился, заправляясь. К бензоколонке подрулил армейский «козел», и оттуда вышел капитан Петрович. Он направлялся к водиле и тут заметил Даньку. Пришлось выйти. Посмотрела на Альку. – Что-то ты совсем поплыла, душа моя. Давай-ка на горшок и в койку. Алька послушно поднялась. Этот разговор уже начал ее утомлять. Вытянуться на подростковой коечке не получалось, она повернула ноги набок и смотрела на пробегающие по потолку отсветы фар. Вот так и он, наверное, лежит и в потолок смотрит, в своей палате, без сна. Странно, но, видя его каждый день в неловкой даже интимности, она как будто меньше стала его понимать. А может, просто сил не было озадачиваться, о чем он там себе думает, все свелось к простым действиям и непростым уговорам, ежеминутному преодолению всего того высокого и, казалось бы, неощутимого, что она надумала между ними. Далеко внизу шуршали шины, расплескивая мартовскую слякоть, рамы дрожали от резких порывов ветра, и незаметно из удручающей яви она вступила в высокий прибрежный лес, в котором лишь вчера наступило лето. Остро пахло едва распустившейся листвой, лес был по-летнему зелен и по-весеннему прозрачен. Выше листвы подлеска шумели кроны сосен с золотисто-салатными почками на кончиках ветвей, и сквозь черемуховые заросли у тропы слышался шум недалекого моря. Голова слегка кружилась от пьянящей свежести воздуха и предчувствия чего-то очень хорошего. Из-за поворота тропы показалась собака – крупная овчарка в плотной шубе ухоженного меха, с розовым, вываленным набок языком. Пес остановился, глядя на нее и не выказывая ни дружелюбия, ни вражды. Плант, ко мне! – раздался знакомый голос. Собака повела ухом, чуть помедлила и кинулась на зов. Вскоре они показались уже вдвоем – хозяин и пес, идущий стелющейся рысью по обочине. – Здорово сачкам, – неодобрительно сказал капитан. – Здравия желаю, – Данька козырнул. – Так ты это, понял? – продолжил капитан разговор с шофером. Тот застыл со шлангом наперевес и выглядел дико обескураженным. – Мы начальству вашему на прошлой неделе циркуляр отправляли. Так что увижу еще тебя или еще кого из ваших – придется оформлять. Тебе ж этого не надо? – Петрович сплюнул на асфальт. – Все понял, товарищ капитан, – водила отвернулся, аккуратно пристроил на место шланг. – Можно, я до автопарка доеду? – Валяй. Водила свернул провод и полез в кабину. Они стояли посреди заправки, а заправка – посереди заболоченного, отвоеванного ивняком и дикими утками поля. Рядом струилось шоссе, Данька задумчиво вертел в пальцах сигарету. Петрович щурился на солнце, потом перевел взгляд на лейтенанта. – Парень, ты очумел? – поинтересовался он, кивая на сигарету. Пояснил: – Движение перекрываем, вот неделю уже, а эти козлы все ездют и ездют. Дорогу Даньке пришлось продолжать на армейском «козлике». Петрович сел вперед, рядом с водителем; лейтенант Ворон трясся на заднем сиденье вместе с высоким чернявым парнем. На коленях у того лежал автомат. Всю дорогу парень смотрел под ноги и шевелил губами, будто что-то подсчитывал про себя; окружающая действительность его совершенно не интересовала. Даниил Андреевич шел, слегка прихрамывая, но по виду на совершенно своих ногах. На нем была форма, но не знакомая ей по его службе в Дружине, а другая, похожая на морскую – только неведомого государства, а над верхней губой красовалась гладкая полоска усов, делавшая лицо странным образом моложе, и у бедра покачивался кортик. К ноге, – скомандовал он собаке, а затем обратился к ней: – Здравствуйте. Вы, наверное, заблудились? – Д-добрый вечер, – от удивления слегка запнулась она. – Да, вероятно. Мне надо выйти к деревне Нежново. – Нежново? Или Лебяжье, не перепутали? И все равно далековато завернули! В любом случае здесь вы не пройдете. – Почему? – Плант, свои, – сообщил псу и направился к ней. Подошел, указал на просвет меж деревьев, – сами посмотрите. «Осторожно, мины» – разглядела она табличку у натянутой проволочной изгороди. – А вы, наверное, дачница? – он смотрел на нее с доброжелательным, но совершенно нейтральным интересом. – Позвольте, я вас провожу немного. – Старорежимным жестом приложил руку к фуражке: – Батманов, Даниил Андреевич. Плантагенета не опасайтесь, он воспитанный. – Алевтина… Викторовна. – Весьма рад знакомству. – Вам не трудно идти? Вы хромаете, – подлаживаясь под его тон, спросила она. – О, ничего серьезного, спасибо. На камень наступил неудачно. А до Лебяжьего вам здесь все-таки далеко пешком будет, лучше нанять кого-нибудь в Черной Лахте. Вы откуда путь держите, извините за любопытство? – Из Соснового Бора. – Не знаю такой деревни… Наверное, где-то у Горовалдайского озера? – Деньги тебе нужны вообще, Дань? Или за идею работаешь? – спросил Петрович, клонясь на повороте. Нужны, конечно, – сообразил Данька. – Довольствие завтра и послезавтра. Приедешь в Управление. Еще и поговорить надо. – Так точно. – Около вас тоже пост будет, – кивнул Петрович. Они доехали до поворота на конюшню. – Товарища тебе оставляю, поселишь его где-нибудь. Мрачный детина с автоматом поднял голову и тупо кивнул. У него было маленькое, будто скукоженное, лицо и крупные водянистые глаза. – Рядовой Иконников, – сказал он. Подумал и добавил, – рядовой Сергей Иконников. – Ну, бывай, – Петрович протянул руку, – до завтрева. Данька вылез из машины. Рядовой Иконников уже стоял рядом и наблюдал носки своих ботинок. Они прошли по дорожке вдоль парка – Данька бодро перемахивал лужи от вчерашнего дождя, рядовой Иконников угрюмо и равномерно хлюпал ботинками. Добрались до ворот. Надпись: территория охраняется собаками. Собаки – черная вечно беременная сука, валялась на чахлой травке, считай – в грязи, и гостеприимно взбивала эту грязь хвостом, до пузырей. Калитка была прикрыта на щеколду изнутри, Данька просунул руку и ловко ее отодвинул. Вошли во двор. – Здесь надо сторожку поставить, – по-хозяйски сказал Иконников. Оглядел забор, снова пошевелил губами. – И проволоку натянуть. Показалась Варвара. Иконников по-птичьи наклонил голову, лицо его слегка оживилось. – А это что… телочка? – Да, примерно. – У меня супруга там дачу снимает. Правда, бывать получается нечасто. Знаете, я вынужден вас проводить к командиру, ничего особенного, просто формальность. Здесь ведь закрытая территория, здесь гражданским нельзя вообще-то. Вы не волнуйтесь только, это к лучшему. Быстрее попадете в свое Лебяжье, возможно, даже прокатитесь по новой железной дороге. – Новой? – Да, Военно-Ижорской, наверняка ведь слыхали. Идет от Ораниенбаума досюда. Вот я и выболтал вам военный секрет! Он улыбнулся так, что в старых книгах написали бы – обворожительно. В темно-серых глазах плясали веселые искорки. Одним сильным движением перемахнул лужу после недавнего дождя, затем подал ей руку… Она на мгновение почувствовала близость стройного гибкого тела и легкий запах одеколона. – А нельзя ли мне еще немного здесь задержаться? Тут очень красиво. Лицо Даниила Андреевича моментально посуровело. – К сожалению, это совершенно исключено. Вам следует уехать сегодня же. Давайте прибавим шагу, чтобы вы не опоздали на последний состав к Ораниенбауму. …Утренняя больница пахнет смесью хлорки и страха, и эту ноту не спутаешь ни с чем, она улавливается так же, как феромоны – на животном уровне. Стараясь бодриться, Алька убрала куртку в пакет, сунула ноги в сменные туфли и побежала на травму по лестнице, чтобы разогнать кровь. Лифт, впрочем, все равно не работал, там кверху задом стояла уборщица и мыла пол. Здесь хлоркой пахло отчетливее. – Доброе утро, теть Люся! – Постой здесь, – хмуро приказал ему Данька. Обогнул раскинувшуюся через весь двор лужу, подскочил к Варе. – О-ля-ля, товарищ лейтенант, – сказала Варька, – А это что за верста коломенская? Иконников стоял у ворот, где сказали. Держал автомат у локтя нелепо, как палку на веревке, и во весь рот улыбался Варьке. Данька в так называемом кабинете заполнял какие-то накладные, приказы, прочую муть. В окне сумерки; в сумерках светился забор, аккуратно выкрашенный Варей с внутренней стороны. Шевелились деревья. Этот черт Иконников соорудил себе у забора будочку и сидел в ней, как таракан в домике. Каждый раз, когда мимо проходила Варвара или еще какая девица, он высовывался и что-то шуршал – шутил типа. Девки сначала огрызались, потом перестали обращать внимание. Зато мальчик-тыква нашел себя – рядовой Иконников гонял его на угол за пивом, затем они часами что-то терли в «сторожке». На Варьку Паша теперь поглядывал с легким превосходством. – Даниил Андреевич, здрасте, – зашла без стука. – Бонсуар, – вяло кивнул Данька, не поднимая глаз от бумажек. – Как вы домой-то поедете? – озаботилась Варвара. – Маршрутки не ходят. Даниил Андреевич индифферентно пожал плечами. Варя подумала еще о чем-то. – А этот хмырь теперь всегда у нас будет торчать? Лейтенант кивнул и снова обратился к своим бумагам. Сержант Варя выжидательно смотрела на Даниила Андреевича. Тот сидел, подперев рукой щеку. Думал о чем-то; без улыбки. – А у вас-то девчонка есть? – Нет. Наверное… – А была? – А, доброе! – женщина, не разгибаясь, извернулась, чтобы глянуть на Альку. – К своему герою опять? – Ну да, к кому же еще. – Ну и как там у вас продвигается? Алька пожала плечами, неуверенно улыбнулась и промурлыкала: – We shall overcome, we shall overcome, we shall overcome some day… Уборщица выпрямилась во весь свой недюжинный рост, бросила тряпку в ведро, сняла перчатки, поправила косынку на пергидрольно-белых волосах. – Ну и правильно. Но пасаран. Мы, бабы, такие. Усрамся, но не сдамся. В отделение Алька вошла, все еще напевая. – О, ты вовремя, – поймала ее у островка дежурной медсестры санитарка Маша. – Там твоего очередь мыться. Воняет уже на всю палату, соседи жалуются. Где санузел, знаешь. Там в тазик теплой водички возьмешь. Полотенце есть? Или казенное давать? Вот тебе и оверкам, подумала Алька, покорно принимая в руки тазик и кусок мыла. И ничего он не воняет, хотя… Заставить Даниила Андреевича помыться ей еще ни разу не удавалось. Пока они продвинулись не дальше подачи судна и помощи во внутрикроватных перемещениях. – Это еще зачем тебе? – Ворон встретил ее, недоверчиво косясь на тазик с водой. В ответ на его взгляд только пожала плечами и улыбнулась. Побоявшись выронить тазик из задрожавших рук, быстро поставила его на тумбочку. Раздвинула ширму, отгородив Данькину кровать от остальной палаты. Заглянула в тумбочку, достала нормальное мыло, с легким жасминовым ароматом, а не это, больничное, всегда напоминавшее ей запахом замученных бродячих собак, коих отлавливали по весне по всему городу и отправляли на живодерни. На Ворона старалась не смотреть, старалась сосредоточиться на простых сиюминутных действиях, но волнение выдавали руки. Они дрожали так сильно, что ей казалось, будто вся она вибрирует. – Не знаю. Яну он заметил сразу. Небольшая, мягкая и легонькая одновременно, по-особенному ладная – что дает только привычная уверенность в себе. На первой лекции ее не было, она появилась пару недель спустя – поступила на платное отделение. Она резко выделялась среди девчонок, попавших в универ сразу после школы: училась небрежно, замуж тоже вроде не собиралась. Кажется, они были ровесниками – Данька всегда знал, что истфак рано или поздно будет в его жизни, но до этого он еще по дури оттрубил два года в кулинарном техникуме. Получилось так, что умер отец, а через год мама во время гастролей познакомилась с мистером Робсоном. Мистер был коллега, какой-то ударник (барабанщик, то есть) из Нью-Йорка. Мама вышла замуж за Нью-Йорк, а Данька ушел жить к бабушке, поступать никуда не хотел, из вредности засобирался в армию. Кулинарный техникум возник случайно – он пошел туда за компанию и поступил по приколу; таким образом состоялась альтернатива Вооруженным Силам. Чем занималась Яна до того, как возникла на истфаке, Данька не знал; возможно, что и ничем. В универ она приезжала на своей машине, посредством которой раз чуть было не задавила однокурсника Ворона. Машина была смешная, – длинноносый «бьюик» семидесятых годов, – но машина, не велосипед все же. Был темный осенний вечер, Яна находилась в расстроенных чувствах и предложила подвезти его до метро; затем попросила посидеть с ней в баре. В итоге «бьюик» всю ночь простоял в подворотне: пока они перемещались из одного кабака в другой. Кабаков тогда было немного, а ночной оказался и вовсе один – в подвале, с деревянными столиками и пластиковой зеленью. Мурлыкал муммий тролль; Яна говорила о том, как она любит историю, а родители дают бабки только с условием перевестись на факультет менеджмента. Первый семестр на истфаке оплатил ее «бывший», но на то он и бывший, чтобы теперь не платить. Данька слушал, пытался что-то советовать – ему искренне было жаль симпатичную девушку. Он не мог предложить ей денег, но пообещал помочь подготовиться к экзаменам, чтобы летом перевестись на бюджетную форму. Так началась эта странная дружба. Много позже Яна говорила, что если бы он в то время повел себя не как рыцарь (читай, лох), а как мужик, все было бы по-другому. Губки для умывания не оказалось. Не подумала об этом. Зато в тумбочке лежало несколько чистых вафельных полотенец. Не больничных. Достала полотенца. Одно повесила на спинку стула, второе сложила вчетверо и угол обмакнула в тазик. Намылила. – Ты что, мыть меня придумала? – Данька почти сорвался на фальцет. – Да. А что тут такого? Тебя в детстве не учили, что чистота – залог здоровья? – Какое уж тут здоровье? Он приподнялся и уставился на нее. Алька сунулась с полотенцем, он довольно резко отмахнул ее руку. Только тут поняла, что не раздела его. Он полусидел в кровати, в больничной пижаме, а из-под нее выглядывала футболка. – Если бы я мог пуговицы расстегнуть, то и мыть бы меня не было нужды, ты не находишь? Алька вздрогнула, сообразив, что смотрит, как дура, в ямку у основания шеи. Там пульсировала вена, часто и неровно. Она резко втянула носом воздух и быстро расстегнула пижамную рубашку, стараясь не задевать тело. Сняла ее, как с куклы. Приподнимаясь, он сгибал ноги в коленях и неуклюже заваливался на бок, забывая, что не может упереться ступнями в кровать для равновесия. Неловко придерживая сбоку, стянула футболку, покраснев от вида густо волосатых подмышек, короткая рыжеватая шерсть – как у зверя. – Да, пахну я не розами. – Стрептоцидом. В основном. – Как-то отстраненно соврала она. Отвернулась к тазику, снова намыливая полотенце. – Вода остыла почти, давай сбегаю принесу теплой, подождешь? Данька заночевал на сундуке в кабинете. Варька принесла ему ворох старых одеял. Долго не мог заснуть, хоть и затянул тряпкой окно, выходящее во двор и дальше – на улицу со сторожевым фонарем. Без света комнатка казалась совсем маленькой, этакой коробчонкой, а за временной фанерной стенкой конюшня шевелилась и дышала. Здание было старое, дореволюционное и – редкий случай – до сих пор использовалось по первоначальному назначению. В одеяле кто-то кусался. Данька решил думать, что блохи. Собачьи (у лошадей блох вроде бы нет? Или есть?). Неважно, пусть даже лошадиные – когда тебя кусают чужие паразиты, то есть единовременно и по ошибке, с этим можно смириться. То есть не вскакивать в брезгливой судороге, не включать свет; наоборот – завернуться плотнее и даже смаковать странный уют временной неустроенности: как в палатке или на старой даче. Дача теперь была очень, очень далеко – она и раньше-то находилась неблизко, сто с лишним километров от города, но сейчас это – у-у-у, другая жизнь, за три-четыре блокпоста и несколько беглых проверок. Город потихоньку начинали закрывать: как говорил Петрович, чтобы экстрадированные криминальные элементы обратно не просочились. Данька начал прикидывать про себя, где могут находиться посты: так, один мы видели около заправки; второй, наверное, на выезде из черты города. И все? О, йо, – нет. Атомная станция. Наша дорога идет мимо АЭС – там даже в мирное время менты стояли. Впрочем, АЭС можно объехать по верхней дороге. Помнится, как-то раз они так и сделали – Данька наконец решился пригласить Яну на дачу и хотел по дороге показать ей крепость. Крепость находилась в стороне от основной трассы. – Похеру. Давай уже поскорее закончим. – Ворон неловко подался вперед, упираясь локтями в колени, предоставляя в ее распоряжение спину. Прижав к его коже влажное полотенце, увидела, что и он покраснел так сильно, что даже плечи стали темно-розовыми. Алька начала мыть его, стараясь избежать прикосновения кожи к коже. Только через влажное полотенце. Всё в нем заставляло ее вибрировать, как задетый нечаянно камертон. И неровно обстриженные завитки волос, прилипшие к шее в самом трогательном ее месте у основания черепа, и родинка под левой лопаткой, тяжелый запах несвежего пота, смешавшийся с запахом стрептоцида. Забывшись, захотела подвинуть его поудобнее и прижала ладонь к груди, задев сосок. Замерла испуганно, ощущая, как ладонь щекочут жесткие волоски, какая у него неожиданно горячая кожа. В горле встал комок, она отдернула было руку, но его забинтованная ладонь легла на ее, успокаивая дрожь, прижимая обратно, к часто стучащему сердцу. – Так, труселя я как-нибудь сам стяну, уж мыться так мыться. И давай ты просто дашь мне тряпку эту и меня придержишь, и я там как-нибудь сам, все равно сегодня на перевязку, что их беречь, бинты эти. Но жопу уж тебе потом придется, не обессудь, я не дотянусь просто… Она послушно свернула полотенце так, чтобы сверху оставалась сухая часть и вложила в его забинтованную варежкой руку. Присела и обняла спереди за торс. Его небритая щека касалась ее шеи, пока он там возился. – Мы, мужики, вообще очень вонючие, конечно… не замечала раньше? А, где тебе… Полежишь так денька три, и уже несет, как от козла. – От тебя скорее лошадью пахнет… – Навозом, в смысле?.. Ну, мать, не настолько я все же засрался. Дай сухое полотенце теперь… Таак, теперь подъем с переворотом. Да, это не те постельные упражнения, о которых стоило бы помечтать… Что ты хихикаешь, я сейчас ебнусь вместе с тобой с кровати… Дача была для Даньки местом, куда всегда хотелось возвращаться. Во-первых, ее строил отец. Он и проводил там все лето, зачастую один; Данька объявлялся наездами, а мама, как все люди, выросшие в деревне и слегка этого стесняющиеся, очень ценила городской комфорт. Данька любил отца; они прекрасно ладили в то время, когда тот не пил. На даче он не пил. Целыми днями бродил с Данькой по окрестным лесам-болотам, где сквозь мох резалась история – остовы ингерманландских деревень, шведские жальники, отпечатки гусениц советских танков «Клим Ворошилов», советского супероружия – один-два КаВэ, случалось, тормозили немецкое наступление на сутки, катакомбы заброшенных военных баз. Потом на даче появился Витас. Этот парнишка увлеченно следовал за Данькой, лазил в угрожавшие обвалиться подземные склады, развесив уши, внимал рассказам про ижорцев и второй Кронштадт. При этом оставался странноватым; всегда на своей волне. Как-то раз отец позвал его на рыбалку. На рыбалке Витас проявил себя – ему стало жалко карасей и он устроил диверсию: вылил бидон с уловом. Данька взбесился и чуть было ему не навалял – остановило только то, как Витас стоял перед ним: ужасно боялся, но не отступал и защищаться не думал. Такое поведение поставило Даньку в тупик. Он пыхтел, как чайник, сжимал кулаки и не знал, как поступить. Тут из-за кустов вышел отец – кажется, он ходил отлить. Увидел своего пацана – маленького, черного и разъяренного, как фокстерьер. Кулаки сжаты, пляшет вокруг длинного флегматичного Витаса, который только поворачивается вокруг своей оси и глазами хлопает. Отец расхохотался. Данька окончательно потерял нить происходящего. Плюнул, пнул бидон и полез в воду. Отец согнулся пополам: Иван Карпович и Семен переглянулись на раздававшиеся из-за ширмы голоса – приглушенный баритон «солдатика» и хихиканье этой его рыженькой дылды. Карпович хмыкнул, Семен усмехнулся даже с легкой завистью, и оба уткнулись обратно в свои кроссворды. …Я назову этого коня в твою честь, – ерничал Ворон, когда она в очередной раз прикатила ему коляску, – Смирный: холощеный жеребец-трехлеток. – Ну и сам на него взбирайся тогда, – невозмутимо ответствовала Алька. – А мы посмотрим. Ширмы у кровати уже не было, и Алька, кивком испросив разрешения, присела на койку Ивана Карповича. Ворон корячился минут десять; на большее не хватило. – Сдаюсь, призываю оруженосца, – сообщил он. Алька с Карповичем уже разложили маленькую шашечную доску и резали вторую партию. Алька покорно кивнула Карповичу и встала из-за шашек. – Слышь, дочка, – остановил ее Карпович. – Не тягала бы ты сама, он хоть и мелкий, – кивок не глядя в сторону Даньки, – но весу в ём порядочно… а тебе еще рожать, может быть, даже и от него. Сегодня Рафик дежурит, попроси его, он мужик ровный, если сам занят, то санитара пошлет. – Весу уже чуть поменьше, папаша, – прошипел Ворон, покрасневший до черноты, – копыта у меня все ж на сорок второй размер тянули, и пятки были толстые. А Смирнова, едва не сшибив названного в ее честь железного россинанта, выскочила в коридор. Вернулась она только минут через десять, и не с санитаром, и даже не с Аванесяном, а с Михаилом Павловичем. Он присел на край кровати и заговорил вполголоса. – Дань, ты куда? Карасей не вернешь. Не догонишь. Разбежались. Данька заворочался. Улыбнулся. Аж в глазах защипало. За окном медленно светало – спать оставалось совсем чуть. Спустил ноги на пол. Встал, потянулся, походил по комнатке. Сон никак не шел. Он выскользнул в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. Лошади спали, только соловый Боливар тяжело шатнулся в стойле, когда Данька проходил мимо. На табличке было означено то, что Боливар жеребец, а еще – кто его папа с мамой, какого он года рождения и породы. Дончак. Боливар просунул мягкий нос между прутьями, потянул ноздрями. – Казак ты у нас, оказывается, – Данька погладил лошадиный нос. Боливар улыбался. Осмелев, лейтенант открыл дверцу, хлопнул Боливара – прими. Лошадь послушно подвинулась. Данька нашел щетку и принялся вспоминать остальные азы варькиной науки. Отряхнул коня от опилок, принес седло. Было странное чувство – как в детстве, когда он как-то после школы первый раз самостоятельно сел на электричку и отправился из своего предместья в большой и незнакомый город. Или когда тем летом, два года тому, решился сломать вроде бы раз и навсегда заведенный порядок и пригласил Яну на дачу. Как ему вообще пришла в голову эта крамольная мысль – утащить Янку, такую чистенькую, цивилизованную, всегда накрашенную, в дорогих шмотках, – и за сто километров от города, где нет электричества, туалет на улице, грязно, свежо и пахнет дымом? Так вот, – когда эта мысль появилась, – он понял, что попал. Военное садоводство; бывший аэродром; бывший ингерманландский хутор – это был его остров Сальткрокка, его Мумми-долл, место, где сходятся параллельные рельсы. Там до сих пор был жив отец, Витька там каким-то образом не уехал в Амстер, а мама – в Нью-Йорк. Мысль о том, что в этой волшебной стране может оказаться какая-то девушка, была равносильна признанию в любви. С этого момента увиливать от себя стало невозможно – и он сам чувствовал, что теперь при взгляде на Яну в его глазах появляется то неуместная обволакивающая нежность, то еще более унизительная тоска. Тоску он давил нещадно, а еще – заглушал преувеличенной веселостью. Долго так продолжаться не могло, и когда на исходе лета ему позвонил Витас и сказал, что он проездом в России, Данька зажмурил глаза и набрал Янку. Она согласилась на удивление быстро: забавно, – сказала она. Это может быть забавно, только поедем на моей машине. И хихикнула: заодно поучу тебя водить. – Доктор Кольцов, завотделения, – представился он, и зачем-то добавил: – Подполковник запаса. Оглядел Даньку, покачал головой. – Восстанавливаетесь быстро, молодцом, товарищ лейтенант. Тут вот какая петрушка выяснилась… Давайте-ка я вам помогу, и поговорим у меня в кабинете. Кольцов решительно отстранил Альку и, подхватив Даньку под мышки, без особых усилий помог ему сесть в коляску. Покатил к выходу, жестом распорядившись Альке отворить пошире дверь. Карпович поймал изменившееся выражение лица солдатика, – так переименовали Даньку, после того как миновала угроза его скорого переселения в мертвецкую, – оно будто закаменело, из нервного став взрослым и бесконечно усталым. Покачал головой и принялся убирать шашки. – Подождите здесь, – распорядился завотделением, закатив Данькино кресло в кабинет. Смирнова кивнула закрывшейся перед ее носом двери и отошла к окну. Перед тем, как забрать Ворона, Кольцов коротко сообщил ей, что на его счет пришло распоряжение из части. Она вряд ли могла предположить в подробностях, о каком распоряжении шла речь, но общее направление угадывала вековым бабьим чувством, не ждавшим от солдатчины ничего хорошего. Смотрела в обширное окно больницы, за которым молча стояли сосны небольшого внутреннего парка, и видела, что уже начался март, снег устал и посерел, но больше, как будто, ничего и не менялось – тепла как нет, так и не было, замерзшие мокрые вороны хрипло перекрикиваются в ветвях, к подъезду приемного покоя подваливает буханка областной скорой, через парк по тропинке идет из магазина Лерочка с еще одной сестрой и парнишкой-санитаром в наброшенных прямо на халатики зимних куртках. Отсюда не было слышно, но по их движениям она поняла, что они говорят о чем-то веселом, даже смеются, и такая тоска взяла ее при виде этого непринужденного веселья, что всем существом захотелось перенестись хотя бы на полгода назад, когда – это же уму непостижимо! – все были живы, здоровы, молоды, глупы. Заставить Даньку получить права было частью янкиного плана по его социализации, а план этот, как Данька чувствовал, был своеобразной идефикс, как для него в свое время – помочь ей стать историком. У него не получилось. Яна не осталась на истфаке – она с удовольствием слушала его рассказы, но книжки возвращала непрочитанными и к концу года успешно перевелась на факультет менеджмента. Этот ее шаг Данька переживал как личное идеологическое поражение, но поделать ничего не мог. Так лучше. Наверное. Грабовская время от времени позванивала, жаловалась на мужчин. Иногда они встречались на каких-то концертах, но вокруг происходило много чего интересного, и только через год с лишним ему захотелось пригласить ее на дачу. Выехали с утра и к полудню попали в сумасшедшую грозу. Дождь стоял стеной, колотил в асфальт, потом еще и град посыпался. Им пришлось прижаться к обочине, затем остановиться совсем. Яна визжала от восторга. Когда чуть развиднелось, полезло солнце. Мокрая дорога сверкала, будто огнем облитая. Яна завелась, Данька включил музыку. Постепенно набирая скорость, они мчались к крепости. Данька показывал дорогу. На поворотах колеса высекали фонтаны брызг. Было страшновато и весело – если бы тогда они вписались в какой-нибудь столб, у всех троих в крови нашли бы невозможное количество эндорфинов. Лера с коллегами уже пропали в тени здания, вскоре каблучки сестры зацокали на отделении, она прошла мимо Альки, улыбнулась ей, следом санитар прокатил в перевязочную каталку с недавно прооперированным пациентом, мимо Альки скользнуло утомленное болью немолодое лицо. Время тянулось с мучительной протяженностью. Неужели теперь так будет… всегда? Или сколько это будет?.. – подумалось ей. Она поймала себя на преступной мысли вырваться из этого беспросветно печального казенного мира с вечными запахами хлорки, хозяйственного мыла и серой столовской еды, накинуть пальто, не сразу попадая в рукава, сбежать по лестнице в больничный вестибюль, выскочить под эти суровые сосны, мимо морга, мимо проходной, не заходя за нехитрым своим скарбом к Ольге Константиновне – на первую же электричку на восток, и после пограничного стояния в Лебяжьем на нее привычно дохнет большой город с его шумом, теплом, жизненным разнообразием, и когда она выйдет на Ленинском, под ногами наконец-то жирно захлюпает мартовская слякоть и потянет весной, втоптанным в асфальт крошевом мимоз от недельной давности праздника восьмого марта, с которым Данька ее, кстати, даже и не поздравил. Она представила также его лицо, когда отворятся двери кабинета заведующего и он не увидит ее у окна – возможно, поняла она, поначалу оно будет растерянным, но очень быстро примет знакомое ей замкнуто-упрямое выражение, означающее примерно – чем хуже, тем лучше, иначе и быть не могло, и даже усмехнулась такому привычному повороту. Нет уж, – сказала она себе. На этот раз не оправдаем мы ваших ожиданий. И тут скрипнула дверь. Данька сам выкатился на холощеном жеребце Смирном, вращая колеса замотанными руками, вполоборота кивая каким-то прощально-напутственным словам Михаила Павловича. Дверь кабинета закрылась. Крепость выросла на фоне неба темной громадой; Яна охнула. – Это она? – обернулась она к Даньке. – Точно. Обрыв какой. Здесь ведь раньше было море? Прямо внизу? Прямо море? Она же на берегу стояла? Я читала где-то, я подготовилась. Дорога взбиралась все выше, солнце совсем спряталось за оплывшие каменные зубцы. Дождь кончился, в открытое окно летела водяная пыль. Янка порывисто обернулась к нему, схватила за уши, поцеловала. Машина трепетно вильнула. Яна выпустила баранку, Данька едва успел перехватить руль. Хлопнула ладошки поверх его рук: останавливаться не будем, да? Пусть так. Как видение. Промелькнет. Они выехали на грунтовку. Затрясло, по крыльям «бьюика» застучала щебенка. Салон наполнился сладковатым дымом – Витас на заднем сиденье раскуривал свой вечный косяк. Когда Данька вернул Боливара с прогулки, было уже совсем светло. Он медленно проехал мимо сторожки – в будке было пусто, Варька сжалилась над солдатом Иконниковым и пригласила его к себе. Данька завел Боливара в стойло, расседлал и вытер ему ноги тряпкой. Татьяна уже слонялась по коридору с тачкой опилок. Ночью опять прошел дождь, теперь поднялся сердитый ветер. Он рвал в клочки тучи над головой; Данька торопился на первый трамвай. После бессонной ночи внутри было пусто и свежо, тело будто истончилось до предела. Все звуки – шум ветра, стук капель, прикосновения собственных шагов к гравию или асфальту; все запахи – воды, ветра, мертвых листьев – он чувствовал почти на болевом пороге. Трамвай уже стоял на кольце; он пах железом и старой краской. Данька хлопнул удостоверением в окошко вагоновожатого, тот кивнул. Они поехали сквозь осенние сады – заброшенные и облетевшие, мимо мокрых дачных домиков. Народу было мало, трамвай пролетал остановки. Пересекли шоссе; через пустырь темным свинцом лежал залив. У дороги торчал корпус морской академии, на мачте по праву ночи все еще сверкал красный огонек. – Давай я, – шагнула Алька к нему. – Хорошо, спасибо, – неожиданно ровно ответил он. – Давай на лестницу, там у них вроде курят. Они приехали в курилку, Данька стрельнул пару папирос у мужиков и молча дымил, о чем-то думая, пока площадка не опустела. – Короче, меня переводят в госпиталь военный. Посещения, скорее всего, будут ограничены, по крайней мере, поначалу. – Далеко? – Через улицу. Так что с квартиры можешь не съезжать, – усмехнулся, – хотя я в этом вообще-то большого смысла не вижу… Ну не заводись только. Я тебе на самом деле очень признателен за заботу, хоть она меня и несколько расхолаживает. Прикурил вторую от первой. – Существеннее другое. По нашему делу начато следствие. Будут какие-то допросы-расспросы, будь они неладны. Кольцов написал в карте, что у меня после ЧМТ проблемы с кратковременной памятью, спасибо ему. Буду упирать на это. Хорошо бы у тебя тоже оказались проблемы с памятью… а вернее, если выдернут, говори, что не знаешь ничего, особенно про мои контакты с Борисом ни гу-гу. Скажешь, что в последнюю ночь с тобой виделись, я был пьян и нес всякую херню, – быстрый взгляд, – что, в общем-то, недалеко от истины. Помолчал. – Надеюсь, проскочим. Первые два урока на следующий день – это алгебра. Алгебра – это первые два урока. Повторяет про себя Алька. Всего лишь. Они пройдут, и взойдет солнце, и все забудется. Смирнова испытывает суеверный ужас перед магией бесстрастных чисел, да и для остального десятого «А» это жуть как неприятно. Темное утро, в открытую форточку кричат вороны и звонит колоколами собор. Медленно светает. Алгебраичка Татьяна Михайловна – высокая, сухая и очень готичная, прогуливается по классу, внезапно оказываясь в самых неожиданных местах. Например – за спиной у Славы Медведева. Татьяна Михайловна резко склоняется над партой и выхватывает у Медведева шпаргалку, как цапля лягушку. – Вещи, – говорит она. – Че-его… – ноет Слава. – Собирай вещи и на выход! Завтра – пересдача! Медведев оборачивается и открывает рот – подыскивая покаянное слово и заранее зная, что это бесполезно. – Медведев, ты чем-то недоволен? – голос алгебраички звенит под потолком. – Иди пожалуйся! Постовому милиционеру! Слава зажимает уши, встает и начинает собираться. Ловит соболезнующие взгляды. Татьяна Михайловна обводит класс недремлющим оком, и все взгляды скрываются в тетрадках. Медведев вздыхает. Раздается негромкий стук в дверь, дверь приоткрывается. Пепел с горящей папиросы упал ему на колено, Алька инстинктивно потянулась стряхнуть, но тут же отпрянула, ожидая очередного отлупа. – Да вижу я, – спокойно сказал он. Дунул на колено, указал подбородком на нагрудный кармашек пижамы. – Возьми у меня из кармана, там листочек с телефоном… замотали руки, хоть сейчас на ринг. Это номер кольцовского знакомого в военной прокуратуре, на всякий пожарный. У меня не факт, что будет возможность позвонить из госпиталя, если дело начнет оборачиваться погано, попроси Екатерину Игоревну набрать его. Сама не звони, мы все же не родственники официально, да и… – Зеленая еще. – Ну, в общем, да. Не обижайся. Алька нагнулась и достала у него из кармана сложенный вчетверо листок. Он слегка придержал ее за плечо ладонью в боксерской перчатке бинта и коротко поцеловал в губы. – Спасибо тебе за все, я серьезно. И тем же легким движением отстранил, возвращая дистанцию. – Хороший мужик Кольцов, я даже не ожидал. Говорит – думал, ты солдатик-срочник, тогда бы за тебя порубился… Но у нас уже другая ответственность. Так, в общем, оно и есть. Еще одна к тебе будет просьба. – Какая? – тихо спросила она, губы дрожали и едва слушались. – Голову мне побреешь. А то обстригли клоками, как овцу. Ну, поехали, надо еще собраться и бабушке позвонить. К его переводу она опоздала, хоть и пришла по договоренности с Лерочкой в полвосьмого, к утреннему туалету больных. – Я только дежурство приняла, явились от них врачиха и санитар с приказом. Собрали по-быстрому и перевезли. – С добрым утром, – говорит Даниил Андреевич и смотрит на Татьяну Михайловну, как кажется, тоже с долей трепета: – Можно мне сделать объявление? – Конечно, Даниил Андреевич, – улыбается алгебраичка, выпускает Медведева из когтей своего зловещего обаяния и проходит к столу. – Мы все вас внимательно слушаем. Данька кивает и оборачивается к классу. – Всем привет, – говорит он. – Возможно, вы еще не знаете, но сегодня у вас седьмым уроком история. – Даниил Андреевич улыбается – ему очень нравится выражение на лицах учеников. – А я не могу. Я братика должен забрать из садика, – Медведеву терять нечего, и он решает спасти честь класса. Кто-то прыскает в кулак. – Братика твоего участковый заберет, – кивает алгебраичка. Медведев смотрит на нее ненавидящим взглядом, класс ржет уже откровенно: здесь спецназ нужен, участковому не потянуть. Брат Миши ездит на «гранд-чероки», а в гараже для торжественных случаев стоит «мерс». Даниил Андреевич шутку улавливает, но не понимает; строго сдвигает брови: – Медведев, обрати внимание – за каждого дезертира остальным ставлю двойки. Миша зло краснеет. – Ну что, я с вами не прощаюсь, – победно улыбается Каркуша. Миша яростно пыхтит – так и растерзал бы мерзавца. На перемене в библиотеке собирается военный совет: Миша, Саша Димитриади – красавчик, культурист и гроза окрестных дискотек, Алька с Лариской и Руслан Мкртчян. – Ну, граждане, что мы можем противопоставить тирании? – А что случилось-то? – улыбается Димитриади, украдкой любуясь своим отражением в застекленных шкафах. Алька тупо смотрела на опустевшую койку, которую уже начали перестилать для следующего пациента. – И что теперь? – Пусть бабушка его подаст заявление на посещения, вряд ли ей откажут без повода… Тебя они вряд ли допустят, госпиталь-то не просто военный, а пограничный, а сейчас его и вовсе под управление безопасности переводят. Для таких случаев и имеет смысл жениться, – невесело усмехнулась сестра. – Пойдем, там какой-то мелкий скарб остался, мыло-кружка-полотенца, что они не взяли, отдам тебе. Алька вышла из проходной больницы с небольшим пакетиком вещей, что они с Вороном нажили за эти несколько недель. Посмотрела на небольшое серое здание через улицу, окруженное невысоким забором, со звездой на сторожке КПП. Окна были все одинаковые, трудно понять, какое – его, а нижние еще и забраны решетками. Зачем решетки? – подумала про себя она, внутренне содрогнувшись. Неужели кто-то захочет залезть в военный госпиталь с целью воровства? Она перешла улицу и медленно прошла мимо здания, опасливо вглядываясь в окна. По темному мартовскому утру там еще горел свет. Вернее, не горел, а тлел, как… гнилушки, которые светятся иногда в ночном лесу. Пройдя по всей длине улицу Космонавтов, на которой располагались оба лечебных учреждения, она, не зная, куда себя деть, как распорядиться этой непрошенной свободой, встала на остановке автобуса и села в первый, что пришел. Местный час пик уже завершился, и в автобусе было много свободных мест. Она устроилась у окна и тупо смотрела на проплывающие в окне микрорайоны силикатного кирпича, пятна лесопарков с заколоченными летними эстрадами и небольшую быструю речушку, что извивалась под высоким мостом. Вспомнила, что в пакете, кажется, была бутылка с недопитым фруктово-молочным коктейлем – Данька любил сладкое, и она постоянно таскала ему еду, что обычно считается детской. Коктейли эти, пряники, гематоген. Стало так жалко его, среди чужих людей, наверняка черствых и грубых, под угрозой разбирательства и даже без дурацкого гематогена, что в носу защипало. Она торопливо полезла в пакет, чтоб захлебнуть чем-нибудь подступающие слезы. Достала бутылку. Она была пуста – товарищ лейтенант на дорожку высосал весь коктейль для детей от года до пяти, зато в ней лежал свернутый в трубочку листок из блокнота. Вот как. Письмо в бутылке. Вытащила, развернула. Почерк был не его, ну еще бы, вряд ли он в этих варежках писать навострился… Знаки препинания стояли как попало, встречались даже орфографические ошибки, но интонация была настолько характерной, что она заулыбалась, будто услышав его голос. – По последним данным, учитель домоводства возомнил себя историком, – поясняет Лариска. Димитриади в стекле смеется во весь белозубый рот. – Каждая кухарка может управлять государством? – Что делать-то будем? – Суп. Из вороны. – Да-да, мы уже умеем! – верещит Лариска. – И плиту он починил, – задумчиво вворачивает Смирнова. – В прошлом году еще. Возможно, все бы и сложилось так, как хотел Даниил Андреевич, но последний шестой урок был физра, и их отпустили пораньше. Когда Алька с Лариской вышли из раздевалки, Миша и Димитриади уже ждали их с вещами. – Чё копаетесь? – хмуро спросил Миша. – Вот ваши шмотки. Руки в ноги. Быстро. – Слушай, Миш… – начала было Алька. – Кто не с нами – тот против нас. И за Каркушу, – парировал Миша. Алька, про себя бухтя и возмущаясь, натянула пуховик. Лариска вся светилась – так долго стесняемая репутацией отличницы авантюрная натура ликовала и рвалась наружу. Они похватали сумки и бегом бросились к выходу. Бухнула вслед тяжелая дверь; компания вылетела на школьный двор. У калитки маячил Даниил Андреевич. Курил и трепался с кем-то по сотовому. Краем глаза запеленговав веселую компанию, он заулыбался, быстро закончил разговор и пошагал им навстречу. – Песец, – огорчился Димитриади. Каркуша приближался. Толкнул телефон в карман куртки, выбросил сигарету. – Привет, дорогие. Как мы удачно совпали. – Кому как, – сквозь зубы пробормотал Миша. – Ну чего, постоим, пока остальные подтянутся? – Каркуша искренне радовался. Его прямо перло. Двери приоткрылись, оттуда с некоторой опаской выглянул Мкртчян. Моментально оценив обстановку, он кивнул Мише: …Что-то мне подсказывает, что вряд ли ты, как разумный человек, соберешь вещи и уедешь в Петербург, поэтому, если нам в скором времени не разрешат свидания, милая моя Джозиана, я постараюсь прикрепить на окно своего узилища пятиконечную звездочку из бумаги; вряд ли кто-то из персонала будет возражать против украшения в виде государственной символики, а даже если она и вызовет нарекания, то какое-то время, думаю, провисит. Если тебя не затруднит прогуляться под стенами монастыря Фонтевро завтра в час обеда (13.30–14.30), то я постараюсь подкатиться к окну на названном в твою честь скакуне, коего мне было разрешено оставить, и подать какой-нибудь веселый и ободряющий знак. Ну а если тебе будет нужно покинуть этот унылый городок и заняться делами более важными, нежели шатание под моими окнами, то я также приму это с радостью и пониманием. С почтительным расположением, твой Д.А. С последними словами у нее закипело что-то внутри, и ледяной комок, давно замерший у солнечного сплетения, принялся таять, причиняя и боль, и наслаждение. Все эти куртуазно-ернические изгибы его речи не могли заслонить короткого «твой», а еще более – того, что ему потребовалось перед лицом новой и грозной неизвестности написать ей чужою рукой это письмо. Она засмеялась, представляя напряженную от усилия физиономию Ивана Карповича, выводящего на бумаге столь редкие в обыденной жизни слова и выражения. Ой, а времени-то сколько? Ведь если письмо написано вечером, то завтра – это сегодня! Она отдернула рукав, глянула на часы. Было всего лишь начало одиннадцатого. Она прикинула, что успеет еще забежать к Ольге Константиновне и позвонить бабушке, чтобы сообщить ей о неприятной перемене. А затем – вперед, под стены Фонтевро! – Ребят, вы идете? Даниил Андреевич рассмеялся. – Не переживай, Руслан. Куда они теперь денутся. …Каркуша вежливо пропустил их вперед и прикрыл за собой дверь. Оглядел класс – не хватало человек пять или семь, но общий баланс был явно в его пользу. – Ну что, – Алька с удивлением подметила, что Каркуша начал нервничать. Отвернулся к доске, повесил экран. Обернулся, сжал пальцы. – Продолжим так трагически прервавшуюся лекцию. Поскольку гулять у нас не получается, будем смотреть что-то вроде кино. Даниил Андреевич задернул шторы – темноты никто не боится? Включил диапроектор. Зарядил слайды. На экране – любительская картинка: черно-белый ландшафт, метро «Автово». Толпа и военный оркестр. – Это было очень странное время. Знаете, как в жизни у человека, так и в жизни страны бывают такие… тектонические сдвиги, когда на поверхность выходит сразу несколько жил, горных пород. И за любую можно взяться. Начать ее разрабатывать. Ну, ладно… – Каркуша, казалось, слегка запутался, но у него пока была фора неожиданности. – Метро у нас собирались строить еще до войны, но по понятным причинам проект не состоялся. Практически каждая станция первой очереди должна была каким-то образом прославлять вождя народов – статуи, барельефы. Сталин и ученые, Сталин и матросы, Сталин и письма горожан. И в итоге получился почти что казус – наверху происходили разнообразные события и перевороты: запустили «дело врачей», Сталин умер, «дело врачей» закрыли. К власти пришел Лаврентий Берия; амнистировал уголовников. «Холодное лето 53-го» смотрели? Нет? Посмотрим. Потом Берию сместили, в декабре 53-го он был расстрелян. Плакать о нем не будем, потому что та еще сволочь. …Со дня перевода Даниила Андреевича в госпиталь уже прошло больше трех недель. Двор с тыльной стороны здания, куда выходило окно его палаты, стал Альке знакомым не менее, чем двор ее детства: замыкавшие с двух сторон пятиэтажки, выход к гаражам, в центре – странная ложбинка, в которой обитали два десятка сосен, пара кустов сирени и теннисный стол. На этот стол, пустовавший по холодной еще весне, она и присаживалась с рюкзаком и термосом чая, ожидая, пока в пятом справа окне третьего этажа покажется знакомый силуэт. Звездочку бдительные санитары соскребли уже на второй день, но в ней и не было больше нужды – окно это она запомнила с первого раза. Екатерине Игоревне разрешили посещения два раза в неделю в приемные часы, она регулярно приезжала, несколько раз Даниил Андреевич передавал через нее, чтобы Алька прекращала маяться дурью и ехала в город, угрожал даже, что больше не будет подходить… то есть, приезжать к заветному окну. Пару раз он действительно пропускал свидания, но больше чем на день-два его не хватало, а Алька спокойно выдерживала характер, почему-то уверенная, что ничего пока не изменится. В конце первой недели, правда, пришлось понервничать – Ворон был особенно не в духе и передал через бабушку записку без обычных его куртуазных реверансов, жестко и в лоб – «если меня закроют, не вздумай дожидаться». Алька так психанула, что Екатерина Игоревна быстро ее расколола насчет содержания письма. Добившись ответа, пожала плечами – все они так говорят, это проявление благородства в их понимании. Ждать или нет и сколько – решать только тебе. Она тогда рассказала о знакомом доктора Кольцова из военной прокуратуры и предложила ему позвонить, но Екатерина Игоревна ответила – что-то ей подсказывает, что для этого звонка сейчас не лучший момент. И действительно, хотя о ходе следствия им не говорили, но Екатерина Игоревна подметила, что вскоре от Данькиной палаты (кстати, отдельной) пропал дежуривший там с первых дней военнослужащий из Дружины, а Ворона перевели в палату уже общую. Они обе согласились с тем, что это, безусловно, очень хороший знак. Пришли деньги от Данькиной американской мамы, и Екатерина Игоревна сунула из них какой-то сестричке, показавшейся ей подобрее, чтобы она ходила за товарищем лейтенантом. Обе они сомневались, что сестра выполнит обещание, но так было немного спокойнее. Мама тоже грозилась прилететь с недели на неделю, но все время что-то ее задерживало. Екатерина Игоревна предположила, что Любочка, как она ее называла, просто боится столкнуться со столь удручающей реальностью, ведь пока она не видит этого своими глазами, у нее где-то в Петербурге есть молодой, здоровый, подающий надежды сын, а не беспомощный калека с неопределенным и не слишком радужным будущим. Жила Алька так же у Ольги Константиновны, иногда Екатерина Игоревна тоже оставалась там ночевать, тогда Алька переселялась на раскладушку. Они немного заплатили хозяйке из присланных Любочкой денег, та была довольна. Раздались тихие смешки. Даниил Андреевич улыбнулся, слегка успокоился – по крайней мере, перестал метаться по классу и присел к учительскому столу. – …Кстати, именно Маленкову принадлежит мысль о том, что ядерную войну выиграть невозможно. Так называемая «оттепель» началась еще при нем, но ассоциируется она с Никитой Хрущевым, который и приходит к власти… – Каркуша вертит ручку проектора; на экране появляется следующий слайд – вестибюль метро во всем сверкающем великолепии – …То есть возглавляет партийный аппарат в январе 55-го года. В последние два года из проекта метрополитена убирают большинство запланированных сталинских монументов. Итак, мы видим, как история преломляется в отдельно взятом объекте материальной культуры… По первоначальному проекту все колонны станции «Автово» должны были быть облицованы литым граненым стеклом. При Хрущеве от этого отказываются, в итоге мы видим, что часть колонн выглядит уже попроще… – Напоминает Древний Египет, – подает голос эрудированная Лариска. – Да, культура сталинской эпохи была обращена куда угодно, но только не в повседневность. В этом смысле она представляла собой крайнюю форму идеализма, что, кстати, роднит ее с нацистским проектом. Миф о великой Германии, миф о нерушимом Союзе. – Россия, великая наша держава! – Алька Смирнова глумливо воет с места. – Я что, должен встать? – интересуется Ворон. – Дети, я ни в коем случае не хочу окорачивать в вас такое естественное чувство, как патриотизм. Но вы должны осознавать, что в наше время для того, чтобы генерировать миф, вовсе не обязательно строить подземные города и рассылать полстраны по «беломорканалам». Достаточно запустить несколько циклов пафосных передач по центральному ТВ, и люди в маленьких уральских городках будут работать на заводах за тысячу рублей в месяц и гордиться своей великой отчизной. – А что там за краля в военной форме? На первом слайде? – лукаво спрашивает Миша. – Небось, тоже воевала против великой Германии? – Это не краля, – с вызовом говорит Каркуша. – Это моя бабушка, лейтенант ПВО. – Ничего бабушка, – одобряет Мкртчян. – Продолжим, – строго говорит Даниил Андреевич. Он не может решить, конкретизировать про бабушку или же начинать сердиться. Со своего первого полноценного урока Данька выходит весь в поту. Его трясет. Он быстро и путано объясняет что-то увязавшемуся за ним Саше Димитриади; улыбается Лариске, которая смотрит на него с мягкой иронией (или ему показалось?). В учительской после седьмого урока пусто – тетки-преподавательницы разбежались по магазинам и домой. Он открывает форточку и пытается вспомнить, зачем, собственно, здесь оказался. Не иначе, спастись от внимания своих десятиклассников. Данька опирается о подоконник, дышит в форточку и улыбается: теперь они хотят слайды, хотят фильм. Ладно, до четверга есть время, будет им фильм. Получилось, елки. Получилось. Ура. В коридоре уже темно, проемы огромных окон синие-синие, с оранжевыми подсолнухами фонарей вдалеке. Холодная осень через стекло кажется полотном Ван Гога. Капитан Петрович бодро чешет по коридору Управления, старый паркет вибрирует под его шагами и прогибается. – Значит, Данила, так. Мы сейчас оперативно удаляем из города чурок, цыганье, прочую нечисть. Вот ты знаешь Юго-Запад – какие у них там места козырные? К исходу первого месяца пребывания Ворона в госпитале Екатерина Игоревна подхватила какую-то нетяжелую инфлюэнцу, и они решили, что лучше ей пока полежать дома в городе и не появляться у Даниила Андреевича, которому в его состоянии инфекция совершенно без надобности. И все бы ничего, но Данька безо всяких на этот раз угроз и возмущенно воздетых рук в окне не появлялся уже четвертый день. Алька попросила бабушку позвонить в госпиталь и справиться о нем, и в справочном ей сказали, что состояние больного удовлетворительное, а когда настойчивая Екатерина Игоревна добилась, чтобы ей дали номер отделения, и попала наконец на прикормленную медсестру, та вполголоса сказала, что приезжал какой-то вэвэшный капитан из Данькиной части, с ним военная полиция, и еще привозили кого-то на очную ставку. Алька так встревожилась, что провела под стенами Фонтевро весь день с утра до темноты, но заветное окно оставалось пустым и молчаливым. И тогда она решила все же позвонить по телефону, который дал когда-то Ворону доктор Кольцов. По номеру ответил голос из тех, что сразу хочется назвать прокуренными. – От Михаила Павловича по поводу лейтенанта Ворона? Да-да, что-то припоминаю. Хорошо, я разузнаю, что смогу. Подъезжай завтра на Шпалерную и набери меня по трубе часика в два. Пиши номер. Назавтра Алька собралась с утра, почему-то подумала, не стоит ли сразу забрать вещи. Эй, а он? Он же все еще там, в здании с лесистым двориком. Или уже в другом месте?.. Об этом повороте не хотелось и думать. Алька пожалела, что никак не успевает сбегать в обед к госпиталю, а уже потом на электричку – вдруг именно в этот день он наконец подойдет к окну? И что подумает, не увидев ее на привычном месте? Но встреча с прокурорским – на листочке он был записан как Олег Владимирович – казалась все-таки куда важнее. – Не знаю, – сквозь зубы мычит Данька. И малодушно объясняется: – На рынок не хожу, шашлыки не ем. За окнами шумит набережная. – Как не знаешь? – огорчается Петрович. Ворон морщится. – Скажите, Александр Петрович, иначе – никак? – Никак, Данила, ты мараться не хочешь? Петрович разворачивает его за плечо к себе. – Бабло у нас получаешь, а мараться не хочешь? Не получится! – Не получал я еще бабла. – Как не получал? Так иди получи! Кассирша уйдет скоро. Давай-давай, по-быстрому. Стремглав. Он толкает Даньку в спину. Иди-иди, говорит, а потом ко мне. – Есть, Дань, проект. Выселить чурок за черту оседлости, распихать по садоводствам. И заставить выращивать арбузы, помидоры величиной с голову младенца, баклажан там, патиссон. – И кокос, – смеется Данька. – И кокос, – соглашается Петрович. – А что, они ж это делают у себя на родине, почему здесь не хотят? Неет, здесь они только торговать хотят, честных граждан объегоривать! Работать будут у нас, паразиты. А торговать будут простые русские люди. – Паразиты будут работать? – недоумевает Данька. – Они же и сейчас работают, за четверых, аж за ушами трещит. – Ты, Дань, эту софистику брось! – возвышает голос Петрович. Данька просыпается. Хлопает глазами в окно. Они с Петровичем едут через город. Полчаса уже едут, неудивительно, что Данька заснул и теперь ему несколько сложно восстановить – что было, чего не было. Он не уверен даже – говорил Петрович про патиссон или нет. Город встретил ее почти настоящей весной. Если по обочинам Военно-Ижорской железной дороги еще лежал снег, то в центре мегаполиса его уже сожрало тепло людей и машин вместе с первыми горячими лучами солнца. Ботинки непривычно касались голого и сухого асфальта после пригородной распутицы. Шпалерная была, как обычно, безлюдной и пыльной. Алька свернула к Таврическому саду и присела попить кофе в пирожковой, дожидаясь назначенного часа. Только когда до двух дня оставалось каких-то пятнадцать минут, ее как ударило – а как же она наберет этого Олега Владимировича по его трубе, своей-то у нее нет! Она вскочила, в панике оглядывая посетителей заведения – парочка пенсионеров, компания гомонящей школоты… Никто из них не похож на людей, у которых есть труба. Подошла к стойке. Извините, нельзя ли от вас позвонить (почти заискивая). Не положено, – хмуро сообщила буфетчица средних лет. Пожалуйста, мне очень надо. Да нет у нас телефона, заблокировал хозяин, чтоб не трепались попусту, – рявкнула женщина. Алька схватила рюкзак и выскочила на улицу. Было без пяти минут два. У арки неподалеку парковался длинный черный джип – вроде, такой был у Бориса Медведева. И труба у него тоже – была. Алька набрала в грудь воздуха и решительно направилась к худощавому, коротко стриженному мужчине, который как раз вылезал из машины. На втором-третьем шаге ей пришло в голову, что посыл неверный; она постаралась расслабить колени, улыбнуться поприветливее и слегка повилять задом. Мужик уже заметил ее и с долей непонимания наблюдал подобное преображение. – Чем-то могу помочь? – хмуро спросил он, когда стало недвусмысленно ясно, что все эти пассы предназначались все-таки ему. – Извините великодушно… Нельзя ли у вас попросить телефон… трубу. Позвонить. – Мы на рынок, Данила, едем. Если ты запамятовал, – Петрович приходит ему на помощь. – Не бойся, хачей сегодня трогать не будем. То есть будем, но не особенно – нам просто яблоки от них нужны. Ты же сам говорил – лошадям твоим жрать нечего. Ворон приезжает в конюшню с Петровичем и фургоном яблок. Провиант, – отчитывается перед Варькой. Лошади ведь любят яблоки? Варвара присаживается на какой-то ящик, кивает: ага, устроим животным яблочную диету. – Данила, – отвлекает внимание Петрович. – Выпить есть? Даниил Андреевич удивленно кивает: – Вино. – Откудова? – удивляется капитан. – Так этот, – говорит Данька, – генацвале. Вы его так напугали своей странной просьбой о яблоках, он так счастлив был избавиться, что на прощанье мне вина подарил. – Вот черт ты, Данила, – удивляется Петрович. – Даже с хачом договориться умеешь. По-человечески. Лейтенант Ворон дипломатично молчит. – Все равно, – заявляет Петрович. – Ихнюю мочу я пить не буду. Хорошо хоть не кровь христианских младенцев, – думает про себя Данька. Варвара приносит водку. Петрович с хрустом закусывает яблоком. Петрович большой человек – гауляйтер по Юго-Западу, как Данька его про себя называет. Все знакомые и дорогие лейтенанту Ворону места вверены его заботе и неусыпному вниманию. – Невесело мне, Данила, – наконец разражается Петрович. Ворон кивает участливо и любопытно – будто записывает, как фольклорист. – Прикинь, я сам из области. Закончил военное училище – при Советах, тогда это хорошая была судьба. Послужил – в Афгане был таким же, как ты. Щенком. В перестройку ушел. Калымил потихоньку, через пару лет деньжат собрал и бизнес затеял. Крутился, колбасой торговал. Возили колбасу из Прибалтики – нас на границе смотрели и, если было чем поживиться, грабили на дороге. Те же эстонские погранцы – форму снимут, и за нами. Я раз на все деньги затарился, а они на шоссе подрезали. Весь груз сняли. Бизнес накрылся медным тазом. Пошел охранником; потом ремонтировал квартиры. Жена ушла. Потом, правда, вернулась… Плюнул и пошел в ментуру. А тут говорят: собирайся – в сорок лет с чистого листа. Как не повестись на такое? Мечта… Гвардейская Дружина. Нормальным человеком будешь! Переодевай форму и вали – а Родина слышит, Родина знает. Нас перебросили, а баба моя ехать не хочет. Говорит – то ли еще будет, сейчас при делах, а потом опять. – Ну ясно, что не подудеть. Не в Казахстан хоть, надеюсь? Достал из кармана тяжелую «нокию» устаревшей уже модели, протянул ей, внимательно наблюдая. Вдруг убегу с этой трубой, – подумала про себя Алька. Набрала номер, выученный на всякий случай наизусть. Короткие гудки. – Занято, – сокрушенно сообщила хозяину телефона. – А вы очень торопитесь? – Да уж, тороплюсь, наверное, я ж не телефон-автомат здесь торчать! – рассердился мужик. Взглянул на маленький экранчик трубы: – Эй, а ты это мне звонила, что ли? – То есть? – не сразу поняла Алька. – Ну, это мой вообще-то номер. – Да? Ну, значит, вам… Олег Владимирович. По поводу лейтенанта Ворона. Алевтина. – Она окончательно смешалась под насмешливым взглядом. – Ну, здравствуй, Алевтина по поводу лейтенанта Ворона… Пойдем, что ли, пирожков потрескаем, – кивнул он на кафе, откуда она только что выскочила. – …Что у вас тут? С рыбой, с морковкой, с мясом… Гавкало или мяукало? Знаешь анекдот? – Какой? – Гавкало или мяукало? Дурацкие вопросы задавало. Давай-ка с рыбой, она-то по крайней мере молчала. Девушка, насыпьте нам пирожков с рыбой и два кофе. Хороший хоть парень, этот твой лейтенант Ворон? – быстрый взгляд в ее лицо. – Ну, понятно. Ох, девки, девки… Садись вон в угол, что застыла. …В общем, так – на Ворона твоего нет ничего, он проходит потерпевшим и еще свидетелем по другому делу. Не очень хороший замес там с этой Дружиной клоунской, которую за каким-то хером допустили к серьезным вопросам, она уже решена к расформированию и там по начальству открыта пара производств. Ну да это ни тебя, ни твоего Ворона не касается. Пока. Данька медленно, по глотку тянет водку. Мечта, да. Петрович неожиданно раскисает. Не говорит ничего, но морда его крепкая плывет, как свечка. Данька откидывается на спинку. Он не знает, что тут сказать. По-человечески ему жаль Петровича, он, в общем, не виноват. Сам он тоже вроде не виноват, но все-таки лучше бы они здесь оба не сидели. – Можно рассуждать логически? – кивает лейтенант, сцепляя за спиной пальцы. – Ну. – Так, значит. Сомневаться есть основания. – То есть? – капитан поднимает лицо. Он так ничего, симпатичный мужик, хоть и кабан, конечно. Нос топориком, весь крепкий, мясистый. Жарить бы тебе, думает Данька, шашлыки с сослуживцами в своем Верхнеразъезжинске, гонять азеров и от них же милостиво принимать на лапу. Весь тот ленивый уклад, который так долго набивал ему оскомину своей пошлостью и в котором ему не находилось места, сейчас кажется вполне себе ничего. Улыбнулся длинным неровным ртом. – Что еще интересует? – А что с ним дальше?.. – Дальше комиссуют, кому он нужен без ножек. Разве что тебе, – хохотнул. – Ну извини, профдеформация. – Из упырей, что его пытали, одного взяли уже, ну так, мелкую сошку. Остальные в розыске пока. Твоему, может, что-то дадут за так сказать геройство и ущерб здоровью, и чтоб не вякал нигде об истории этой. Жилплощадь скромненькую, скорее всего, в каких-нибудь ебенях. Так что он у тебя теперь мужчина с приданым. Усмехнулся, заел пирожком. – Вот такая вот, сестренка, конфигурация. Пирожки говно какое-то, лучше бы с морковкой взял. Но котам сойдет. Есть у вас кот? Нету? Заведите. С котом веселее, и они, говорят, стресс снимают. Допил одним глотком кофе, достал сигарету, постучал об пачку, распределяя табак поудобнее. – Ну все, если вопросов нет больше, побежал я, служба не ждет. Михал Палычу привет, мировой мужик, лечил меня, когда я из южной командировки с осколком в башке приехал. Бывай, молодец, что парня не бросила. Побольше бы баб таких. Алька осталась сидеть за столиком с недопитым кофе и молчаливыми пирожками с глупой улыбкой на физиономии, хотя улыбаться ей вообще-то совершенно не хотелось. Та часть Данькиного мира, что до поры была не то чтобы скрыта от нее, но как-то затемнена, вдруг предстала с оглушительной и жестокой простотой. Она пока не знала, что с этим делать, но она непременно придумает. Они вместе придумают. Ворона выписали из госпиталя через три дня. Забирала его Алька, Екатерину Игоревну она отговорила от этого предприятия, памятуя ее состояние при последнем посещении – когда забежала к ней после Шпалерной, ведь та жила поблизости, бабушка еще вовсю хлюпала и сморкалась. Тогда же Екатерина Игоревна дала ей денег на всякий пожарный – ну вот он и пришел пожарный, Даньку выписывают. Вместе они погрузились в буханку военной скорой помощи, которая шла в Питер и везла еще двух больных на какие-то исследования, для которых в госпитале не было аппаратуры. Один боец лежал посреди машины на носилках, другой, с костылями, сидел напротив нее, а Данька на крепко принайтованной коляске устроился рядом. Он выглядел истощенным и уставшим, будто погасшим на исходе последних недель, проведенных в монастыре Фонтевро. На свидания к окну не приходил, потому что протезы пытались пригнать и повредили ноги… то, что от них осталось. Пришлось несколько дней лежать в лежку. – Права твоя женщина, – наконец заявляет лейтенант. Как обычно от водки, он ощущает, что с первым прояснением в мыслях наступает невнятность в языке. – Ладно, – соглашается Петрович. Подливает. – Только не ее это дело. – Почему не ее? – пожимает плечами лейтенант. – Дети есть? – Ты пей, Дань, – советует Петрович. – А то какой-то ты напряженный. Как всегда, под хмельком Петрович чутко улавливает в собутыльнике нечто чуждое. – Ты еврей, что ли? Лейтенант смеется. Смех у него хороший, откровенный, но вот улыбка – с вызовом. Непочтительная. – На четверть, – кивает он и кладет на стол аккуратные маленькие ладони. – Ах-ха-ха! Самому не смешно? – спрашивает Петрович. – Нормально, – Данька выбивает пальцами легкую дробь, – капля еврейской крови есть в каждом. Просто я об этом осведомлен, а вы – нет. Стоп, – говорит себе Данька. – Стоп. Кому ты говоришь об этом? Что вообще за разговор такой идиотский? – Ты мне, Данила, не лепи из говна солдатиков. Ты ж татарин. – Петрович не согласен. – Жизнь многообразна, одно другого не исключает. Моя Родина – русский язык. Вообще-то. Данька чувствует, что его несет. Остановиться бы вовремя, – с тоской размышляет он. – Дети есть, – говорит Петрович. В отличие от лейтенанта, он крепко держит нить разговора. – Вот и подумай. – Данька тоже вспоминает о чем-то и неопределенно взмахивает рукой. – Фигли твоей женщине срываться; ты – ты понятно, выполняешь важное государственное задание. А она при чем? Ей твоего пацана или девочку там вырастить – это главное. – Сейчас получше? – Заросло, как на собаке. Даже обидно, никакой романтической томности во мне. Помолчали. Машина довольно скоро шла по нижней приморской дороге, в маленьких пыльных окошках мелькал распускающийся лес и иногда – берег моря, уже почти освободившегося ото льда. – Мне квартиру подарили, представь. – Нарушил он наконец молчание. – В какой-то жопе мира, но сам факт… Родина не забыла. – В голосе послышались характерные ернические нотки. – Ну, все же квартиру, не самокат, – поддержала она тон. – Вот тогда было бы обидно, да? – Да я даже самоката не заслужил, по честноку-то. Покатал слюну под языком так, будто готовился сплюнуть, но воспитание не позволило харкать на пол. – Наверное, туда поеду, как оклемаюсь чуть. Алька взглянула на резкий профиль с запавшими щеками и заостренным ухом, словно объеденным по краям – последствия обморожения. Не спросила почему, просто кивнула. – Верно. – Петрович клонится к столу. Водит по нему кривым пальцем. Говорит, трогательно надсаживаясь: – Девица у меня. Светочка. Светлана Александровна. – Ну, вот, – выпили уже порядочно, и Данька теряется: – Имя красивое. – А то, – расцветает Петрович. – Шестнадцати нет, а уже такая вот оторва! Данька улыбается. Петрович доволен. – Вот тебе сколько – двадцать пять – двадцать шесть, так где-то? – Типа того. – В самый раз, – соглашается капитан. – Давай тогда мы вас поженим. Отличная, думает Данька, идея. Действительно, в самый раз. У меня как раз с этим проблемы. – Ты вот парень, я вижу, положительный, детей любишь… – басит Петрович. С чего взял? – удивляется про себя Данька. – Это видно сразу, – кивает Петрович. – Десять лет – та самая замечательная разница. Прикинь, тебе сороковник, а женка еще почти молодая. Неожиданный поворот сюжета. Данька выходит на воздух и рвет воротник. Петрович рядом, закуривает: – А где живешь вообще, Дань? – Недалеко. В Петергофе. Там хорошо. – Плохо. Это фильтрационная зона скоро, – неожиданно выдает Петрович. – И? – равнодушно спрашивает Ворон. – Мы тебе квартиру дадим. Какую хочешь? Данька ржет. – Хочешь – музей – или в сталинском доме! Заказывай! – горячится капитан. Во душа широкая. – Тебя там никто не знает. – Да. Если хочешь, поехали со мной. Только потом. Попозже. Постучал костяшками пальцев в окно водителя. Они как раз вышли на Ораниенбаумский спуск, впереди маячила башня Петергофского часового завода, а по правую руку расстилался со своими оврагами, прихотливым прудом с разбитым дворцом Кваренги на берегу и вечным огнем воинского мемориала у шоссе дикий Английский парк. – Остановите, мне здесь. Машина затормозила перед светофором у памятника защитникам ленинградского неба. Ворон кивнул ей и поднялся с коляски. – Все, Алевтина, пора заканчивать эту инвалидную комедию. Спасибо за участие. Во всех смыслах. Гибко склонился, запечатлев на ее губах свой фирменный, ничего не означающий поцелуй. Открыл со скрипом тяжелую дверь и выскочил на обочину. – Мы встретимся. Мы обязательно встретимся, – отсалютовав, сказал в закрывающуюся дверь буханки; или ей так показалось, потому что очень хотелось чего-то подобного. Скорая тут же тронулась с тяжелым урчанием, будто не заметив его отсутствия. …Мы обязательно встретимся, слышишь меня, прости. Там, куда я ухожу – весна. Я знаю, ты сможешь меня найти, не оставайся одна [6] . Она проснулась на остановке в деревне Нежново от того, что в плеере закончился альбом, под который она заснула, или от утреннего холода, или от урчания мотора отходящего автобуса на Сосновый Бор. Лицо ее было в слезах или в рассветной росе, от которой люди, как известно, возвращаются к себе на несколько лет моложе. Она схватила сползший во сне под скамейку рюкзак и, не вынимая наушников, рванула за уходящим бусиком. 6 Дельфин «Весна». – Черная речка. Около Пушкина. Где дуэль, – глумится Ворон. – Книжки любишь? – Петрович закуривает. – Я запомню. Сержанта тебе дадим, поселишь его в одной комнате, все остальное – твое. – Что – остальное? – Комнаты остальные. Там квартиры, знаешь, освобождаются – во! Хоть балы устраивай. Мне пофиг. Оба молчат. Вьются в ледяном воздухе погибающие мушки, бабочки с бархатными крыльями падают чуть не за шиворот. Необычная осень. Не то что бы тепло, просто солнечная активность. Облетевшие яблони, редкие клены – с бурыми пластами листьев. За ними – дворец Константина. Петрович умчался, Данька шел по шоссе, постепенно проветриваясь. Перескочил через дорожное ограждение, рискуя угодить в овраг; продрался сквозь яблони. Дикий, запущенный сад; под ногами хлюпают раскисшие паданцы. Скоро здесь будет Морская резиденция, а пока орут вороны. Чуть выше – чайки. Такой же солнечной осенью два года назад они проходят через арку и попадают на террасу с балюстрадой. Если бы не облетевшие деревья, это место напоминало бы Италию: руины с античным настроением, море на горизонте. Облокотившись о парапет, Даниил Андреевич широким взмахом руки представляет им владения великого князя. Теплотой и восхищенностью жеста сам похожий на молодого хозяина этих мест. Алька ловит солнечную улыбку Каркуши и умиляется; ветер взбивает ее легкие рыжеватые волосы, гонит по телу дерзкую дрожь. Она склоняется, чтобы рассмотреть мозаику – высокая и гибкая, как олененок. Миша смотрит на Альку и удивляется, как раньше не замечал, что она очень симпатичная. – Что ты там нашла? 4. Невеста Автобус от деревни Нежново, где, рассказывал ей Даниил Андреевич, – а может, уже и Вадим, – родился байстрюком художник Кипренский, записан в семью крепостного Адама Швальбе, а фамилию взял по иван-чаю, иначе – кипрею, который в оное время не цветет, только лишь начинает выбрасывать свои побеги на гарах и старых развалинах, а их в этом давно освоенном и не раз и не два военном крае – до жопы, а в период цветения, пожалуй что, и до плеч, вместо того чтобы выйти на побережье, пошел через Копорье на Глобицы. Лето уже всюду вступало в свои права, у рачительных хозяев в палисадниках вовсю перли тюльпаны, нарциссы, низкорослые темно-синие ирисы и маленькие синие же цветочки мышиного гиацинта, так и называемые в просторечии – мышатами. Утренняя дорога стремительно бежала от деревни к деревне между колоннами высоких тонких сосен и веселыми пятнами березнячков, бусик постепенно наполнялся ранними пташками в основном пенсионного возраста. Азиатский водила попался из продвинутых, и в салоне играл не Таркан, а итальянская песня, трагический мужской голос ритмично причитал о какой-то Айше. Странный в своей натуралистичности сон будто и от нее тоже отсек какую-то воспаленную часть, а затем прошелся жестким полотенцем по закоулкам памяти, причиняя боль и освежая одновременно. В первый раз за последние два года ее накрыл беспричинный, казалось, восторг от созерцания розовеющего в первых лучах сосняка, грозной и в то же время полной функционального изящества громады крепости с высоким арочным мостом к ней, что проплывала по правую руку, и даже забавно подергивающегося темного затылка водилы, подпевающего грустной песне про неведомую Айшу. После Глобиц автобус резко взял влево и вскоре, покачиваясь на поворотах всхолмленного берега, миновал оставшиеся чуть западнее блоки ЛАЭС и въехал на зеленые и чистенькие, как в социалистической утопии, улицы города атомщиков. – Да вот, нам в художке рассказывали, – лепечет она, дальше слов не находит и указывает на тусклые цветные плитки. Узор еле различим. – Ты в художественной школе учишься? – Училась, – кивает Алька. – Потом у мамы денег не стало за меня платить. – А сколько там нужно? – неожиданно спрашивает Миша. – Да ну, ерунда, – смущается Алька. Миша молчит. Он хочет проявить благородство, но ему тоже неудобно. – Эй, голубки! – верещит Лариска. Оба вздрагивают. Лариска указывает наверх. Наверху, под аркой, гнездятся дикие голуби. Данька прошел сквозь арку. Речка звенела, к вечеру подергивалась тренировочным ледком. Проскользнув под сводами, как привидение в другой мир, он увидел террасу, потом – дорожку, обрывающуюся вниз, с которой пацаном едва не слетел на велосипеде. В другой раз они были здесь с Янкой, в начале лета. Июнь, робкое ситцевое небо и дубы вокруг. Черный контур ствола и листья, упругие и едкие; люминесцентные, как кресс-салат. К заброшенному дворцу приехали на большом желтом автобусе; двухэтажном; они еще назывались – «Титаник», так как высота корпуса была такова, что автобус чуть не задевал провода. Красиво, но опасно. Данька придерживал ее пальцы и тянул вниз по дорожкам парка; звенел что-то радостно, взахлеб. – Знаешь, у людей бывает аллергия на пыльцу. – Бывает, – согласился Данька. – У тебя тоже? – Нет. У тебя. Он обернулся, весь беспардонно-сверкающий. Яна сказала: – Дань, ты посмотри. У тебя ведь приход. Это своеобразная форма аллергии, я думаю. У тебя каждое лето так. …Сдержанно раздраженный взгляд поверх очков-хамелеонов. Густо накрашенная жгучая брюнетка в белом халате и шапочке, приколотой к волосам черными штрихами невидимок, досадливо поджимает яркие тонкие губы. Справочное медсанчасти на улице Космонавтов, которая оказалась почти такой же, что и в ее мысленном фильме, только еще обширнее – не больница, а целый город в городе. Маленькое окошко, пробитое в фанерной стенке. Стенка обклеена объявлениями и расписаниями. Как бы ни было, все справочные во всех больницах города похожи друг на друга. Равно, как и густо накрашенные брюнетки в белых, накрахмаленных колпаках. – Так и что вы от меня хотите, девушка? – Человека найти хочу. – Вы родственница? – Нет. – Так и что вы от меня хотите? – Человека найти хочу, – терпеливо и по слогам. – Посторонним не сообщаем. – Я не посторонняя. – Жена? Сестра? Дочь?.. – Нет. – Так и что вы от меня хотите? Алька выходит на улицу. Дышит свежим, влажным воздухом. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Вышел зайчик погулять. Уравнение с одним неизвестным только на уроках математики решается проще простого. А в больнице небольшого города это практически неразрешимая задача. Слишком много неизвестных. И непонятно, который из них твой. Данька засмеялся. Закинул подбородок. Яна любовалась украдкой, потом выдернула ладонь. Ворон тут же бесцеремонно загреб ее в объятия. – Я тебе больше скажу. У меня все лето – приход; а в конце августа – ломка. Зимы боюсь. И еще я зеленый цвет люблю. – Как тля, – злобно прошептала Янка, пытаясь вырваться. – Нет. – Данька улыбался и держал крепко. – Как Робин Гуд. – Робин Гуд был банальным средневековым уголовником. – Ну, ты же любишь бандосов. – Торчок хлорофилловый. Рыжее солнце размазалось по горизонтали и упало, как занавес. Белые ночи бывают много где, но только в некоторых местах отблеск заката соседствует с первыми звездами – а свет их тонок и прозрачен, как березовый сок. Данька присел на выщербленные ступени и закурил. Вниз тянулся парк, заросший до залива. Перебираться в город не хотелось. Ему хорошо здесь. Он чувствовал себя будто прикованным к этой земле, осенью – безнадежно, весной – как птица к привычному маршруту. Зазвонил мобильник. Данька нажал кнопку приема и вздрогнул. Говорила Яна: Привет, дорогуша. Ты как? Нормально. А мне сказали, опять в армию загремел. Янка осторожно засмеялась. Ничего, с этим тоже живут. Пауза. Я волнуюсь, – мягко извинилась Янка и тут же затараторила обратно. Хочешь, попробуем пожить вместе? То есть, ничего, если я у тебя поживу немного? Неожиданный поворот. Ну, не прогоню, конечно. Звони. Целую! И чмоканье. Данька чуть не уронил мобильник. Впрочем, к утру телефон все равно отрубился – как рудимент. Пару дней спустя Сан-Петрович объяснил, что на сотовые теперь нужно специальное разрешение, и выдал лейтенанту утешительный приз – старую милицейскую рацию. Сзади хлопает дверь. Брюнетка из справочной кабинки характерным мужским жестом вытряхивает сигарету из мятой пачки на ладонь. Закуривает. – Девушка. Не мать-не дочь. В приемный иди. Скажи, что родственница. Невеста. Скажи, что невеста. Там бабы нормальные сегодня на смене. В приемном покое и правда попались две женщины. Она сказала им, что невеста. Ищет его и не может найти. Давно пропал. Давно ищет. Несколько лет как. В феврале, на исходе зимы. Сказала и сама расплакалась. Женщина, которая постарше, тяжело вздохнула. – Если больше трех лет – это долгий срок. Все данные, истории болезни и так далее, сдаются в архив. Только вот, пойми ты, архивов, как таковых, в больницах нет. Почему? Потому что архитекторы у нас уроды безмозглые. Ни в одной больнице страны не предусмотрены помещения для архивных документов. Да даже если бы был у нас чердак, а крышу нашу ты видела? Плоская крыша. Но и будь крыша как крыша – нельзя там бумаги складировать. Пожарные не разрешают. Храним в подвале. В подвале документы хорошо если три-четыре года живут из-за сырости. Да и должности архивариуса в больницах нет. А после сокращений массовых и не будет. И кому прикажешь там рыться? – Но документы-то где-то есть? – В принципе есть. Архивы не уничтожаются в течение десятилетий. Смотря что за документ… но после трех лет их передают в общий архив больницы. Да. В подвал. Ну ты же понимаешь, какой это бардак? – женщине постарше явно очень хотелось рассказать про бардак в родной больнице. Солнце медленно подтапливает чистый осенний денек. Варвара водит по двору тихого серого мерина. Завтра воскресенье, по выходным Петрович повадился трясти в седле начальственный жирок, сегодня вот только не приехал. Ну да завтра точно объявится. Даниил Андреевич предается созерцанию – березы и тополя торчат над забором; березы ржаво-рыжие, потому что на солнце и холоде не успели осыпаться и замерзли прямо в одежке. Завтра будет водка, будут бабы: Варька злится, Петрович называет Ворона Данилушкой за ладно сидящий мундир и пьяно слезится. Дружинники охают, подлетая на длинных лошадиных спинах. Дамы испуганно голосят и строят молодому лейтенанту глазки, он спокоен и предупредителен, он на работе. Впрочем, в данном случае совсем не трудно сохранять спокойствие: обслуживающий персонал, начальник над лошадьми, царский стремянной. Лейтенант кидает поводья через голову Боливара. Открывает планшетку и смотрит на карту города. Город живет вокруг реки; вдоль нее растекается медузой. Это очень старинная форма жизни; ей свойственно разрастаться и иногда болеть. Загнивать от краев к центру. Город постепенно обмирает; приближается зима. Если верить в существование небесного зрителя, то он видит это пространство срежиссированным кое-как: с длинными пустынными планами по краям и нелепым мельтешением в центре. Медуза подбирает щупальца: на всех въездах-выездах стоят посты внутренних войск; за ними – огромная лесная страна. Камера-обскура с прорезью солнечного зрачка фиксирует мутную перевернутую картинку, урбанистический эскиз посреди редеющего черно-бурого моря. Огоньки поселков вдоль серой паутины дорог. Данька вытянулся на скамейке навзничь, смотрит в стенку: на ней отражаются конские тени. Исторический Монсегюр вовсе не был городом. Это замок в отрогах Пиренеев, которым на излете альбигойских войн владело семейство Перейлей, комендантом крепости был сеньор Роже де Мирепуа. Мирепуа был вассалом изгнанного французами виконта Безьерского и пользовался временной безнаказанностью. У короля, а также у святой инквизиции и беспринципных дурковатых предателей вроде виконта де Фуа или графа Тулузского до Монсегюра просто не доходили руки. – Вообще, надо писать заявление на имя главврача. – Вставила свои пять копеек сотрудница помоложе. Старшая посмотрела на нее, как на сумасшедшую. – И как думаешь, куда ее главврач пошлет? Невесту нашу… Спустя три года надумавшую жениха найти? – Я не внезапно. Мне недавно только рассказали, что в то время сюда поступал неизвестный. Его рыбаки нашли на Финском заливе. Босого. – Деточка, у нас таких каждый год. И босые, и обутые, и молодые, и старые. Таким образом Алька и сменила профессиональный профиль – вместо художницы в университетской археологической экспедиции оказалась уборщицей в медсанчасти города атомщиков. Впрочем, в жизни бывают и не такие повороты. Ход этот ей подсказала та самая немолодая медсестра из приемного покоя, Светлана Сергеевна: убираться там будешь потихоньку, никто тебя дергать не будет, заодно сможешь и бумажки эти посмотреть. Так же быстро Светлана Сергеевна решила вопрос с жильем – у нее была дачка в садоводстве в пятнадцати минутах езды от городка, сама она наезжала туда только на выходные: посмотришь там за хозяйством, цветочки пополиваешь, да и лучше, когда кто-то постоянно находится в сезон на участке, тогда не залезут. А кто может залезть? – озадачилась Алька, не очень воспринимавшая себя в роли грозного сторожа. Ничего серьезного, – успокоила ее сестра, – бомжи иногда лазят да цыгане ищут цветнину на пустующих дачах, могут бак с летнего душа, например, спереть. Но они пугливые все, если кто в дому есть, то не суются. Рабочий день начинался в восемь утра – надо было помыть лестницу, ведущую в подвал; это был, вообще говоря, основной ее фронт работ, самим подвалом никто особенно не интересовался, и она возилась там весь день, пару раз забегая поесть в больничную столовку или же вовсе довольствуясь водой, сникерсом и чипсами, купленными в ларьке. Вечером нужно было после отбоя в двадцать два ноль ноль еще раз намыть лестницу и успеть на последний автобус до садоводства. Дневные часы с десяти до десяти, вообще говоря, ей никто не оплачивал, устроена она была на полставки, но заняться в Сосновом Бору ей особенно было нечем – ни друзей, ни знакомых, поэтому она поначалу довольно редко покидала медсанчасть ради небольших прогулок, все остальное время посвящая своей задаче. Мы все свободны и благоденствуем потому, что на нас пока никто не обратил внимания. Время оставило нас на потом; и это даже обидно. Так разглагольствовал друг Петя Мыскин в интернет-листке, а будущий лейтенант Ворон, а пока аспирант, – на семинарах перед студентами. Диктатура – это когда ни гу-гу, а демократия – когда надрывайся, сколько влезет: все равно никто не услышит. Для человека, выросшего на излете диктатуры, – когда машина не действует, но еще помнит свой изначальный ритм и внушает тебе опасное чувство собственной значимости, – положение муравья в барском салате очень, очень обидно. Верно, – склоняя голову к лэптопу, Данька соглашался с собой и Мыскиным. Так, без этих неуклюжих литературных упражнений жизнь моя с любой точки зрения выглядит не ахти: горе-любовник, специалист по старофранцузским стишкам. Единственное, что выделяет тебя из остальных и привлекает ненужное внимание – это способность выбивать в тире установленное количество очков, призывной возраст и симпатия к большим безобидным лошадям, которых никак нельзя на колбасу. От стрелкового кружка у Ворона осталась мальчишеская страсть ко всяким опасным гаджетам: получив табельное, он тут же обточил надфилем уголки и ребрышки; пистолет стал уютным и обтекаемым. Сейчас Данька возился, цепляя колечко к защелке магазина – так перезаряжать удобнее. На манеже Варвара; тоже со своими гаджетами. Рычит на мальчика-тыкву, который плохо затянул подпругу. На второй неделе ее миссии Альку отыскал Лажевский – справился о ней по телефону у матери, принявшей очередную придурь дочери с привычным смирением, и доехал в один из своих вояжей на Сойкинский полуостров. В Алькино подземелье молодого человека проводила ее коллега, пенсионерка Анна – Степанна, которая тоже подрабатывала в больнице уборщицей, но большую часть времени посвящала столь недостающему ей общению. Алька была уверена, что, проводив Артура в подвал, та еще минут пятнадцать торчала у приоткрытой двери с целью сбора оперативных данных. – …Не, ну ты даешь! – без предисловий начал Лажевский. – Решила похоронить себя за плинтусом? – Я тебя тоже очень рада видеть, – отозвалась Смирнова, не поднимаясь от бумаг. Артур прошелся по подвалу, который представлял из себя широкий и довольно высокий ход, конец которого терялся где-то в темноте. По центру хода кое-где лежали металлические крышки люков, ведущие к техническим коммуникациям; когда кто-то на них наступал, крышки издавали низкий и даже немного зловещий гул. – Не, ну я тебя даже понимаю отчасти. Готичненькое местечко. Не то что с этими бородатыми. И что ты думаешь, найти здесь… его следы? – Вот, смотреть сюда… – горячилась Варя. – На эту дырку, а не на ту. Несмотря на препирательства, оба представляют весьма умилительное зрелище. – Помочь? – Данька повышает голос из своего закутка. Варька вздрагивает. Не заметила. Оборачивается, ее лицо разъезжается в улыбке. Данька встает со скамьи и идет к ним через манеж. Пашка вертит что-то в грязненьких пальцах. – Смотри, что нашел, – хрипло обращается он к Даниилу Андреевичу. – Что это за херня? Данька берет протянутый Пашкой предмет. – Губная гармошка, – отвечает. Во дожили. Дети что такое губная гармошка не знают. Он протирает ее краем рукава и прикладывает к губам. Гармошка свистит. Солнце медленно подтапливает чистый осенний денек. Открытый манежик на заднем дворе весь засыпан огненными листьями. Варька водит по двору тихого серого мерина. Мерин при каждом шаге важно кивает головой, будто соглашается с чем-то. Облака лениво плывут по холодному небу; светлому и непроницаемому, как голубая эмаль. Монсегюр выглядел неприступным; его обходил мор, теракты и даже безработица была вполне умеренной. А сдался очень быстро; ночью подошел передовой отряд, а утром, когда солнце осветило дома и башни, враги тут как тут. Сначала они заняли юго-западное предместье; барон де Мирепуа спешно затеял переговоры. Феодальное право гарантировало ему личную безопасность и относительное благоденствие. Потом подтянулись представители местной военщины и бизнес-элиты. Командир гвардейского подразделения «Дружина» ввел в городе идейный трибунал под началом доминиканцев и папского легата, и двести несдавшихся «совершенных» из радикальной богемы и молодежных политэкстремистов посадили в следственный изолятор. «Совершенные» отвергали брак по расчету и постились на охотничьих колбасках и пиве «Балтика»; походы в ресторан в этой среде считались моветоном постольку, поскольку на рестораны никогда не было денег. Главного героя за месяц до этого призвали в ряды крестоносцев из усмиренного округа Альбижуа; он происходил из небогатой рыцарской семьи де Варрен и был ни рыба, ни мясо. Отец сочувствовал еретикам и тихо спивался на местном портвейне сорта «каор», мать развелась с мужем посредством альбигойского обряда, затем поспешно вышла за верного католика и уехала с ним в сопредельный домен английского короля, а дальше – и вовсе за море. – Есть вероятность, хоть и не очень большая, – честно ответила Алька. – В поселке сказали, что в конце той зимы рыбаки сняли со льда солдата какого-то… ну, военнослужащего, на нем только штаны были. И отправили по скорой в эту медсанчасть. А я два года назад только до Рамбова больницы обзвонила, мне и в голову не пришло, что они его так далеко могли завезти. – С такой же вероятностью можно было больницы с той стороны залива обзванивать… – буркнул Артур. – В Финке, то есть. Не, во дела! Нет предела человеческим возможностям. Давай, что ли, я тоже тут с тобой покопаюсь, не чужой человек все же. Артур присел на корточки и взял со стеллажа старый журнал с сырыми потеками и пятнами плесени, кое-где уже съевшей целые страницы. – Антипова А. П. 38 гинекология уд… Смирнов Г. С. 27 а/р смерть 02.04.200*… – прочитал наугад. – У тебя еще мозга за мозгу не заходит от обыденности людского страдания?.. – Нет, здесь это как раз философски воспринимается, примерно как читаешь списки пострадавших в какой-то столетия назад отгремевшей битве. К тому же я напрямую не сталкиваюсь почти, разве что перекинут иногда на другой участок, на травму там или хирургию лестницу мыть, палаты мне не дают… там иногда выходят люди без ног-рук или без глаза, или вообще практически без лица. А бумажки они и есть бумажки. Расскажи лучше, что там у археологов, – Терешонку Нобелевскую премию дали уже за церу эту или что у них там положено? – Язва ты, – довольно хмыкнул Артур. – Ну, слушай… К приезду телевизионщиков неяркая природа юго-запада Ленобласти словно специально принарядилась. Выглянуло солнце, сильный ветер накануне разогнал плотный серый покров, и в синем небе закурчавились величественные бело-голубые тучи, похожие на паруса сказочных кораблей. Где-то вдалеке шумело море, и немного успокоившийся с ночи ветер гнал белые барашки по яркой сизо-голубой воде. Данька выдает заливистую трель на губной гармошке, носок его ботинка увлеченно лохматит покрывающие землю опилки вперемешку с грубым песком. Серый тоже бьет копытом, нервничает, Варька недовольно косится на начальство. Даниил Андреевич примирительно отнимает гармошку от улыбчивых губ, спрашивает: – Варь, а, Варь? – Чего вам? – Хорошо я на коне выгляжу? Варвара дипломатично молчит. – Ну, не Чингисхан, но смотреть можно. – Чего-чего? – смеется лейтенант. – Почему Чингисхан? Как так смотреть можно? – напрашивается на комплимент Даниил Андреевич. – Ну, хорошо, нельзя. Чингисхан потому что косой. – Я не косой, я раскосый. И то слегка. Некоторые еще говорят – узкопленочный. Так что, значит – нельзя? – Можно, но лучше не надо. – Ты хочешь сказать, что плохо? – с угрожающей ноткой в голосе спрашивает Ворон. Варька снова молчит. Даниил Андреевич вредно свистит в гармошку. Варвара не реагирует, и ему быстро надоедает. Он любуется мягкой рысистой поступью серого и наконец говорит: – Сейчас бы на берег. Посидеть бы на песочке с баклажкой пива, а не вот это вот все, – вздохнул вышедший на крыльцо вслед за Андреичем Генрих. К лагерю подкатил кортеж из пары джипов «УАЗ-патриот» и «газели» с логотипом крупной местной телекомпании со спутниковой тарелкой на крыше; из первого джипа выскочил Лажевский, галантно подал руку Виноходовой и яркой, миниатюрной девице. Из второго вылезло какое-то местное начальство. Из «газели» показалась Шурочка в компании двух видеооператоров с характерно мускулистыми предплечьями. Руку ей никто не подал. Мускулистые видеооператоры сразу занялись своей аппаратурой, что-то деловито обсуждая на одним им понятном сленге. В другое время Вадик бы с удовольствием поглазел на них. Он любил наблюдать за профессионалами за работой. Но только не сегодня. Сегодня это был бы чистой воды мазохизм. До сих пор, стоило вспомнить, что натворили Шура с разревевшейся в процессе дознания Тессой при вдохновенном соучастии друга Ридли, – у него начинали ныть зубы от желания кому-нибудь врезать. – Я же говорил тебе, что преступника всегда тянет на место преступления. Классика, – ткнул напрягшегося Андреича локтем в бок Генрих, кивая в сторону Шурочки. Вадим кивнул. Пока Виноходова обихаживала журналистскую братию, к ним подрулил сияющий Лажевский. – Ну что, мои поздравления Ларе Крофт… или как там? Индиане Джонсу? – захихикал он и полез обниматься и хлопать Вадика по спине. Тот поморщился. – Что не так, брат? – Ну так научи! Варвара думает. Жмет плечами. – Смотрите, сами не рады будете. – Так я ведь почти умею. – Это вам Сан-Петрович сказал? Данька заливается беззвучным смехом, резко поднимается, подходит и серьезно заглядывает ей в глаза. – Научи, Варь. Конь потянулся мордой, Ворон машинально погладил его длинный доверчивый нос. Варвара, немного смешавшись под внимательным взглядом темных глаз, растерянно кивает. – Хорошо. Конечно. Держитесь вы неплохо, вот посадка только… Серый требовательно тычется Даньке в руку. – …Задницу подтяни! Что ты размазался по лошади! Старательная Варька стояла на скамейке и хмурилась. Недовольна. Лейтенант Ворон шел круг за кругом. Задница болела и подтянуть ее не было никакой возможности. Он поморщился. Сам дурак. Посмотрел на Варвару. Строгие глаза, бледный, поджатый рот, вся очень важная. Не выдержал, засмеялся. – А нечего смеяться. Сначала ездить научитесь. (Обиделась.) У ворот скрипнула тормозами машина. Даниил Андреевич перестал улыбаться, слез с лошади и передал поводья. В машине были Петрович и шофер. Шофер, сухощавый мент с волчьим профилем центуриона, посмотрел на лейтенанта и отвернулся с усмешкой. Петрович, закуривая, пошел к манежу. Даньку кивком головы позвал за собой. – Тут, Данила, дело важное. Непростое. Даниил Андреевич вздохнул. И капитан перешел к важному делу. Недалеко от конюшни – школа милиции. Есть идея, чтобы молодняк с выпускного курса учить без отрыва от производства. Попутно – формировать новое подразделение: конногвардейский эскадрон внутренних войск. И падаванам интереснее, и лошадям веселее. Конная гвардия – это для города вообще лучше не придумаешь. Возрождение традиций и все такое. – А то, что мы в полной жопе, брат, – буркнул Вадик и, неожиданно зубасто заулыбавшись, пошел к Виноходовой, машущей им руками. Лажевский вопросительно приподнял брови, которые у него в такие моменты по-клоунски вставали домиком, и посмотрел Генриху в глаза. – Не спрашивай, – вздохнул тот. – Нет уж, я-таки спрошу. Во-первых, куда спрятали мою Алевтину? Где мой цветочек аленький? – Твой? – хмыкнул Генрих. – Конечно, мой. Знал ли ты, о Генри, что я Алевтинин фамильяр? – вынул из пальцев Генриха дымящуюся сигарету и затянулся. – Конфидент, хочешь сказать? – Нет. Именно фамильяр. – Алевтина твоя уехала в неизвестном направлении, фамильяр ты наш. Кстати, фамильяру об этом вообще-то полагается знать лучше, чем кому бы то ни было. Лажевский притушил окурок о подошву модного кроссовка: – Так. А теперь серьезно. Что вы тут натворили? В бессмысленной попытке оттянуть неизбежное, аспирант Терешонок пригласил журналистов в избу, оставив проштрафившуюся Тессу с Оленькой и Галиной Ивановной демонстрировать городским местный колорит. Изначально в его планы входило как-то отвести Виноходову в сторону и посвятить в ситуацию, но он никак не находил в себе храбрости для этого. В итоге, угостившись запеченной пшенкой, вяленой рыбой и, те, кто мог, дернув по стопке водочки, журналисты начали снимать. Повертелись в избе, сделали проход по улице. А потом и на раскоп – хотелось бы отснять вас за работой! Заодно и находку века нам покажете! – щебетала молоденькая яркая корреспондентка, которая представилась Светочкой. – А назовем спецподразделение – «Стрелец». Лейтенант не понял. – Древнерусских стрельцов помнишь? Помнишь, – намекнул Петрович. Ворон явно не улавливал. Александр Петрович решил объяснить подробнее. – Вы на лошадях? На лошадях, – подождал. Опять неясно. – Во дубина! Чему тебя в школе учили? Ворона много чему учили в школе, а потом еще на истфаке университета, но все не тому и явно недостаточно. – Стрельцы – это древнерусские кентавры, – снизошел наконец Петрович. – Ну, понял? Ты кто по зодиаку? – Стрелец, – сказал лейтенант и истерично заржал. – Вот и будешь у нас главным кентавром! – обрадовался Петрович. Повернули к машине. Водитель курил, облокотившись о капот. – Вот, Данила, это твой шофер, – кивнул Сан-Петрович. – Лев Николаевич, – представился милиционер. – Даниил Андреевич. – Наш главный кентавр, – улыбнулся Петрович. Водитель поперхнулся дымом. – Зачем же ему шофер? – Как зачем? Не пешком же ходить! – возмутился Петрович. Водитель загадочно покачал головой. Заиндевевшим утром, когда Алька подходила к школе, асфальт казался легким и хрустящим, каблуки очень звонко его касались. Шурка всюду следовала за ними, цепко вглядываясь в лица. В лагере прошлась по палаткам. – А где Ридли? – спросила как бы между прочим. – Не знаю, – Вадим дернул плечом. – А что ты такой нервный? – Я? Да нет. Просто устал. Теперь уже Шурочка задергалась. – Ну, показалось, значит. Я, кстати, не против, если ты скажешь, что церу сам нашел. – Да. Бывает, и не такое покажется, – кивнул Андреич. – …И наконец-то давайте познакомимся с героем дня! – Светочка подтолкнула Вадима в поле зрения объектива. – Подождите! – вставил Генрих. – У нас, рыцарей науки, все по-честному, – камера дернулась в его сторону – Мы не присваиваем чужие заслуги. Вот, познакомьтесь – восходящая звезда археологии Александра Волкова! Именно ей мы обязаны этой замечательной находкой! Виноходова из-за камеры сделала страшное лицо. Рыцари науки на деле довольно ревниво относятся к осененным удачей профанам. Генрих же продолжал заливаться соловьем. – Вспомним моего тезку Шлимана, коммерсанта и вдохновенного авантюриста, который много лет шел к открытию Трои и в итоге посрамил скептически настроенных профессионалов! Примерно так случилось и с нашей Александрой – с той разницей, что уже первая ее экспедиция увенчалась впечатляющим открытием! Одновременно Генрих положил Шуре на плечи свои тонкие паучьи пальцы и не выпускал ее из кадра, не давая вставить слова ни ей, ни даже Светочке. Кто бы подумал, что в бледном ботанике скрывается столь недюжинный артистизм. Наконец он кивнул Вадиму и подвел к коде: История последним уроком; Каркуша как всегда – на лекцию про советско-кубинско-американские отношения притащил музыку. Советские песни они уже послушали, теперь из проигрывателя тихо лепечет латиноамериканский тенорок: аста сьемпре команданте. Даниил Андреевич тоже говорит о чем-то, но Алька не вдается в подробности – ее сморило, она занята собственными мыслями и воспринимает речь Каркуши как дополнительную мелодическую линию. Время от времени мелодия обогащается смысловыми ударами, как то: первые атомные подводные лодки, берега Кубы, Че был бездарным политиком и прекрасным героем, есть анекдот, что во время заседания правительства он думал о своем и вместо «экономист» ему послышалось «марксист» или что-то в этом роде. – Среди нас есть экономисты? Я! – yo soy, или как-то так ответил Че. – Будешь министром экономики, – ответил Кастро. Каркуша чуть не в лицах разыгрывает диалог Че и Фиделя. Алька открывает тетрадь с конца и задумчиво смотрит на Даниила Андреевича. Тот разыгрался, говорит с жаром, вертит в руках мелок и время от времени чирикает что-то на доске – не для них даже, а так, от полноты жизни. Медведев слушает, приоткрыв рот. Глаза Мкртчяна затуманились мечтательной дымкой – небось так и представляет себя в боливийской сельве, заросшим черной щетиной по уши, с мачете и походной рацией за спиной. Алька снова посматривает на Ворона – в холодном зимнем солнце его смуглая физиономия кажется плавной и рельефной, будто отлита из неведомого металла. Алька берет ручку и начинает проектирование: в основе лица треугольник, но челюсть слегка выдается… как будто под этот треугольник подложили квадрат… прямоугольник… нет, тоже треугольник, но чуть больше первого и усеченный. Основанием вверх. Вверху тоже выдаются углы – правильно, это скулы. Алька быстро чертит в тетради найденное геометрическое сочетание. Нужная пропорция получается не сразу – она увлекается, сопит, пробует снова и снова. Когда она в очередной раз поднимает глаза, то не находит свою модель на прежнем месте и хмурится. Украдкой оглядывает класс – куда делся-то? Даниил Андреевич стоит рядом с ее партой и удивленно наблюдает геометрические упражнения в алькиной тетради – страсти к точным наукам за Смирновой вроде бы не водилось. – А сейчас наша героиня продемонстрирует находку, из-за которой мы сегодня и собрались. Терешонок с усмешкой подал Шуре церу в чехольчике. – Достань, не бойся, мы пропитали материал специальным антивандальным составом. Теперь с ней можно делать что угодно, даже на зуб попробовать, и сокровищу ничего не будет. – Предлагаю нашей героине прочитать то, что написал наш неизвестный прародич. Ведь только на первый взгляд здесь простое перечисление налогов и сборов, на самом деле дощечка скрывает зашифрованное послание! До Шурки наконец дошла вся мера коварства ее бывших товарищей. Стряхнув с плеч ладони Генриха, она рявкнула: – Не буду я ничего читать. Я и по древнерусски-то не знаю. Толян, выключай камеру. …Дальнейшее выяснение подробностей дела заняло не так уж много времени. Виноходова, конечно, вся кипела изнутри, но виду старалась не показать. Плакала теперь моя аспирантура, – вполголоса сказал Артуру Терешонок. Ничего, отойдет, – в тон ему ответил Лажевский. Журналисты немного поржали над незадавшимся розыгрышем, только Светочка была недовольна – с подачи Шуры она выдернула группу на целый день в область, и теперь прикидывала, во что ей встанет эта авантюра. Шурка после сцены с табличкой пропала – видимо, избегала гнева обманутых вкладчиков своего предприятия. Операторская группа, упаковав камеры, в полчаса высосала литр самогонки под копченую рыбу Галины Ивановны. Деревенские были воодушевлены неожиданной движухой и вовсю потчевали гостей из северной столицы. А мы с Генри и Андреичем ушли на берег и накидались там втроем под разговорчики о том, что все зло от баб. Да, Терешонок тебе передавал привет и всякие куртуазные сожаления в том, что ты пострадала от ревности его гарема. – Что-то не получается? – мягко спрашивает он, облокачиваясь о парту. Темная голова близко; волосы распадаются на блестящие прядки. Алька не успевает даже покраснеть. Захлопывать тетрадь тоже поздно. Она опускает глаза и ей становится смешно – листок снизу доверху заполнен треугольниками-симбиотами. Она снова смотрит на Каркушу и загадочно улыбается. Даниил Андреевич смотрит на треугольники, а она смотрит на него. Класс замер в ожидании потехи – либо Смирнова что-то выкинет, либо Каркуша отмочит. Динамическая парочка. Алька ловит себя на том, что продолжает рассматривать Даниила Андреевича – теперь это еще удобнее. Лоб высокий, но слегка скошен назад; нос крупный, правильный, почти прямой… или нет. Нет, не с горбинкой, но плавно выгнутый, как щипец у гончей собаки. Верхняя губа бледная – усы пижонские сбрил недавно. И коротковата, и вздернута смешно. Длинный улыбчивый рот изогнут, как татарский лук. Подбородок серьезный, уверенный, но с дурацкой ямочкой. Глаза слегка раскосые, но в них она старается не смотреть. Данька чувствует какую-то неловкость, но откуда – не может уловить. Поэтому он слегка жмет плечами, выпрямляется и говорит: продолжим. Что-то в поведении Алевтины Смирновой от него ускользает, но он решает пока оставить все как есть. Музыка затихает, Каркуша меняет пластинку и начинает рассказывать про Джона Ф. Кеннеди. Слышно, как стрекочет о стекло муха; шипит старая пластинка; раздается улыбчивый голос Фрэнка Синатры – Нью-Йорк, Нью-Йорк. – …Он вообще ничего так парень, да? – задумчиво спросила Алька, возвращая на стеллаж очередную просмотренную кипу. – Да, он клевый. Бабник, конечно, но это уж мы все по мере возможностей, – усмехнулся Артур. Несколько дней спустя Алька вышла в обед из своего добровольного заточения купить чего-нибудь на зуб и прогуляться. Было самое начало июня, свежий солнечный день с легким ветром с моря. Больничный киоск она не любила, ближе всего из общечеловеческого был ларек на остановке, где помимо сигарет, алкоголя, газировки и шоколадок недавно начали торговать пирожками. К пирожкам она и направилась, миновав проходную медсанчасти. Внезапно ее окликнули, и Алька даже не сразу узнала в припарковавшемся на той стороне улицы мотоциклисте аспиранта Терешонка. Она остановилась и увидела, как тот, убедившись в столь неожиданном и удачном совпадении, развернулся против правил и подрулил к тому самому ларьку на фырчащем стареньком «Урале» с коляской. – Ничего себе! – радостно приветствовал ее он. – А я-то думал, фамильяр твой заливает про больницу. – Кто заливает? – Неважно. Мы тут закупаться поехали, и вот, думаю, проеду мимо больницы, посмотрю хоть, на что ты нас променяла, – он засмеялся, скрывая неловкость. Как ни странно, побыв некоторое время без людей, начинаешь легче считывать их реакции, – подметила про себя Алька. – А ты на обед вышла? Хочешь, проедемся до пекарни, мы там всегда вкуснющий местный хлеб берем. И мелкая выпечка у них есть, уж получше, чем здесь. – Он кивнул на пирожковый ларек. – …А что, Смирнова, нравится тебе Каркуша? – Медведев догоняет Альку на эскалаторе и поддает ей рюкзаком по заду. – Козел, это же я придумала! – оборачивается Смирнова и толкает Медведева на ступеньки. Миша почти увернулся, но равновесие потерял и присел – будто так и собирался. Поставил рюкзак меж колен. – Что? – Про Каркушу. – Ага, а про стиль «вампир»? Ладно, не дуйся. Поехали к нам лучше «Восставшие из ада» смотреть. Вампиров не обещаю, но всякого мерзкого шита там до фига. Миша смотрит на Альку с легким испугом, будто сам удивляется тому, что сказал. Он не думал ее никуда приглашать, просто издали на эскалаторе увидел и развеселился. Смирнова размышляет. – Ладно, – глаза прищурила. Репутация у посиделок на Мишкиной квартире ударная: приходят взрослые парни, ставят музон. – Когда? – Прямо сейчас! – подмигивает Медведев. – И Лариску позовем. – Алевтина выдвигает условия. – Ну… да, – качает головой Медведев. – Только затариться надо, у меня после прошлой пати бухла почти не осталось. Аля Смирнова, вся красная от смущения, танцует с Медведевым в полутемной комнате. Неподалеку Лариска вертит тощими бедрами, несколько парней валяются на диване с пивом, неумело тянут один косяк на троих. – Отличная дурь, а? – отвлекается от Альки Миша. – Брательник привез? В прихожей хлопает дверь. Миша отпускает Альку и начинает суетиться: – А вот и брательник… Так, пиво, траву, собрали все быстро. Смотрим «Восставшие из ада». – Поехали, – неожиданно легко согласилась она. – А мы – это кто, ты и мотоцикл? – уже залезая в коляску. Терешонок густо захохотал. – Ридли еще, он за бухлом поехал. Держи шлем. – Вы помирились уже? – Ты уже в курсе, ну и ну! Действительно, фамильяр. Мотоцикл заревел, трогаясь с места, и дальше разговаривать уже стало неудобно. – …И сделал кузнец-молодец красной девице семь пар железных сапог, взяла еще она семь железных хлебов, поклонилась родимому батюшке и старшим сестрам своим, братьев своих любимых повидала, курган матери навестила, требы Роду и Ладе принесла и отправилась в путь-дорогу искать своего суженого Ясна Сокола или, в нашем случае, как там? Черна Ворона? Но Ворон Воронович – это уже другая сказка. После пекарни они приехали на берег местной речки Коваши и устроились в зеленке у Старого кладбища со свежим хлебом и двухлитровой коробкой сангрии, и теперь Вадим пытался показать Альке абсурдность ее решения, как оно выглядит со стороны. С его стороны, разумеется. – Мне надо выяснить, он это или не он. Ты же понимаешь? – Алька прихлебнула разбавленного винца из железной кружки, что была у пацанов с собою для такого случая. – Я, Аленька, вообще очень понимающий парень. – Подтверждаю! – подал голос Ридли, увлеченный более куском пружинистого белого хлеба с дешевым адыгейским сыром, нежели беседой. – Мне дают ключи от подвала. Там тоже надо прибираться. – А вот тут мы ступаем на темную территорию европейских сказок. Но и про Синюю Бороду мне есть что рассказать. Знаешь ли ты, что исторический Синяя Борода был соратником Орлеанской Девы, тоже весьма самоотверженной девицы? Убраться не успевают. Дверь в комнату открывается, пропуская полосу света из прихожей. На пороге застывает крепкий силуэт. – Развлекаемся, детки, да? – угрожающим тоном говорит эта неясная тень в кожаной куртке и вертит на пальце ключи от машины. – Борь, да мы так, кино типа смотрим. – Спортом в твоем возрасте надо заниматься, книжки читать. А не пиво сосать да девок жать по углам. А это у нас что? Борис входит, отвешивает легкий подзатыльник парнишке на диване и отнимает у него косяк. Затягивается. Альке смешно; ситуация ей кое-что напоминает. Борис включает свет и смотрит на Альку. Она понимает, что осталась в комнате одна – все гости уже тихо слились в прихожую, Миша стоит в дверях с растерянным видом. Алька первый раз видит медведевского брата – они с Мишей одного роста, у Бориса широкое умное лицо. – Славка, а че они сбежали? Где все вообще? – Борис с ухмылкой кивает в прихожую. – Как раз бы по-семейному кино посмотрели… Борис давит в пепельнице косяк. – Расслабься, – советует он Мише. – Сходи, что ли, чайку поставь. – Борис неожиданно подмигивает Алевтине. Миша быстро исчезает в сторону кухни. – А марьиванну еще у тебя увижу – башку скручу-у! – орет Боря в коридор. Данька медленно раскачивался на соловом Боливаре, Ваське в просторечии. Как из дончака Боливара образовался Васька, он не понимал, но, вероятно, так же, как из рысистого Анжара – Жора. Варвара с Помехи давала дельные советы; рядовой Иконников разложил костер и жарил сосиски на берегу реки Стрелки. Они медленно спускались к берегу – над водой летел плотный сизый туман. Вниз ложились мягкие, мертвые листья. Рядом слонялись стреноженные кони: старый седой Варяг, несколько экспроприированных Петровичем текинцев и вороная Зазноба с жеребенком. Варька приподнялась в стременах и заорала. Пугливо обернулась на Даньку. Тогда и появились цыгане. – Перестань глумиться. Я очень прошу воспринимать меня всерьез. – Да куда уж серьезнее, – вздохнул Вадик, с долей зависти и еще какого-то едва уловимого чувства глядя, как у Альки, слишком резко прихлебнувшей вина, потекла по подбородку розовая струйка. Сам он не пил – за рулем. В тот раз они просидели до сумерек – это был первый день, когда Алька разрешила себе подобную вольность. После сырого подвала голова у нее кружилась даже и без сангрии: нежная зелень склона в солнечных зайчиках одуванов, сень недалекого кладбища и переплетающая внизу тугие струи небольшая и стремительная здесь река – все ловило ее в свои сети. Раскрасневшись, она что-то доказывала Терешонку; кажется, даже сдала ему часть своего внутреннего фильма, увиденного на остановке в Нежново. Говоришь, он книжки у тебя писал? – с легким необидным смешком заметил Вадим. – По-моему, это тебе стоит, такая фантазия пропадает. Ты не понимаешь, – горячилась Алька, – тем, что я есть – я в значительной степени обязана этому человеку. Вот я тебе нравлюсь, да? Не гримасничай, я знаю, что это так. Значит, тебе в каком-то смысле нравится он. Андреич заржал, ему пьяненько подхихикивал Ридли. Слушай, Смирнова… мне Лажевский говорил, что ты странная, но такой роскошной шизы я не ожидал. Еще немного, и ты меня со своим пропавшим трубадуром в койку уложишь, при этом исключительно из возвышенных чувств! Впрочем, я даже склонен рассмотреть предложение, если ты тоже будешь участвовать… Алька, даже не ощущая в себе особой злости, пнула его ногой, а затем еще слегка наподдала для верности – и поскольку она сидела чуть выше, то аспирант Терешонок покатился по склону прямо в веселую речушку Коваши. Она дернулась было спасать, но Ридли остановил ее жестом: не ссы, он трезвый, сам выберется. Давно мечтал посмотреть на что-то подобное. Курчавый бородатый мужик выехал из-за деревьев и толкнул Варькину Помеху крупом рыжего тяжеловоза. Варвара ответила. Некоторое время они препирались; Данька нахмурил брови и мягко направил солового вниз, к пойме. Костер и Серегу Иконникова уже окружили пешие – то ли цыгане, то ли хачики, не разобрать. За деревьями одна за другой останавливались машины. – Блядь, – тоскливо сказала Варька. Их прижали с двух сторон. С двух сторон, от воды и от дороги, набегали злые темные мужики. Хлестали цепями – кто-то резанул Помеху по коленям залитым свинчаткой шлангом – лошадь взвилась, забила копытами. Варя точно направила ее в обступающую толпу. – Стоять! – испуганно заорал лейтенант. – Чингис, к дороге! К дороге гони, там пост! – Варвара вертела головой, взглядом его искала. Данька приподнялся на стременах, разворачивая коня и одновременно пытаясь увеличить расстояние между собой и подползающими с двух сторон пешими; смотрел, как рядового Иконникова топчут в грязь ногами. Высокий парень в джинсовой куртке раз за разом опускал на спину Сереге тусклую тяжелую цепь. Суетливую толкотню, неловкое побоище освещало осеннее солнце; солнце цвета мягкой, густой платины. Тяжелые, узловатые ивы наклонялись к воде. Варвару стащили с лошади. Она рухнула на спину; и Данька сквозь зубы почувствовал ее резкий крик – будто птица пронеслась. Васька отступал, высоко выбрасывая копыта. Данька держался коленями: мой Боливар поднялся на дыбы, развернулся, неведомым способом лейтенант удерживался на его спине и слышал свой дикий, гортанный возглас. Мимо, закатывая голубые белки под надбровья, промчалась Помеха. Зазнобу и текинцев, забросив на шею веревки, тянули к дороге. Варьку тащили в кусты. Андреич, действительно, выбрался быстро и довольно ловко, поднялся по склону, на ходу выжимая куртку, выглядел при этом слегка надутым. – Такие знаки внимания мне принимать еще не приходилось, – недовольно заметил он. – По справедливости надо было бы тебя тоже макнуть, но тебе ж еще на боевой пост. Обогнув Альку, завозился около мотоцикла. Чувствуя себя слегка неловко за происшедшее, она обернулась, чтобы предложить помощь, и увидела маячащую в сумерках голую мужскую задницу: Терешонок, приплясывая на одной ноге, переодевал штаны. – Он у нас запасливый, – подтвердил Ридли. – Всегда возит с собой сменные портки, майку и еще там, по мелочи. Потом они с Ридли допили сангрию, помирились с Вадимом и уже вместе сажали окосевшего Ридли в коляску, затем Алька устроилась в седле сзади Андреича, и они покатили по вечерней столице мирного атома – мимо пушистых сосен, садика Андерсена, новенькой церкви иконы Неопалимая Купина, издали напоминающей ракету на старте. На Космонавтов Вадим притормозил – было как раз без пяти десять. – Ты как, к себе на подвал? Или, может, все-таки махнем с нами? Ну, как знаешь, – уже принимая из ее рук шлем. В следующий раз Андреич заехал к ней дней через десять, уже без обиняков. В подвал его, так же как и Артура, проводила Анна Степанна, на этот раз ворча, что к Алевтине прям в очередь пацаны прут. – Ты как в монастырь от нас ушла, – отметил Вадим, ежась под сырыми сводами после жаркого летнего дня. – Виноходова закрывает экспедицию, после этой фейковой церы как-то все наперекосяк пошло. Да и находок кот наплакал, все как обычно в этом районе. Еще недельку покопаемся и домой, – быстрый взгляд в ее сторону. И никого не было вокруг. Ни души. Васька метался среди черных, и молотил, молотил копытами воздух. – Бляяди! Стрелять буду! – заорал лейтенант, снова привстал в седле и слетел лошади под копыта. Кнут вился под коленками, напротив маячила кудрявая борода. Данька забыл себя; его бросило вперед, как торпеду. Свалившись на жилистое, мнущееся под рукой тело, он вцепился в волосы и макал жесткую голову в мокрую, слежавшуюся траву. Развиднелось. Варвара вылезла из кустов и хлестала ему в лицо воду из пакета. – Не ушиблись? – заботливо спросила она. – Ты-то как? – пробормотал он. – Серегу нашего прибили. Насмерть. – резюмировала Варвара. Даньку аж подбросило. – Вон, лежит. – кивнула на берег. Около затухшего костра лежала непонятная куча, стыдливо и наскоро прикрытая попоной. На Варьке одежда висела лохмотьями. – Вас как – не порезали? А вот текинцев увели. Чурки позорные. – Да не потей ты так, Медведев. Тройку я тебе поставлю. Обещал же… – Даниил Андреевич задумчиво подпирает рукой щеку. – Успокойся, сохраняй достоинство. Ишь, красный весь уже. Миша ожесточенно соображает над зачетным билетом. – Хрущев еще… дал колхозникам вольную. – Ну, можно сказать и так, – Даниил Андреевич рассматривает свои ногти и искренне потешается. – Паспорта он им выдал. Ладно, собирайся, пошли домой. – Ворон интеллигентно зевает в кулак. – Темно уже, еще получишь бутылкой по голове, а мне отвечать. – Мы с пацанами, правда, думаем еще как минимум до середины июля позависать, по поисковой части. С Галиной Ивановной я договорился, ей с нами даже веселее, да и поможем иногда по хозяйству… поднять-перенести-наколоть. Без мужика в деревне трудно. – Вы – это кто? – Я и Генка, Серега будет приезжать окказионально, у него же семья в городе. Ты, если тоска возьмет, давай тоже в гости наведывайся. Ну или как там тебе удобно. Вадим стоял на гулком люке посреди подвала: стройный, с сильными худыми плечами и высокой талией, на длинных ногах – наколенники мотоциклетной защиты. Копна русых волос над стрижеными висками, мягкий прямой русский нос из тех, что в юности кажутся неопределенными, а позже приобретают почти классические очертания. Как она могла принять его за Даниила Андреевича? Он же совсем другой. – Ладно, на свет божий ты, видимо, не собираешься, а я сегодня купаться тоже не намерен. Запиши на всякий пожарный трубу мою, прикупил тут по случаю. Продиктовал номер и вышел, погудев ботинками по цепочке железных крышек. Дни шли один за другим, Алька втянулась в нехитрый график, и после первых недель полного погружения стала чаще покидать подвал, почти всегда позволяла себе прогулку в середине дня, иногда даже уезжала с Андреичем и Генкой куда-нибудь по окрестностям – к устью реки Систы, где было красивое побережье и чистый сосновый лес, или на Горовалдайское озеро; один раз они завернули оттуда в замечательное, по словам Вадима, место – к заброшенному береговому форту. Ехать туда надо было через поселок Черная Лахта, дальше дорога шла через лес, а посреди него внезапно стоял запретительный знак и над раскисшей грунтовкой висел ржавый шлагбаум, который они объехали по обочине. Минут через десять тряски по лужам и ухабам пейзаж начал меняться, и вскоре вместо темного леса с обилием мусорной черной ольхи перед ними раскинулся участок ветреного побережья, на котором помимо привычных здесь сосен росли высаженные в произвольном порядке березы с сильными тугими стволами, мощные сероватые дубы и веселые ясени. А на самом берегу стояла вышка наблюдательного пункта, дальномерный павильон и, чуть дальше, – комплекс морской батареи с сетью подземных сооружений. Пацаны полезли на НП по ржавым трапам, их смех и невинный матерок доносились из недр полой башенки. Они, наверное, представляли себя офицерами форта: не извольте сверзнуться, господин капитан-лейтенант! – кричал Генка; подтяните жопу, товарищ мичман! – ответствовал ему Вадим. А ей все казалось, что она уже видела этот каменистый берег, деревья и серый бетон оборонительных сооружений, частую, серо-золотистую на мелководье волну, и стремительно проходящее по линии горизонта соединение небольших боевых кораблей. – Вы же говорите, она у меня и так пустая. – Ну, это я образно выразился. – смягчается Даниил Андреевич. – Брат тоже говорит, книжки надо… и спортом заниматься, а не это… Они бредут по обширной школьной лестнице; гардеробщица внизу нервно бренчит ключами. Школа засыпает; рано. Полвосьмого. – Не что? – Девок по углам не жать, – выдает Миша и краснеет. – Девок? – усмехается Даниил Андреевич. Миша краснеет еще больше, спотыкается. – Я считаю, самое время. – серьезно говорит Ворон. Смотрит на Мишу искоса, смеется. Весело ему. – И любить, и думать надо учиться вовремя. Это, может, самое непростое и интересное, что есть в жизни. Выходят на улицу – в прохладный, мокрый декабрь. Данька сладко потягивает плечи, останавливается и смотрит на красную полоску зимнего неба, которое гаснет на глазах, придавленное густыми облаками, с ночной стороны уже подсвеченными морковным отблеском большого города. – Но спорт… это, конечно, тоже хорошо. Хотите, я вас в конюшню свожу как-нибудь? – А вы это… еще и на лошади умеете? – Не то чтобы умею, в детстве занимался немного. Потом застеснялся – там одни девочки обычно, и мне было как-то… неспортивно. – Даниил Андреевич чему-то тихо улыбается. Они стоят на трамвайном виадуке, и с некоторого отдаления видно, что Слава Медведев уже почти на полголовы выше небольшого чернявого учителя. Петрович примчался утром. – Ну вот, Дань, а ты туда же – лояльность, все дела. Пора понять – либо мы их, либо они нас. Не уберег Серегу, эх. – В Кронштадт идут, на день Флота! – раздался сверху голос Андреича. Он уже взобрался на последнюю площадку наблюдательного пункта и, перегнувшись через остатки заграждения, указывал Альке на далекие корпуса эсминцев. День Флота. Конец июля уже. Вам следует уехать сегодня же. – Спускайтесь уже! – крикнула она Вадиму. – Мне нужно успеть до десяти в медсанчасть. Тем вечером ей в дополнение к лестнице в подвал задали мыть два пролета между хирургией и травмой. Было уже начало двенадцатого, и она торопливо размахивала шваброй, опасаясь не успеть на автобус. Парни предлагали дождаться ее и подвезти, но она почему-то отказалась. Ей и так было все время неловко, что они возятся с нею, развлекают, а Генка еще и то и дело пропадает куда-то, будто норовя оставить их с Андреичем наедине. На площадке у травмы курили двое выздоравливающих – дяденька средних лет с загипсованной ногой и парень помоложе, с тем типом повреждений, которые обычно остаются после доброй потасовки. Скрипнула дверь на отделение, и на лестницу вышел третий – совсем еще пацан с забинтованной башкой и характерными темными очками вокруг глаз. Варвара несет водку. – Ничё, Чингис. – Данька удивленно приподнимает бледное, мятое лицо. – Прорвемся, – говорит Петрович. – И, кстати, переезжай в город наконец. А то подловят тебя здесь где-нибудь, а мне отвечай. Даньку бьет дрожь. Он не смеет Варе в глаза посмотреть. Ему все мерещатся черные морды и как ее в кусты волокут. – Ничего, – говорит она, и приобнимает его мягко, и к плечу волосами прислоняется. – Ничего страшного не случилось, Иконников ведь тупой был, как тот гриб в парке «Александрия». А теперь семье за его тупость пенсию выплачивать будут; и все равно что герой. Данька стряхивает ее с плеча. Спохватившись, гладит по волосам. Он уже не знает ничего, ничего не понимает. Петрович напротив раскачивается над рюмкой багряным колоколом. Опухшие брылья печально дрожат. – Курнем? – спрашивает Данька и выходит с Варькой на воздух. – …Они еще летом продали квартиру – кавказцам каким-то. Очень быстро продали. Деда забрали и уехали. – Куда? – зачем-то спросил Данька. – Кажется, у них родственники в Севастополе. А новые хозяева так и не появились… – Мы – новые хозяева, – поясняет Петрович и плечом проталкивает Даньку в прихожую. – Что встал? Располагайся. Вот, сержанта еще поселишь куда-нибудь. Он тебе кофей по утрам готовить будет, – капитан аж гоготнул, так ему понравилась идея. Соседка жалобно посмотрела на Даньку и исчезла. Ворон обернулся – на площадке теперь маячил рослый парень с рюкзаком через плечо и сержантскими лычками. – Меня Алексеем зовут, – представился. – Я здесь на пропусках буду сидеть, когда вахту сделают. Мы с вами соседи, – Данька рассеянно пожал руку. – Эй, мужики, – тихо произнес он. – А это какой город? – В смысле? – не понял драчун. – Ну, город… где мы находимся. – Планета Шелезяка, населена роботами, – съязвил дяденька. – Ты подожди, – прервал его парень, – ты откуда такой красивый нарисовался вообще? – Не помню, – сдавленно произнес тот. – Кажется, мы с пацанами в увал пошли… – Ты служивый, что ли? – Да вроде… – Имя помнишь? Номер части? Парнишка присел на корточки и обхватил голову руками. – Ничего не помню. Бля, да что ж такое-то… Решат, что я съебался. – Подожди до утра и попроси сестру твой шмот принести, – наставлял его дяденька. – Хоть что-то там у тебя должно быть с собою. Пацан сидел на корточках и качал забинтованной головой, повторяя – не помню, не помню. Когда они ушли, Алька домыла площадку, выкинула окурки из консервной банки, служившей пепельницей, и решила не рисковать, бегая за автобусом, а провести эту ночь в своем подвале. Должно же наконец найтись хоть что-то – думала она, и перед глазами у нее все стоял человек, заброшенный в незнакомый город без близких, без прошлого, без имени и даже без штанов. В гостиной стоял огромный овальный стол и пустой сервант. Старый пустой сервант. На стене висела карта – материки, моря и океаны. Еще – огромная морская черепаха. Прежние хозяева были явно тем еще кусочком истории. Данька закрыл за собой дверь и еще раз оглядел комнату. Ему стало не по себе – обстановка слишком напоминала бабушкину квартиру на берегу одной из малых речек нашего города, где он, собственно, и провел первые несколько лет жизни. Даже карта на стене – атласная, крепкая, как шкура земли, только у них шарик был поделен на два – анфас и профиль; Новый и Старый свет. Дед Даниил Андреевич, его полный тезка, был морским офицером. – Чё, лейтенант, а правда здесь адмирал жил? – Леха толкнул дверь, Даньке пришлось посторониться. Он пожал плечами – не знаю, мол. – Счастливая квартирка, – сержант улыбался; доволен. – Ботинки сними, – посоветовал Данька. Сам так и стоял, как кот – в сапогах. Собаки орали по всей деревне, кричали люди. По чердакам шарили желтыми кончиками пальцев карманные фонарики. Облава сгребла бродяг, в железных ящиках грохотали и скреблись человечьи кости. Никто не хотел так, но каждый теплый уголок в эту холодную солнечную осень был обитаем. – Отбросы, – коротко сплюнул капитан, он был недоволен. Деревенька Санино; в стороне от тракта. Жители – пьянчужки, бабки с козами и цыгане со всей остальной живностью. Заповедник натурализма и нищеты в двух шагах от одного из культурных центров цивилизации. Машины Дружины подошли с двух концов единственной улицы. Предосторожности излишни: деревенька так давно и прочно пребывает в летаргическом забытье, что никто и с места не стронулся. Чуть на отшибе стоит большой цыганский хутор. Собрав урожай бомжиков, на зиму пригревшихся в пустующих деревенских домах, дружинники направляются туда. …Где-то в верхнем мире просыпалась жизнь. Чтобы узнать, сколько времени, сидя в темном, душном брюхе этого четко настроенного организма, Альке даже не надо было смотреть на часы. И так понятно, что уже восемь утра. Достаточно прислушаться – вот прогрохотала тележка из кухни в сторону лифтов, ее нижний ярус нагружен эмалированными кастрюлями с небрежными надписями масляной краской на желтых боках. Тр – обозначало «Травма», Нрв – «Неврология», Гин – «Гинекология» и так далее. В кастрюлях плещется отмеренная по количеству пациентов пшенная или пшеничная каша. Рядом с кастрюлями каши приютилась кастрюля с чаем, она почему-то всегда одна на всех. Наличие заварки в том чае только угадывается. И то больше по гордой надписи на боку кастрюли. Чай перегрет и сладок, пить его мучительно. А вот каша отменная. Дома такую не сваришь – всегда с особой гордостью заявляет повариха Люся. На верхнем ярусе тележки позвякивают друг о друга тарелки и алюминиевые ложки. Сливочное масло, нарезанное на порционные кусочки, подтаивает на отдельном блюдце. Этим маслом сдобрят пшенную кашу, и тогда ее можно будет называть пищей богов. Или амброзией. Несколько раз Люся пыталась втиснуть Альке эту кашу с собой, домой. Каша была упакована в желтую, огромную, литра на два, вскрытую жестяную банку из-под немецкого сухого молока. «Оккупационное… то есть, гуманитарное», – басовито хмыкала Люся, длинная тощая баба с редкими желтыми зубами и огромными синими глазами, опушенными густыми темными ресницами. – Бери, бери. Мы все так делаем. А что, выкидывать? Поправив на волосах косынку – стала носить ее, когда поняла, что совершенно невозможно ежедневно отмывать голову от старой больничной пыли – Алька усмехнулась, вспомнив, как тащила в тот раз эти два литра каши до садоводства. А потом, через пару дней, частично скормила начавшую портиться пшенку приблудившейся на участок белой кошке Принцессе – так было написано на ее резиновом противоблошином ошейнике. – Пристукнуть бы их намертво; нечего загрязнять следственный изолятор. И так за каждого нашего. Что за бред, Александр Петрович. Посмотрите на них; вы только распорядитесь пожестче – они сами умрут. Два налитых парня тащат в хмелеуборочную скрюченного мужичка. Вся морда в коросте. Чингис ловит себя на фашистской мысли, что пристукнуть этого было бы милосердием. – Там они, гражданин начальник! – хрипит мужик и кажет на цыганскую усадьбу. – Вчера так наебенились – ой! Орали! Праздник у них был! – Щас устроим праздник, хэллоуин! – рычит Петрович. Две машины с клекотом останавливаются у дощатого забора. Данька вцепился в ручку двери; пальцы заледенели. – Обрезы были у них? – спрашивает Петрович. Данька резко мотает головой – ответил типа. Без команды толкает дверцу ногой и выскакивает из машины. Ноги по щиколотку погружаются в раскисшую грязь. С чавкающим звуком выдирая ботинки, он бежит к забору. – Отседова заходи! – машет ему веснушчатый дружинник с калашом на груди. Их уже высыпало человек десять; второй уазик подъехал со стороны железки. У парня смуглое и бешеное лицо; крап на морде темный, как родинки. Веснушка. Парень выбивает ногой калитку; та хлопается на землю, как в обморок: все петли проржавели. С мусорной кучи в углу обширного двора шумно снимаются голуби. Дружинники бегут через двор, Данька бежит тоже и будто видит все со стороны: хутор торчит посреди заброшенных совхозных полей, с дальнего края к забору жмутся остатки дикого сада. Дом равнодушно принимает в себя гостей; оживает топотом и ругательствами. С потолка на плечи и головы сыплется труха. Данька откидывает с лица лоскутную занавеску, через пустые и засранные комнаты поднимается вслед за Веснушкой на второй этаж. Лестница маленькая и кривая; он видит колышущуюся перед ним спину и слышит гулкое пыхтение. Уже понятно, что дом пуст, а Ворон, вместо того чтобы радоваться, чувствует досаду. Домыв в этот раз свою лестницу еще до подъема, Алька сгоняла в ларек за перекусом и вернулась в подвал. Устроилась на продавленном стуле, взяла очередную папку и открыла пакетик чипсов. В первое время она всегда выходила поесть на улицу. Душный, тяжелый, с нотой подвальной гнильцы воздух, чужие трагедии в бурых картонных папках, все это напрочь перебивало любой намек на аппетит. Но теперь, спустя время, Алька поймала себя на том, что и подвальный запах уже не ощущается, и чужие истории, за редким исключением, перестали трогать. Она больше не вчитывается в каждое имя, не разбирает напряженно докторские каракули. Сразу методично откладывает в сторону всё, что не касается травм. По диагонали просматривает большинство дел. А если документы настолько сильно повреждены плесенью, что и не разобрать написанное, то она попросту не тратит на них время. Отряхнув руки от чипсовых крошек, она стряхнула толстый слой пыли с немного рыхлого и влажного картона, повозилась с завязочками – это была самая нелюбимая часть. Отсыревшие веревочки редко поддавались сразу. Пытаясь подцепить узелок, она подняла голову, глядя на стеллажи с не разобранными еще делами. На мгновение ей подумалось, что так и должен выглядеть труд не очень чистой души, попавшей в чистилище. Которую и в ад-то не отправить, потому что не за что, но и в рай пускать не положено. Вот и мается она, искупляя какую-то позорную мелочь бессмысленным и безнадежным трудом. Ты же понимаешь, насколько это была иллюзорная идея? – спросила она себя голосом Вадима, наконец развязав папку. – Насколько мала вероятность, что его в принципе довезли до какой-то больницы? Почему ты вообще решила, что было кого довозить? Сколько еще больниц в этом городе, обнявшем своими рукавами залив. В какую больницу устроишься уборщицей после того, как перелопатишь этот архив? Дура наивная. «На цыган» выехали к полудню; от Управления пошла машина с солдатами и два милицейских «козла» – один с отделением для арестантов, в другой поместились Данька, Петрович и участковый по деревеньке Санино. По дороге капитан в двух словах объяснил тактическую задачу. Чингис слушал молча, все в окно смотрел; вдоль вспомогательного шоссе тянулись подмерзшие поля, дачные домики, птицефабрика. Задворки дворцово-паркового хозяйства, вытянувшегося по побережью с северо-востока на юго-запад. Вскоре они занырнули еще дальше на континент. Данька опустил стекло и зажег сигарету. Капитан включил музычку – популярную лет пятнадцать тому назад бразильскую плясовую. Чингис даже дымом поперхнулся от такого бытового абсурда – ламбада посреди унылых полей кормовой свеклы. Лейтенант спотыкается на последней ступеньке; едва не поцеловав грязный дощатый пол. Следом за Веснушкой вываливается в комнату. Второй этаж – это почти что чердак. Маленькая комнатенка с косым окном. Топчан с одеяльцем, гора тряпок в углу, битое зеркало. Похоже на девичью спаленку. Веснушка бросается к окну с победным воплем: из сарая с этой стороны дома выбирается мужик с вещмешком через плечо. Пригибаясь, ломится в кусты. Улепетывает. Очередью из калаша Веснушка срезает верхние ветки низеньких яблонь. Мужик хлопается на пузо, вскакивает и сигает в канаву. Веснушка с воплем и треском бьет ногой в окно. Сухая рама трещит; опадают стекла. Мужик бежит через поле. Чингис ловит Веснушку за рукав, но тот во время удара потерял равновесие. Ткань камуфляжной куртки обдирает пальцы до боли под ногтями; под собственной тяжестью дружинник ухает из окна во двор. Мужик оглядывается. Чингис расстегивает кобуру; видит небритое лицо и как в оскале сверкают золотые зубы. Улыбается; ах вот оно как. Предохранитель идет вниз. Чингис врастает ногами в пол и чувствует себя нежной маленькой пружинкой, натянутой и бездумной. Удаляющаяся фигурка начинает расплываться в сумерках; еще чуть, и цыган скроется в лесополосе, окаймляющей дорогу. Мокрые деревья топорщатся последней листвой, стволы астеничные и скрюченные. Лесополоса режет горизонт напополам, Чингис легким движением перекидывает затвор. Патрон из магазина перемещается в патронник. Большим пальцем взводит курок; поле, низкое небо и начинающийся дождь – все, как в шахматах, рассечено на квадраты. Е2-Е4; в центре – удаляющаяся фигурка. Мешок подскакивает за плечами. Гремит выстрел. Веснушка матерится среди дохлой крапивы. Папка раскрылась, подшитые листочки слегка трепыхнулись от подвального сквозняка. На первой странице среди поступивших значилось «Неизвестный. Травматология. Предп. 20–30 лет. Сост. тяжелое. Комб. травм., ЧМТ, обморожение конечностей. Ампутация». Гулко ухнуло в груди и заложило уши. Дрожащей рукой отогнула подклеенный листочек. Больше пока ничего. Дальше надо смотреть журнал отделения. Алька подскочила с табуретки, уронив с колен пару не просмотренных еще папок. Досадливо цыкнула, подобрала. Слава запекшимся завязочкам, страницы не разлетелись по полу. Глянула мельком – на одной стояла совсем старая дата, на другой – пометка неврологии. Где, с какого стеллажа была папка с этим неизвестным? Лихорадочно просмотрела соседние папки, резко остановилась. – Вовсе не значит, что журнал отделения и истории будут лежать здесь же, – вздрогнула от звука собственного голоса. Оглядела длинный ряд стеллажей с тоскливой обреченностью. Стоп. Подхватила пакет с вещами, сваленный в углу, в пакет сунула заветную папку, чтобы не вызвать ни у кого лишних вопросов. Выскочила из архива и, только добежав до верха лестницы, спохватилась, что забыла запереть дверь. Пришлось возвращаться. Заперла хлипкую дверь, суеверно порылась в пакете, достав купленное недели две назад, в порыве странного для нее желания прихорошиться, карманное зеркальце. Показала ему язык, на всякий случай, чтобы внезапная и своенравная удача не отвернулась, и побежала в приемный покой. – Сними его! – орет кто-то снизу. Данька вздрагивает, выдыхает. И опускает пистолет. Машинально щелкает предохранителем. В мокрых осенних сумерках горит цыганская усадьба. Из огня летят щепки и обугленные поздние яблоки. Чингис откидывает антоновку носком ботинка, разворачивается и идет к машине. На хуторе больше никого не нашли. Судя по всему, хозяева снялись уже давно, а местному алкашу с пьяных глаз приблазнилось. Мужик с мешком, которого Чингис снял единственным выстрелом в кудлатый затылок, ничего поведать уже не мог, но, по словам вездесущей соседки бабы Паши, это не цыган был никакой, а бывший совхозный сторож и воришка. Вот это я понимаю, – радуется Петрович, разглядывая аккуратное входное отверстие. Ты, Дань, прям художник. Чингис дрожит под мелким ветром; не ветром будто, а сквозняком. Капитан приказывает отнести труп в дом и запереть. Недосуг возиться. В мешке у мародера – старая посуда, ветошь и недопитая бутылка водки.

Конец ознакомительного фрагмента.