Но этот настрой не удержался. Тем же самым вечером он снова сидел в стороне с побелевшим лицом, в то время как толпа красных каблуков прихлынула к решётке.

И когда он сидел в одиночестве, стройная, изящная девушка, чью красоту не могло скрыть даже убожество её положения, прошла вплотную рядом с ним, но даже не удостоила тем, чтобы посмотреть в его сторону.

Он поднял глаза и проводил её страстным, жаждущим взглядом, который никто, кто это видел, не мог истолковать неверно. Затем он встал и, увидев, что всеобщее внимание сосредоточено на оракуле за решёткой, последовал за ней.

–  Элен, - пробормотал он, когда нагнал её.

Она повернулась к нему с удивлённым и холодным видом.

–  Вы хотите поговорить со мной, месье?

–  Месье!
– эхом повторил он.
– А когда-то я был для тебя Арманом. Но, увы, понятно, что ты тоже меня презираешь, потому что я боюсь умереть.

–  Для вас может мало что значить, месье, что я думаю, - ответила она.

–  Ты же знаешь, что это не так, Элен, - быстро ответил он, забыв обо всём остальном, даже об ужасной решётке и о том обстоятельстве, что в любой момент могло быть названо его имя.
– Ты же знаешь, что твоё мнение для меня это всё.

–  В положении, к которому пришли дела, месье, - сказала она с лёгким вздохом, - мнения, всё равно чьи, мало что значат.

Он собирался запротестовать, когда вдруг возник Лафосс и предложил девушке руку.

–  Ваше пророчество было верным, месье де Бретёйль, - сказал он, поворачиваясь к Арману и говоря с особенной учтивостью, - мы никогда не будем иметь удовольствия скрестить клинки в этом мире.

Арман отпрянул на шаг и схватился рукой за сердце. Действительность, забытая на мгновение, снова безжалостно встала перед ним. Он побледнел, и его рука дрожала.

–  Mon Dieu (Боже мой - франц.), - воскликнул он, - меня вызвали?!

Лафосс расхохотался.

–  Нет, месье, - ответил он.
– Всего лишь меня!

Затем он повернулся к девушке.

–  Прощайте, мадемуазель д'Эно, - прошепелявил он, - меня страшит не смерть, а лишь расставание с вами.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ей руку, чтобы отдать ей последний поклон; затем, весело махая рукой своим многочисленным друзьям, он, которого захватили дрожащим в бельевой корзине, беззаботно пустился в своё последнее путешествие. Так много сделала для него сила примера.

Арман стоял ошеломлённый и посрамлённый контрастом меж выдержкой Лафосса и его собственной. Он, ещё не слыша своего имени, дрожал и хворал; Лафосс услышал своё - и засмеялся.

Когда Арман наконец поднял голову, Элен уже больше не было рядом с ним. Он поискал глазами среди толпы и вскоре увидел её беседующей с его кузеном Станисласом де Бретёйлем. Их головы сблизились, и взгляд Армана, побуждаемый ревностью, обнаружил в глазах кузена выражение, которое не вызывало сомнений.

Любовь! Ревность! Поистине странные заботы для людей, которые ждали своей очереди, чтобы заглянуть через маленькое оконце гильотины в другой мир.

И бедный Арман, хотя и был полон страха перед смертью, нашёл той ночью время, лёжа на своей подстилке из несвежей соломы, чтобы постонать, потому что его не любила женщина.

Элен д'Эно и он знали друг друга с детства. Она была кумиром его мальчишеского сердца с тех счастливых дней, когда они вместе играли в прятки в лесах Фонтенбло. Но рядом всегда был его кузен. Старше на два года, крепче телом, миловиднее лицом и бойчее языком, Станислас де Бретёйль всечасно мешал ему и лёгкой рукой срывал лавры, ради которых тщетно старался Арман.

Случай забросил Армана и Элен в тюрьму Люксембургского дворца, и всё же даже туда случай - или вернее, мы бы сказали, рок - также забросил и Станисласа.

Он растерянно задался вопросом, любит ли она Станисласа. По крайней мере, сказал он себе с горечью, она не презирает его как труса. Во всём этом бесшабашном, презирающем смерть скопище не было спокойнее и отважнее стоика, чем Станислас де Бретёйль. И однако Арман всё-таки ещё задавался вопросом, любила ли она его или это просто старая дружба так тесно связывала их.

Но на следующий день, когда он сидел размышляя в своём тёмном углу, в то время как его товарищи по заключению были заняты своей отчаянной потехой, сомнения внезапно рассеялись.

Станислас и Элен медленно прошли через величественный зал и встали у зарешёченного окна, рядом с Арманом, однако не замечая его.

–  Здесь лучше, Станислас, - тихо сказала она, опираясь рукой на подоконник.
– Mon Dieu (Боже мой - франц.), как это близко.

Станислас беспечно рассмеялся.