– Ни с какими не пробовал.

– И зря. Привык, наверное, в нерезиновой коктейли через соломинку дуть, – пробурчал Максим Максимыч.

Прозвучало грубо. Собеседник Романа по-ребячески насупился и, не ставя кружку на стол, втянул из нее мутно-коричневую жижу.

– А как насчет виски? – Роман постарался не заметить, как раздражен Максим Максимыч.

– Запутанно, – неохотно откликнулся тот. – «Беллс» заказывал.

– И все?

– «Джонни Уокера», красного и черного. Разница в цене существенней, чем во вкусе. Однажды рискнул и потребовал «Чивас Ригал». Тогда премию выдали квартальную. И не разобрался, нравится или нет. По стоимости должен нравиться, а на деле водка вернее, понятнее. И не потому, что я патриот законченный.

Максиму Максимычу доставили «Цезарь» с креветками. С сомнением посмотрев на листья зелени, англичанин погрузил вилку в блюдо.

– Иногда возникает желание попробовать ирландский виски, «Джемесон» тот же, да не решаюсь. Вдруг выкинет со мной трюк, как «Чивас» или черный «Джонни».

– Давайте я угощу вас ирландским? На Новый год?

– Принимается. Учти, память у меня долгая. «Бородино» наизусть знаю.

Так и подмывало сострить над комичным провинциалом. Роман не записывался в ряды знатоков виски, но ирландского на своем скудном веку капельку отведал. Питкий «Джемесон» покорял необъяснимым обнадеживающим эффектом. Сразу мнилось, что ты харизматичная фигура, подобно Расту Коулу или Марти Харту, и задачи перед тобой самые значительные. Мягкий «Бушмилз» с цветочно-грушевым ароматом, напротив, расслаблял и гарантированно понижал градус самокопания. Каков «Талмор Дью», Роман для себя не уяснил: он тогда отплясывал на концерте шведских панков и махом опрокинул двойную порцию. Был честный добрый «Килбегган» без лишних притязаний и был согревающий «Райтерз Тирз» с фирменной ложбинкой в форме слезы на дне бутылки. И разумеется, янтарного цвета «Бушмилз Блэк Баш» с привкусом жженой карамели, выдержанный в бочках для бурбона…

Англичанин между тем рассуждал о литературе:

– Мне классический Максим Максимыч, по-честному, не нравится. Не спорю, мужик он крепкий, твердый. Добросердечный при этом, что редкое сочетание. Гармония, какой говнистый Печорин никогда не достиг бы.

– Кроме того, Максим Максимыч не циник и не боится им стать, – сказал Роман.

– Кто такой циник? В твоем понимании? – Англичанин подался вперед, не донеся до рта кружку.

С ответом на этот вопрос Роман определился давно.

– Тот, кто делает вид, что верит в какие-то ценности и побуждает верить в них других людей. Печорин, к примеру. А доктор Вернер не циник, потому что не притворяется, будто верит в ценности. Он скептик.

– Ловко. Тогда школа – обитель цинизма. И цинизм прописан в трудовом договоре. В твоем, кстати, тоже.

– Чем вам все-таки досадил Максим Максимыч?

– Недалекий он. Туповатый, если напрямую. Я не о том, что университетов не кончал и в искусстве не разбирается, что не до метафизических прений ему. Это второстепенное.

– Тогда что?

– Чуткости не хватает ему. Эмпатии, говоря на нашем, педагогическом языке. Хотя в разведку с Максим Максимычем самое то ходить.

Принесли сырный крем-суп и драники «по-новому» с тонкой поджаристой корочкой, украшенные тремя стебельками петрушки. Англичанин прибавил к своему заказу два нефильтрованных по ноль-пять, для вящей убедительности щелкнув пальцами, и отправился на улицу курить.

Свежий воздух не согнал хмель с лица Максима Максимыча.

– Русский роман – это доведенное до совершенства искусство чесать языком, – сказал он, словно продолжая с места, на котором остановился. – Рефлексируют в нем по любому пустяковому поводу. То герои диспут заводят, а то и сам автор в думы ударяется. Заметь, если у Пушкина это лаконичные житейские наблюдения, то у Гоголя уже пространные рассуждения на так называемые отвлеченные темы. О душе, о роли писателя, о судьбах России. Куда без этого.

– О языке, – сказал Роман.

– Точно! Метко сказанное русское слово.

– Замашистое и бойкое.

– Которое кипит и животрепещет. Мне сразу представляется картина маслом «Достоевский в эпилептическом припадке». Животрепещущий Федор Михалыч. Меня смущает это национальное самоутверждение на пустом месте. Разве другие языки менее выразительные? На свой лад, конечно. Да что угодно можно возвеличить! Вот, например. Ничто так не горячо и страстно, как слово итальянца. Ничто так не емко, как слово индейца. Ни что так не мелодично, как слово китайца.

Ничто так не вкусно, как водка, мысленно продолжил Роман.

Мутный взгляд Максима Максимыча подолгу останавливался на предметах. Пиво он закусывал хлебом, отщипывая по крошке от тонкого куска на салфетке. Крем-суп стыл рядом. Роман тоже ел медленно. Мечта о пицце не исчезала.

– Взять еще Бога, – сказать англичанин. – Вот где русскому писателю раздолье. На эту тему каждый считает своим долгом молвить слово. Не богоискатель, так богоборец. Не Достоевский, так Горький.

– Не Лев Толстой, так Леонид Андреев, – скромно добавил Роман.

– Смекаешь, о чем я, верно? – обрадовался Максим Максимыч. – Какое у нас самое популярное произведение в России? Правильно, «Мастер и Маргарита». А ты попробуй вычеркнуть из текста библейские главы и все рассуждения о Боге. В сухом остатке мы имеем средний юмор, коммунальные будни, мистику и хохмы над Союзом писателей СССР. И все. Круто, но на шедевр не тянет.

– Не тянет, – согласился Роман.

Он отдавал предпочтение «Белой гвардии» и «Театральному роману». А «Котлован» ценил и того выше.