Вообще в Одессе был век расцвета театра, но он давно прошел и его с успехом заменил век расцвета валюты.

1919

У одесского дельца, вечно куда-то спешащего, размахивающего руками и отрывающего у вас во время разговора от избытка энергии пуговицу от пальто, я как-то спросил:

– Бываете в театре?

– Где? – изумился он, как будто наскочивши на гвоздь.

– В театрах бываете? Вот у вас хорошая драма, что бы там ни говорили. Посещаете вы ее?…

– Вы с умом или вы без ума? – ответил он вопросом на вопрос. – Вечером же у Робина биржевые собрания, – так куда я пойду, в театр или на биржу? Форменный идьёт! – Дружески попрекнул он меня. – Оставьте ваши декадентские штучки, – перебил он меня. – Что вы скажете лучше на батумскую биржу?

– А что такое?

– Боже мой, он не читал? Ведь там фунты по 730…

– Чего фунты? – наивно спросил я.

– Боже мой, чего? Это какой-то «наивник», а не одессит. А франки там 22…

– Чего 22? – опять спросил я.

– Боже мой, он вовсе не следит за литературой…

– Вы посмотрите хоть «Темное пятно». Чудесная, сочная, изящная комедия.

– Оставьте, на что мне темное пятно? Если бы оно было масляное или хотя бы керосиновое…

– Почему, – спросил я одесского интеллигента, – вы не ходите в театр?

– Неужели вы забыли завет Белинского: «Идите в театр, умрите в театре»?

– Какого Белинского? – удивился он. – Ах да, в Одессе улица есть. Знаменитый трагик? Ну, знаете ли, теперь надо это изречение изменить: «Идите в театр, умрите после театра».

– Это почему?

– А попробуйте не отдать добровольно вашего пальто? Останетесь в живых? Нет уж? не пойду я лучше в театр… О пьесе я прочту рецензию и всегда смогу сказать, что я был в театре…

Одесская театралка объяснила мне, почему она не ходит теперь в театр:

– Нельзя раздеваться! – Холодно! Ну как же я надену платье с большим декольте. Бриллианты мне мой Сенечка тоже не разрешает по вечерам надевать. Он говорит – не для того я трудился и «делал» кофе, перец, изюм, чиры, дрова, чтобы ты возвращалась из театра…

Так он таки прав, если не хочет, чтобы я ездила в театр. На днях мадам Цыпоркес возвращалась из театра, так у нее уши с серьгами вырвали. Ушей, конечно, не жалко, но серьги в 3 квадрата. А квадрат теперь 40 тысяч.

Я очень люблю театр, но подумайте сами…

Театралка упорхнула, мило сделав мне ручкой.

Бедные одесские театры!..

1919

Единственный источник, где я мог бы почерпнуть кое-какие сведения – мои собственные старые бумаги, но… мое литературное имущество честно поделили между собой большевики в 1920 г. в Одессе и Гитлер в 1940 г. в Брюсселе.

<…>

Человек – животное эгоцентрическое, поэтому и я буду говорить не о том, что вообще было, а лишь о том, что я сам видел. Пусть это будет не историей, а матерьялом для истории Одесского Литературно-Артистического Общества. Я расскажу о том, чего я был вначале только зрителем, в чем позже сам принимал близкое участие. Придется мне говорить и о всяких пустяках, и вспомнить старые анекдоты, но вся жизнь состоит из пустяков, и, суммируя их, мы получим картину эпохи. Конечно, мы с вами не останемся в стенах одной лишь Литературки, а выйдем и на Дерибасовскую, посидим у Робина, поедем на Фонтан и пойдем в гости к старым друзьям: нельзя говорить об Одесской Литературке, не упоминая об Одессе.

<…> я впервые узнал о существовании Литературно-Артистического Общества, где устраивались рефераты с прениями. Я решил пойти туда, но это было не так просто, т. к. по распоряжению административных властей, вход студентам в Литературку был воспрещен. Мое студенческое самолюбие было уязвлено, но пришлось покориться и… надеть штатское платье.

Литературка помещалась тогда в особняке, в одном из самых поэтических уголков Одессы: на том коротком отрезке Ланжероновской улицы, который находится между Думской площадью и обрывом над портом. В тот вечер реферат читал человек небольшого роста, жгучий брюнет, в очках, приехавший только что из Италии. Говорил он очень увлекательно, с необыкновенным жаром, сильно жестикулируя, не помню уж на какую тему. Мне сказали, что это – молодой журналист по псевдониму Altalena. <…>Altalena стал вскоре любимцем одесской публики в качестве фельетониста «Одесских новостей». Вскоре я узнал и его настоящее имя: Владимир Жаботинский. Время было подлое, подцензурное, писать на общественные темы не приходилось. Помню фельетон Altalena о воротничках Мей и Эдлих. Были тогда такие бумажные воротнички. Altalena говорил, что когда он видит их на бедном студенте, он в своей душе благодарен и студенту, и Мею, и Эдлиху, но когда их надевает франт с претензией на элегантность, это становится нестерпимым.

В другом игривом фельетоне он рассказывает, как барышня, собираясь со студентом на Фонтан, переодевается, и когда мать спрашивает ее, для чего она меняет блузку, она отвечает: «Ах, мама, не могу же я ехать кататься со студентом в кофточке, которая расстегивается сзади. Это невежливо». Этот фельетон Жаботинский позже включил полностью в свой роман «Пятеро».

<…> На поэтическом горизонте Одессы светила тогда звезда Дмитрия Цензора, стихи его регулярно появлялись в Од. Нов. Это был талантливый поэт, который нутром почувствовал дух эпохи. Я говорю «нутром», потому что об его умственных качествах мы были другого мнения. Когда во время винта нужно было ругнуть партнера, мы говорили ему: «Глуп, как Цензор», ходили также слухи, что лучше всего он пишет стихи между борщом и мясом.