Мне показалось, что моя рука попала в стальные тиски, так крепко стиснул её Владимир Николаевич. «Синяки останутся», — отрешенно-обреченно подумала я, не успев даже толком осознать, за что меня подвергли физическому наказанию. Но в следующий момент услышала такое, что у меня буквально волосы дыбом встали, хотя и были все ещё мокрые.

— Если я ещё раз услышу про этого Белоконя, то просто убью вас обоих. Достаточно того, что я — не первый. Никому и никогда ещё этого не прощал, вторым никогда в своей жизни не был.

Оригинально, однако. Как бы тактично намекнуть товарищу, что он у меня — пока ещё вообще никакой? В смысле порядкового номера. И если события будут протекать в таком русле и такими ошеломляющими темпами, то… вряд ли у этой замечательной истории будет продолжение. Поесть я в конце концов и дома могу.

Внезапно он выпустил мою руку и опустился на землю. Совсем беда: пить вроде ничего ещё не пили, а ноги уже не держат.

— Владимир Николаевич, что с вами? — попыталась я навести мосты. — Вам плохо? Я же ничего такого сказать не хотела, просто пошутила. У меня вообще специфическое чувство юмора, мне об этом многие говорят.

Вместо ответа он вдруг потянул меня за руку вниз, к себе, и усадил так, что моя голова оказалась прижатой к его плечу. Возможно, это была какая-то особенная йоговская поза, призванная совершенствовать человеческий организм, но когда я её приняла, то поняла, что он действительно может быть у меня только первым, а заодно и последним, что Белоконя нужно убить, а ещё лучше — пустить на колбасу, и что женщина действительно только друг человека. Пусть все будет так, лишь бы касаться головой его плеча и слышать, как стучит его сердце…

Чудовищным усилием воли я вернула себе почти навсегда утраченное чувство юмора и негромко спросила:

— Владимир Николаевич, вам когда-нибудь доводилось слышать, что все женщины — стервы?

Ну вот и мне удалось его слегка ошарашить.

— Доводилось. Но почему?

— Потому, что если вы у неё не первый, так уж точно второй. И потом я вам, кажется, отчета о своей личной жизни не давала, а с вами…

Но он уже окончательно взял себя в руки, и очарование момента безвозвратно ушло. Хотя при чем тут очарование? По молодости и глупости я даже не поняла тогда, что явилась свидетельницей самого обыкновенного проявления мужской ревности. Зато со стервами — опять же по дурости! — явно попала в самую точку. Мужику — за сорок, а у всех своих дам он был только первым. И ведь, похоже, искренне верит в такие чудеса.

— Мы, кажется, собирались ужинать? — сухо спросил он.

— Помимо этого, мы собирались заключить пакт о ненападении, — снова попыталась пошутить я. — Владимир Николаевич, а вы уверены, что я вообще имею право находиться рядом с вами? Даже ради того, чтобы меня оценили по достоинству. А за феминистские глупости прошу прощения. Только давайте ещё чуть-чуть посидим, ладно? А то я так испугалась, что у меня ноги подкашиваются.

Это было враньем, но лишь наполовину. Ноги у меня действительно подкашивались, но не от страха, а от ощущения, что этот человек почему-то вдруг установил надо мной совершенно невероятную власть. Практически не прикасаясь ко мне пальцем. И в следующий момент он это подтвердил: чуть-чуть притянул меня к себе и тут же убрал руки. Ни тогда, ни потом мне не удавалось втереть ему очки. И тогда, и потом, и всегда он понимал меня лучше, чем я сама себя понимала.

Кажется, это Лермонтов сказал: «Странная вещь — сердце человеческое вообще и женское — в особенности». Теоретически мало кому может понравиться насилие над его драгоценной личностью, разве что человеку, являющемуся прирожденным и убежденным мазохистом. Еще пару часов назад я даже мысли не могла допустить о том, что кто-либо будет мне что-то диктовать из области морали и этики и вообще учить жить. Этого не могло быть просто потому, что не могло быть никогда. Но на практике и в данную конкретную минуту я понимала — вздумай он надеть на меня ошейник и повести в ресторан на поводке, я бы и это проглотила. Тогда. Справедливости ради замечу, что больше никогда и ни у кого подобные номера со мной не проходили, хотя бы потому, что у меня хватало чувства юмора для правильного выстраивания той или иной ситуации. Но ведь точно подмечено: кто в армии служил, тот в цирке не смеется. К сожалению, я это поняла много позже, когда узнала массу новых и не всегда приятных вещей.

— Вас устраивает ваша работа. Майя? — спросил меня Владимир Николаевич, когда мы уже сидели в ресторане, чем-то напоминавшем отдельную кабинку, официант уставлял стол блюдами, из всего, что подавалось, мне удалось опознать только помидоры. — Не хотите перейти в другую газету?

Это уже становилось интересным. Лечат, купают, катают на машине, кормят, да ещё предлагают новую работу. И все это — просто так, по доброте душевной? Или за то, что мне все-таки удалось не повредить его лимузин? Если так, то он, по-моему, чрезмерно привязан к своему «железному коню».

— Куда, например? — осведомилась я, прожевывая кусок чего-то невероятно вкусного. — В «Правду»? В «Известия»?

— Ну, это вы хватили. Туда маленьких девочек, тем более рыжих, не берут. В «Труд», например?

— Курьером? — невинно спросила я.

Господи, да какая разница — куда и кем? Все равно я обязана отработать два года в родной газете, куда меня распределили. Можно подумать, что человек с Луны свалился: понятия не имеет о советском трудовом законодательстве.

— Майя, не испытывайте моего терпения — оно небезгранично. Вы же понимаете, что я вам это предлагаю не ради ваших прекрасных глаз. Я знаком с вашими работами, они вполне профессиональны, а в вашей газете вы просто засохнете от невостребованности. Пока я могу, я хотел бы помочь вам пробиться туда, куда вы без моей — или чьей-то ещё — помощи никогда не попадете. Давайте смотреть правде в глаза.