Однажды ночью пришел в себя. При тусклом свете пробивавшегося сквозь оконное стекло уличного фонаря увидел спящую в неудобной позе тетю Лизу. Как обычно, она сидела на стуле, а голова ее покоилась на прикроватной тумбочке, рядышком с каким-то свертком. Осторожно, чтобы не разбудить тетю, я дотянулся до свертка и развернул его, стараясь не шуршать грубой бумагой. Там оказалось граммов двести вареной колбасы. Всю ее я и съел, а затем крепко уснул.

Проснулся от громкого разговора. Два доктора в халатах строго выговаривали тете Лизе, которая, видимо, успела рассказать им о моем ночном обжорстве. Они говорили, что кормить меня надо буквально по чуть-чуть, иначе организм может не выдержать. Осмотрев и простукав меня пальцами, врачи пришли к выводу, что кризис миновал, раз я проявил такую активность, но о выздоровлении говорить слишком рано, их что-то явно беспокоило. Из их разговора я понял лишь, что надо ждать профессора-консультанта. Они ушли, а тетя Лиза заторопилась на работу. Перед уходом она рассказала, что я очень много дней лежал без сознания и в бреду все время звал Арбо. Как-то там мой самый-самый дорогой друг?..

Был консилиум с участием старого грузного профессора. Оказалось, что помимо двустороннего воспаления легких в меня вцепился и брюшной тиф. Совершенно непонятно, как я смог выкарабкаться из этой жуткой передряги, как выдержал сверхнагрузку мой хилый организм.

Перевезли меня в Боткинскую больницу, поместили в густонаселенную тифозную палату. Я уже явно шел на поправку, был в полном сознании, но до выписки было далеко. Кроме меня в палате были все взрослые мужики, и все относились ко мне очень хорошо.

Здесь я прочитал несколько книг. Особенный интерес вызвали толстенные романы Сергея Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» и Александра Степанова «Порт-Артур». Под влиянием героических образов зародилась робкая мечта стать моряком, воином, хорошо бы – даже адмиралом.

…В больницу за мной приехала тетя Паня. На улице вовсю слепило мартовское солнышко, с крыш капало, падали сосульки, снег под ногами был темный, вязкий, ноги с непривычки разъезжались, плохо держали. Медленно дошли мы до Старо-Невского проспекта. Здесь я совсем притомился, пришлось присесть на приступок какого-то магазина. С трудом выдержал путь до Балтийского вокзала, а там – «Детский вагон» поезда и наконец Тайцы.

С громким лаем, радостным визгом бросился ко мне Арбо, легко повалил на рыхлый снег и принялся горячим языком лизать мое лицо. Так долго ждали мы этой встречи и наконец-то встретились. Даже после окрика вышедшего из дома Мумрина Арбо не захотел влезать в будку, а провожал меня до ступенек крыльца, говоря что-то хорошее на своем собачьем языке.

Это просто чудо, что после долгой болезни меня в школе не оставили на второй год и перевели в шестой класс. Конечно, я здорово отстал, и мне предстояло летом догонять одноклассников. А лето есть лето, так трудно усадить себя за учебники, тем более что никто тебя не контролирует, приятели ждут, когда ты выйдешь играть в футбол.

Боясь разорвать сандалии и вызвать гнев тети Пани, я всегда становился в импровизированные ворота. Ни за что не желая пропускать мяч и не жалея себя, я прыгал из одного угла ворот в другой и падал на утоптанную траву. Играли мы в одних трусах. Коленки и локти мои вечно кровоточили, зато сандалии были почти целы.

Дядю Лешу, как хорошего специалиста, неожиданно отправили в длительную командировку в Германию. Ему разрешили взять с собою тетю Паню и Эдика. Я оставался на попечении Мумрина.

Перед отъездом тетя Паня поинтересовалась, что бы я хотел получить в подарок из Германии. Не обольщаясь, что просьба моя будет выполнена, все же изъявил желание стать обладателем футбольного мяча, наколенников и налокотников. Тетка милостиво согласилась.

Мумрин всегда любил «заложить за воротник», а с отъездом тети Пани регулярно стал выпивать без меры, а напившись, стервенел, по любому поводу придирался, распускал руки. Со временем у него появилась странная привычка: вечером в сильнейшем подпитии с трудом заходил в калитку, падал на землю, пытался подняться, но лишь умудрялся встать на четвереньки. При этом громко матерился, а затем начинал по-ишачьи вопить.

Мы с Арбо все чаще наблюдали эти спектакли. Все бы ничего, но по пьяни он мог ни с того ни с сего ударить меня или пнуть ни в чем не повинного Арбо. Долгое время я не мог играть в футбол, поскольку дед сильно ударил меня палкой по предплечью. Рука распухла и болела. Мне было почему-то стыдно говорить ребятам о своем житье-бытье, пришлось соврать, что свалился с яблони.

Обида, злость кипели во мне, и, когда в очередной раз дед в беспамятстве по-ишачьи вопил, я с левой трижды треснул его по хребтине той же самой палкой. Смешно, но при этом Арбо непривычным тенорком взлаивал, как мне казалось – одобрительно.

Утром Мумрин, охая, спросил, как он вчера пришел домой. Я равнодушно ответил, что пришел он так, как всегда приходил, – очень пьяный. Завершил нашу содержательную беседу его изощренный четырехэтажный мат.

Кто-то сказал деду, что меня можно устроить в Суворовское училище, и он повез меня в Ленинград. Медицинская комиссия помещалась недалеко от Исаакиевского собора в красивом здании с каменными львами у входа.

Очень тщательно осматривали меня разные врачи, удивлялись худобе. Все шло хорошо, пока я не попал в руки глазного доктора. Он сказал, что у меня врожденная колобома левого глаза, а зрачок расколот надвое. Участь моя была решена, училище для меня было закрыто.