Сознание вернулось ко мне, когда я почувствовала, что как-то перемещаюсь сквозь кусты, деревья и неподвижные лианы подлеска.

Джеймс нес меня на руках в нашу хижину. Моя голова была пуста, словно сосуд, выпитый до дна. Видения вытекали из моих ушей, носа и рта, оставляли тонкий след капель на крутой тропе.

Меня знобило всю ночь, и Джеймс никак не мог согреть меня своим телом. Под утро я поняла, что обряд вскрыл нечто, мне пока непонятное, но очень тревожное и страшное. Ком в горле, столько лет мучавший, прошел бесследно. Разум очистился, и мысли полились ровным потоком. Однако мучил вопрос: почему я увидела своего малыша в монашеской одежде? Разве трехлетний малыш может быть священником? Этот вопрос так и остался без ответа.

– Грея, как ты относишься к таким обрядам?

– В общем-то, спокойно. Но совершенно необязательно к ним прибегать, чтобы изменить себя и стать счастливой. Человеку на его пути не нужны костыли.

– Но я же должна была вспомнить детство?

– Я бы вообще не использовала слово «должна», лучше замени его на слово «могу». Ты могла вспомнить детство, если бы захотела, и без обряда. Выброси все свои «я должна» из жизни и замени их на «я могу».

– Я чувствую, что причина всех моих бед в нелюбви к себе. А они – родом из детства. Однако без обряда смогла бы я вспомнить детство?

– Почему бы и не могла? Подсознание помнит все. Но некоторые воспоминания упрятаны в нем глубоко-глубоко. Надо попросить его вернуть их.

– Грея, я поняла, что мой ком в горле – результат неприятия себя. Я все время думала, что я хуже всех. Меня в детстве ругала мама за плохие оценки – я поверила, что я тупая, нерасторопная, а дальше уже ругала себя сама. И жизнь совсем не ладилась, а этот предательский ком все время меня душил…

– Да, Ил. Критика себя недопустима. Идеи нелюбви и недооценки себя унаследованы тобой по роду. Люди всегда совершенны, хотя им всегда есть что изменить. Просматривая свою жизнь, ты можешь провести «генеральную уборку», убрать то, что мешает тебе быть счастливой. Ты вспомнила, как мама обижала тебя, именно эти обиды и засели у тебя в подсознании. Посмотри на эту критику мамы по-другому и пойми, что ты вовсе не глупая и не тупая, ты так всю жизнь ругала себя, совсем как твоя мама. Были и другие обидчики в твоем детстве – папа, учителя, друзья, вспоминай все обиды, именно они заставляют тебя быть к себе критичной. Все, ты уже не маленькая девочка, прекрати так к себе относиться. Пойми, что сейчас ты себя ругаешь именно их словами. Понимая это, ты поднимешься над этими ситуациями. А родителей, учителей и других людей надо простить, потому что они могли нас научить лишь тому, что знали сами, у них было не менее тяжелое детство, они могли дать нам только то, что получили от жизни сами.

Миновало несколько бурных грозовых недель, и пошли ровные дожди, поведение которых почти всегда можно было предсказать. После хмурых туманных рассветов по предполуденному небу плыли белые пушистые облака. Спустя несколько часов над шабано собирались тучи. Они нависали так низко, что, казалось, цеплялись за деревья, зловещей тенью закрывая небо. Затем начинался сильнейший ливень, который переходил в изморось и нередко тянулся далеко за полночь.

После проведенного обряда что-то сильно изменилось внутри меня. Хотя шаман говорил, что обряд надо повторить как минимум еще два раза, я решила, что поступлю так, как советовала Мария и больше употреблять ауяску не буду. Пережить такое вновь было выше моих сил.

Племя, в которое мы попали на этот раз, сильно отличалось от других. Отпечаток цивилизации сделал свое дело. Одевались индейцы по-европейски, вели активную торговлю, сбывая фрукты, овощи и рыбу на рынке. На вырученные деньги они покупали одежду, посуду, орудия производства. К нам относились спокойно: не дергали, не заставляли работать, но мы сами не могли сидеть без дела. Кадербхай и Джеймс охотились, а я работала либо в огородах, либо по утрам, когда не было дождя, шла с Луизой к реке и там, на болотах, образовавшихся по берегам реки, с остальными женщинами ловила лягушек и собирала речные мидии.

Женщины с самодовольной улыбкой, свойственной всем индейцам, не осознающим собственной жестокости, разрывали лягушку за лапы, чтобы вытекла вся кровь, считавшаяся ядовитой. Я не могла делать так же. Поэтому, найдя лягушек, я отдавала их другим, и те тут же разрывали несчастных рептилий. Я в ужасе прикрывала глаза, а женщины хохотали.

К обеду, когда мы собирали достаточно лягушек, с них снимали шкурки, заворачивали в листья какого-то дерева и жарили на костре. С гарниром из маниоковой каши получался настоящий деликатес.

Когда не было дождя, я обычно укладывала Луизу спать прямо на землю на листья бананов. Она тихо наблюдала, как вереницы зеленых и желтых навозных жуков ползли вверх и вниз по светло-зеленым стеблям камыша. В своих сверкающих изумрудом и золотом доспехах они казались существами из иного мира. Меня снова и снова удивляло поведение девочки: она почти не плакала. Живя среди индейцев, я замечала, что их маленькие дети ведут себя точно так же. Неужели так сильно влияла на дочку окружающая среда?

Дни ползли за днями. Было понятно, что наши враги нас потеряли. И когда, казалось бы, можно было спокойно вздохнуть и порадоваться жизни, Джеймс впал в мрачное настроение. Он стал угрюмым, замкнутым и раздражительным. Пытаясь перебороть ощущение отчужденности между нами, я старалась больше угождать ему, но он от этого еще больше раздражался, и я оставила его в покое. Но меня саму начали мучить дурные предчувствия, меня словно стали осаждать некие не поддающиеся определению силы.

Однажды ночью, когда я еще не совсем впала в сонное забытье и витала где-то между сном и явью, на меня обрушилось внезапное озарение. И пришло оно не в словах, но преобразилось в целую последовательность мыслей и воспоминаний, вспыхивавших передо мной яркими образами, и все вдруг предстало в истинном свете. До меня вдруг дошло, что точно так же выросло отчуждение между моими родителями в далеком детстве. Я как будто нацепила на себя чужую роль – роль моей матери, а роль отца начал играть Джеймс.