Так сложилось, что разница между «копнуть» и «какнуть» оказалась иллюзорной не только на слух: тайна одной профессии и обыденное явление в другой – его, Трубадура, будущем ремесле. К тому времени, когда он вспомнит эту историю, переоценит ее с философских высот, повеселится от души, живописуя курьез в первом своем рассказе, стены гостиной еще трижды поменяют свой цвет.

«Вот же, чертова псина, куда завела своим лаем. Опять прокурора вспомнил. Еще и к ночи».

Надо сказать, слишком часто в последние дни настигала Трубадура прокурорская фраза, по-детски трогательно переиначенная без малого полвека назад. Вот и сейчас он отлично понимал, почему ему не работается, а зеленая папка с набросками – прямо тут, под рукой – ничего, кроме раздражения, не вызывает. «Прозекторская» – начертал он черным по зеленому и подумал, печально оглядывая сотворенное: «Констатация состоялась. Но это еще не конец. Кое-что можно разобрать на органы и однажды пристроить. И трупный яд порешит ростки новой жизни. Охренительно оптимистично. Браво. Все пустое: погода, собака… Черт, как хочется чуда. Пусть маленького. Чуд-ца».

– Могли бы уже и облагодетельствовать, гражданин товарищ Бог. Так сказать, за выслугу лет, – посетовал вслух и прислушался: «Грома нет, значит и молнии тоже не было. Лихой я парень. Трус немного, но и лихой тоже».

Трубадур перевел взгляд с обреченной рукописи на тусклую сорокаваттную лампочку, освещавшую (такова была ее легенда) дальний угол дома. Сквозь жидкий янтарь, скованный причудливо ограненным крутобоким сосудом, она выглядела ожившей и принаряженной.

– Жила была лампочка и вдруг стала солнышком. Вот тебе, друг мой, и чудо. Как заказывал. Чуд-цо. Ну что ж, и на том спасибо. За волшебников?

Настоящий кудесник по части отлынивания от насущных забот Трубадур вежливо отсалютовал лампочке бокалом.

Несмотря на бесконечную лень, литературная плесень чудесным образом размножалась в доме Трубадура с фантастической быстротой. Она пожирала любое изначально свободное или случайно освободившееся пространство: часть обеденного стола, полки в посудном шкафу, каминную доску… С каминной доски, случалось, после лаконичных прощаний и не очень цензурных напутствий творчество отправлялось приносить автору пусть кратковременную, но вполне реальную пользу.

– Еще как горят! – азартно восклицал Трубадур в такие моменты.

Иногда, в особенно холодные вечера, меня тоже приглашали участвовать. Я приносил стопку черновиков и молча завидовал хозяину: мои бумаги сгорали заметно быстрее, словно пропитанные селитрой. Исписанные листы не скручивались, не корчились в агонии, но почти сразу же распадались на невесомые частички серого пепла и, как мне самому казалось, без задержки вылетали в трубу. Если где-то там, над трубой, обитал мой читатель, то терпение не было его сильной стороной. Утешения эта мысль отчего-то не приносила. Хотя, если вдуматься, вполне могла. Без этого ее и думать не стоило.

В целом же, очищение Трубадуром каминной полки не вносило ощутимых перемен ни в обстановку, ни в атмосферу его жилища. Если смотреть непредвзято, то именно бумажному и прочему хламу, сопутствующему человеку, определенно желающему казаться всем и себе самому творческой личностью, удавалось связать воедино частички пестрого, разностильного интерьера, доставшегося Трубадуру вместе с домом от предыдущего хозяина. Сам Трубадур, по большому счету, ничего особенного в этот дом не привнес. Если иметь ввиду обстановку, не колорит. Разве что кресло-качалку, с первого дня получившее постоянную прописку на крытой, бог мой, нет. На «прикрытой» террасе. Но и то «неособенное», что оказалось перемещенным в эти стены вместе с Трубадуром, временами начинало ему казаться лишним. Тогда наступало время «великого перекладывания» всего возможного с места на место.

Представление Трубадура о домашнем уюте сводилось к хаотичному расположению вещей, разнесенным по категориям: неизбежных для жизни, необязательных для нее и совсем уже лишних. Чаще всего он сам путался в этой классификации, признавая ее, особенно в дни «великого перекладывания», насквозь лицемерной. Десятки предметов, неоспоримо представлявших собой «бытовой мусор», героически оборонялись до конца бессмысленного по сути мероприятия и непременно выстаивали в этом ожесточенном бою хозяина с самим собой. Другие оказывались еще удачливее – стремительно и фактически без потерь прорывались они вверх по выдуманной лестнице ценностей, брали ее целыми маршами и обретали в новом статусе гарантированную неприкосновенность. Минимум на полгода. Иногда на год.

Во времена Трубадурова детства – моего, кстати, тоже – мальчишек и девчонок одинаково завораживали картонные калейдоскопы, раскрашенные под синие колпаки мультяшных кудесников. Это было настоящее волшебство: смотришь в трубку с узкого конца – видишь один узор, сложенный из разноцветных стеклышек, чуть шевельнул рукой – поменялась картинка, а стеклышки те же… Лично я разломал никак не меньше десятка калейдоскопов, но так и не понял – как эта фигня работает. Зато осознал, что разбирать головой и руками – разные вещи. И профессии тоже. И еще: калейдоскопы придумала чертовски хитроумная сволочь.

Примерно таким же загадочным образом как в волшебной трубке одни и те же вещи перемещались вокруг Трубадура. Центр узора неизменно был зарезервирован для зубной щетки, бритвы, очков с плюсовыми диоптриями и кресла-качалки, накрытого любимым дедовским мохеровым пледом, точнее, останками пледа. Обо всем остальном Трубадур так и думал – «все остальное», но никогда не находил в себе достаточных сил, чтобы назвать это «все остальное» ненужным. Даже гитару, задуманную производителем как шестиструнка, однако неведомо сколько лет довольствующуюся четырьмя. Одна из оставшихся струн местами расплелась, будто в трауре распустила косы, и теперь не положенно, то есть бесстыдно заигрывала белесыми стальными проплешинами с солнечными лучами. В свое время Трубадур неплохо исполнял под грустные переборы «Ой, да не вечер…», заочно соперничая с Бичевской, и обожаемую студентами-медиками заунывную песняровскую «Перепелочку». Переиначенная на профессиональный лад, она помогала вызубрить весь анатомический атлас. При словах «…А у пирапелки печень болыть…» на глаза общежитского вахтера обычно наворачивались слезы, он все про себя знал. Оба мы с Трубадуром завидовали медикам за умение во всем находить прикладной смысл.