Говорят, что нет худших антисемитов, чем сами евреи. Михаил Белкин, еврейский рабочий с сионистским прошлым, ненавидел свое прошлое и все время хотел доказать, что не дает спуска евреям. Он был не единственным человеком такого рода у Берия, которому верно служили много евреев. Точно как адмирал Канарис, Берия понимал, как можно использовать евреев, которые евреями быть не хотят. Среди них был знаменитый на Лубянке Семен Шварцман — его боялись больше, чем Берия, ибо он имел прямой доступ к Сталину. Михаил Белкин был закадычным другом Шварцмана, которого впоследствии обвинили в сионистском заговоре и казнили.

Как человек, который готовил процесс против секретаря ЦК венгерской партии Ласло Райка, Белкин знал венгерские дела «по-лубянски». Его кличкой была «Липач»: в секретном ведомстве знали, что он способен изготовить любую «липу». Немецкий агент? Пожалуйста. Американский? Еврейский? Еще лучше. Советский? Именно здесь Белкин споткнулся. Генерал Липач однажды доверительно сказал своему коллеге Павлу Судоплатову о Валленберге: "Мы хотели его вербануть, а он не захотел".

Иными словами, мысль завербовать Валленберга пришла в голову не только Синицыну. Как явствует из сведений Белкина, ведомство Абакумова само пыталось провести вербовку и помощь Синицына действительно не была нужна. О том, что Рауля Валленберга пытались перевербовать, нам говорили и другие ветераны КГБ. Они же свидетельствовали, что эти попытки были отвергнуты узником Лубянки, что впоследствии и стало одной из главных — если не главной! — причин расправы с ним. Как сказал тот же Белкин:

— Он не захотел. Тогда мы его и шлепнули.

Павел Судоплатов уверен в том, что Белкин на этот раз не «липовал». Однако путь к расправе был непрост.

Учреждение с кратким наименованием "Лубянская тюрьма" вошло в историю государства, носившего название Союз Советских Социалистических Республик. Первые заключенные появились здесь в 1918 году. Функционировала «Лубянка» до недавних лет — пока существовали органы госбезопасности СССР. Тюрьма находилась во внутреннем дворе замкнутого многоугольника старинного дома № 2 по Лубянке, где помещалось заведение, носившее в разные времена название ОГПУ — НКВД — КГБ. Побег отсюда был невозможен — и действительно, отсюда не убежал никто (чем она отличалась от легендарной тюрьмы на острове Иф). Вторая особенность — изоляция от внешнего мира была полной.

Часто употребляющееся понятие "подвалы Лубянки" неточно. Подвалы были, но камеры находились не в подвалах, а на шести этажах этого строения — 94 одиночки, 24 общие камеры, кабинеты для допросов и шесть прогулочных двориков на… крыше дома. Сюда поднимали заключенных на лифте или они сами шли по лестнице. Камеры небольшие — семь шагов в длину, три в ширину. Столик, табуреты, полка. В кабинетах — столы, наглухо прикрученные к полу, скамейки; имелось два "кабинета люкс" для особо важных допросов, где иногда арестованного сначала потчевали роскошным ужином, а потом…

Но часто допросы проходили не в тюрьме, а в самом здании Лубянки. Именно в такой кабинет вошел молодой оперативный работник МГБ в чине лейтенанта, свободно владевший английским, немецким, шведским и французским. Собственно говоря, это произошло случайно: срочно понадобился переводчик, причем многоязычный, а штатного переводчика не оказалось под рукой. Поэтому взяли оперативного работника. Но в лубянском ведомстве удивляться не полагалось, задавать лишних вопросов — тоже.

Мой собеседник начал свой рассказ:

— Где-то весной 1947 года по указанию кого-то из руководства — это часто случалось, поскольку все знали, что я хорошо владею иностранными языками — мне было дано указание пройти в такой-то кабинет и помочь с переводом. Когда я пришел в названный кабинет, то там уже сидели допрашивающий и допрашиваемый. Последний — иностранец. Мне пришлось переводить на английский и с английского. Что меня тогда поразило? Человек держался очень уверенно, очень спокойно. Даже, я бы сказал, самоуверенно. В его поведении никак не угадывалось беспокойство за свою судьбу. Как я помню, шло уточнение обстоятельств, о которых раньше этот иностранец, видимо, многократно допрашивался.

— О чем шла речь?

— Речь шла о документах, которые были у него обнаружены при аресте. Самих документов, которые в большом количестве лежали на столе, я не читал, но, насколько я помню, речь шла о каких-то списках, о списках каких-то людей. Иностранец выглядел, я бы сказал, вполне здоровым человеком. Ни тени удрученности, ни болезни не ощущалось. Во всяком случае он производил впечатление здорового человека, насколько может чувствовать себя здоровым человек в такой обстановке. Он был одет в темный костюм. Рубашка — без галстука, как это полагалось во внутренней тюрьме, откуда его привели.

Допрос продолжался немногим больше часа. Повторяю, речь шла об уточнении каких-то деталей. Допрашивавший делал заметки, но проверять свои записи мне не давал. Подписывать какой-либо протокол допрашиваемому не давали. Кстати, его имя в ходе допроса ни разу не упоминалось. Однако, сопоставляя факты и лицо человека, которого я видел, с фотографиями в иностранной прессе, я понял, что допрашивали Рауля Валленберга. Встретив через несколько лет этого сотрудника следственного отдела (имя, увы, не помню), я спросил: